Последние два месяца имя Надежды Савченко (которую чаще всего называют «летчицей» или «наводчицей») в российских прогосударственных СМИ произносили словно бы нехотя, через силу. Две недели назад государственная радиостанция сообщает о последнем слове Савченко ночью – спустя 12 часов после того, как об этом сообщили все мировые издания. О самом приговоре (22 марта) сообщают уже в режиме он-лайн – но также весьма кратко и сдержанно. На фоне эмоционального обсуждения терактов в Брюсселе сообщение о приговоре корреспондент произносит подчеркнуто сухим «юридическим языком». Тем же языком сообщают, что возле здания суда был «митинг сторонников украинской летчицы» - как естественно, и митинг противников. Это невиданный прежде пример «объективности». В прежней оценочной системе не могло быть «двух митингов» - точно так же как не могло в 2014 году быть формулировки «обе стороны конфликта на Донбассе».
Ведущие частных прогосударственных медиа могут себе позволить сказать в эфире гораздо больше; но единственное, что они себе позволяют в данном случае – иронизировать по поводу голодовок Савченко.
Язык «про Савченко» не может существовать отдельно от «языка про Украину».
На фоне этого процесса мы отчетливо сознаем, как сильно изменился в целом язык «про Украину».
Во-первых, Украина давно уступила место другим новостям - вначале «кризису мигрантов» (летом 2015 года), а затем Сирии (осень-зима). Во-вторых, разговор про Украину неимоверно усложнился по сравнению с 2014 годом. Это произошло неожиданно для самих СМИ. На Украине – парламентский и политический кризис, но его невозможно описать в логике свои/враги, хорошие/плохие. Кто «свои», а кто «чужие» в парламентском кризисе? Ответ: никто. Это другая система координат. Украинский политический кризис выглядит как любой другой: пять-шесть партий, минимум двадцать пять акторов, каждый из которых говорит что-то свое. Коалиция, фракция, «хватит ли голосов», «лидер фракции заявил». По версии пропаганды это означает «крах системы» (мысль о том, что политика равно бардак внушалась еще задолго до Украины). Парадокс в том, что «бардак» невозможно описать на языке «хунты». А возвращение к «языку бардака» напоминает «новости про Украину» до 2014 года. Можно говорить о неразрешимых противоречиях, о стагнации, об упадке, о падении украинской экономики – но невозможно при этом говорить о «хунте». Потому что монолит не может одновременно находиться в газообразном состоянии или быть кипящей лавой.
Процесс Савченко был последним, косвенным напоминанием о «языке хунты».
Вместе с окончанием процесса этот язык можно считать исчерпанным.
Произошел фантастический эмоциональный кульбит – стороны поменялись градусом эмоций. Произошел в своем роде обмен языками. В начале процесса над Савченко Кремль говорил главным образом на языке эмоций, апеллируя к сверхценностям – а Запад отвечал как бы сухим «языком санкций». Теперь все поменялось. Во время последней голодовки Савченко «голос Запада» приобрел эмоциональный накал, высокий градус «гражданской серьезности» – поскольку человек, объявляющий сухую голодовку, автоматически предлагает миру «досчитать до десяти», помещая себя в пространство экзистенциального, на границе жизни и смерти. Атака пранкеров отчасти достигла своей цели – она должна была снизить именно этот неожиданный «экзистенциальный накал». Одновременно язык Кремля превратился в намеренно сдержанный, лишенный эмоций и чувств.
Все это говорит о том, что процесс скорее мешает власти, чем помогает.
Сегодня Савченко превратилась в «Ходорковского» - в смысле «негативного эффекта», медийного эха. Соблюдается своего рода закономерность: то, что пригодно для внутренней аудитории - является проблемой для контактов с внешним миром. А Кремль настроен сегодня скорее искать контакт, чем конфронтировать. Комментируя брюссельские теракты, каждый второй представитель власти повторяет: «Европе нужно забыть про противоречия и объединятся с Россией».
Так гвоздь программы превратился в загвоздку. Политически это не составляет проблемы, проблемой является только одно: как объяснить это лояльной аудитории.
Собственно разговор об обмене на самом деле идет уже недели две - хотя бы потому, что в эфире звучит регулярно слово «обмен». Можно говорить даже о новой системе обмена сигналами между Россией и Украиной: они выглядят как информационные сообщения, но предназначены явно не для слушателей. 10 марта, Вести ФМ, первая новость в 13.00. Пресс-секретарь президента Песков говорит в эфире: "Мы отфиксировали предложение Петра Порошенко (об обмене), также отфиксировали сообщение адвоката Савченко о прекращении голодовки". Эта новость больше не повторяется в эфире, она звучит единственный раз.
За два года все поменялось: Россия теперь хочет усложнить язык - а Украина упростить.
22 марта в ответ на прямое предложение Порошенко обменять Савченко на «двух российских военных», ответ из Кремля звучит так: «Российская сторона будет действовать в строгом соответствии с национальным законодательством, в остальном решение может принять только президент. Какое – пока сказать не могу» (пресс–секретарь президента Песков). Это сообщение повторяют в вечернем эфире 22 марта несколько раз.
Слово обмен также звучит и в эфире государственных медиа. В последние две недели – даже из уст экспертов, не скрывающих своего негативного отношения к Савченко. Мало того: 22 марта на государственном радио цитируют слова адвоката Фейгина, который сообщил «о скором обмене» – хотя ведущие и сопровождают это комментарием «правда, непонятно, что он имел в виду». Но отметим: слова Фейгина все-таки звучат.
Этот «язык умолчаний и намеков» не очень понятен - зато стилистически он гораздо лучше подходит для реального обмена. Для советского уха «обмен» звучит привычно, аналогий в истории много. Недавно вышел фильм Спилберга об одном из исторических обменов (Абеля на Пауэрса) – «Шпионский мост». Там хорошо показано, в какой момент «символы зла» перестают быть интересны для обеих сторон, поскольку они уже «сыграли свои роли». Все это символически совпадает с возвращением к политическому языку, а значит - к более сложным, но и более привычным играм.