В рассуждениях о российской внешней политике появился новый элемент — «мягкая сила». Владимир Путин требует от дипломатов наращивать ее потенциал и противодействовать негативному образу. Президент прежде всего имеет в виду контрпропаганду, но она сегодня сильно отличается от советского времени. Тогда сигнал, направлявшийся вовне, мог быть сконструирован вне связи с внутренней реальностью. В современном прозрачном мире это невозможно. И страны, обладающие заметным ресурсом «мягкой силы», то есть способностью воздействовать на других без очевидного давления, транслируют представление о собственном устройстве и системе ценностей.
В постсоветский период российской политике не был свойственен ценностный подход. Исключением стало разве что начало 1990-х, когда казалось, что Россия вместе с воодушевленной ватагой прочих стран, освободившихся от коммунизма, вливается в сообщество либеральных демократий.
На смену убеждениям быстро пришли прагматизм, целесообразность, жадность и пр.
По мере удаления от СССР политика меняется. До недавнего времени идейные искания концентрировались вокруг отношения к наследию и последствиям распада Советского Союза. Но ничего нового эта дискуссия уже не породит, а между тем ресурс меркантильной, внеидеологической политики тоже закончился: и на уровне власти, и на уровне общества ощущается запрос на идейное обоснование проводимого курса и представление о будущем. Однако видения нет, и вакуум заполняется сам.
Логично, что иссякнувшее советское наследие приводит к желанию найти вдохновение в досоветской эпохе, обратиться к «России, которую мы потеряли». Восстановили же восточноевропейские и балтийские страны преемственность докоммунистической государственности. Подобные импульсы наблюдались и в России на исходе 1980-х и в начале 1990-х. Можно вспомнить визиты потомков Романовых, претенциозную квазиимперскую попсу в духе Игоря Талькова и фильм Станислава Говорухина о потерянной России. Правда, попытки воссоздать историческую нить быстро сошли на нет. Вместо того чтобы закладывать идейную и ценностную основу, решили строить потемкинские фасады из сочетания «десяти сталинских ударов» и гламурного адмирала Колчака.
Новое обращение к традиции отражает растерянность. «Духовные скрепы», о которых говорит Путин, он воспринимает не просто как риторический прием, а как необходимое условие дальнейшего развития. Но где их взять?
Сегодня в российской политике — как внешней, так и внутренней — очевиден консервативный дрейф, попытка утвердить Россию в качестве хранителя статус-кво (международные отношения) и традиционных устоев (общественное устройство). Любители исторических параллелей вспомнят Николая I — Россия как опора легитимизма, Священного союза. На внешней арене наблюдается отторжение революций как источника нестабильности и отстаивание неприкосновенности принципа суверенитета. На внутренней — упор на традиционные ценности, противопоставленные либеральным, религия как социальный фактор, нарочитое морализаторство.
В отличие от Восточной Евpропы, которая не успела далеко уйти от докоммунистической жизни, в России традицию разрушили при Советской власти. Да и идея развития едва ли совместима с утверждением архаичных подходов к общественно-политической жизни. Если еще пару лет назад примат идеи стабильности порождал такие перлы, как «консервативная модернизация», то сегодня впору говорить уже о модернизации реакционной, нацеленной на торможение.
А что же «мягкая сила»? На западном направлении она не сработает — этот подход антилиберален по своей сути, в нем заложена оппозиция Америке и Европе. Но и на востоке его действенность мала, ведь в основе позитивного образа должна быть привлекательная программа прогресса. Заинтересовать же консервативные режимы, скажем, Персидского залива, не удастся по другим причинам — геополитическим и религиозным.
Заполнить вакуум будущего прошлым можно, но ненадолго. Очень скоро станет понятно, что разница между XIX и XXI веками не только в местоположении римской единички.