Россия — страна уникальная, во всем умеющая найти свой особый путь. Вот и на прошлой неделе: пока весь мир (или по крайней мере западная его часть) выражал солидарность с жертвами парижского теракта, в России разразился очередной крупный скандал в соцсетях. Десятки тысяч российских пользователей Facebook вслед за Марком Цукербергом раскрасили свои аватары в bleu-blanc-rouge, цвета французского флага, в знак скорби по убитым в парижских терактах 13 ноября — и тут же другие, патриотичные, пользователи стали упрекать их в том, что те не скорбели по поводу россиян, погибших при взрыве когалымского аэробуса над Синаем двумя неделями ранее.
Разразился «холивар», священная интернет-война, по поводу того, как правильно скорбеть, в какие цвета красить аватары и куда нести цветы, жертвами которой пала не одна тысяча дружб, подписок и репутаций.
Затем в бой включилась тяжелая артиллерия: 17 ноября в Facebook официального представителя МИД России Марии Захаровой в ответ на французскую раскраску была вывешена эмблема — силуэт самолета на фоне российского триколора, стилизованный под значок пацифизма, присланный анонимным итальянским пользователем. Картинка собрала 30 000 лайков, десятки тысяч поставили его себе на аватар. Были и примиренческие позиции, раскрашивавшие фото профиля по горизонтали в российские цвета, а по вертикали — во французские.
В нервной реакции отечественных сетей на теракт, подменившей сострадание и солидарность внутренними дрязгами и обвинениями, проявились три очевидных болезни российского массового сознания. Первый диагноз — ресентимент, глубокое чувство уязвленности, готовность оскорбиться по любому поводу, везде искать русофобию и всемирный заговор против России. Показательным в этом смысле было единодушное оскорбление российских политиков и СМИ на карикатуры еженедельника Charlie Hebdo, которыми тот со свойственной ему бесцеремонностью откликнулся на синайский теракт. Статистика посещений сайта журнала показала, что на этой волне Россия по количеству посетителей вырвалась с огромным отрывом на первое место (42,5%), даже из Франции приходило в 2,5 раза меньше. Получается, что Charlie Hebdo гораздо популярнее в едва ли читающей по-французски России, чем у себя на родине. Так русская «всемирная отзывчивость» превращается во всемирную обидчивость: неприкаянная русская душа словно бродит по миру в поисках места, «где оскорбленному есть чувству уголок» – в Киеве ли, в Париже, в интернете; при этом недостаток внимания также воспринимается как оскорбление: не заметили! Не оценили! Не приняли в расчет! Настоящая Lust am Leidenschaft, страсть к страданию, как говорят знающие толк в этом немцы, которые пережили свою эпоху ресентимента в период Веймарской республики, закончившуюся, как известно, фашизмом. Известный американский славист Даниэль Ранкур-Лаферьер назвал это явление в русской культуре «моральным мазохизмом и культом страдания», желанием быть униженными и оскорбленными.
Второй диагноз, который можно поставить по итогам дискуссии об аватарах, — лицемерие.
Как правило, те, кто упрекал сочувствующих Парижу, сами не раскрашивали своих профилей после катастрофы над Синаем. Напротив, они усердно потребляли пропагандистскую лапшу, пока платные блогеры и штатные соловьи режима распространяли версии о плохом техническом состоянии самолетов «Когалыма» и опровергали все громче звучавшие слова о теракте (как будто сострадание зависит от того, был ли это взрыв бомбы или техническая неисправность). Где были эти морализаторы, когда более двух недель молчал о теракте их президент, и с каждым днем это молчание становилось все более красноречивым? Где они были, когда тела погибших везли из Пулково на фурах-рефрижераторах под покровом ночи, а не в гробах и катафалках, по коридору из десятков тысяч людей, как это было, когда встречали в Голландии тела пассажиров рейса МН17? И лишь когда атаки исламистов в Париже уравняли всех в общей беде, власти России с облегчением признали очевидное – что падение А321 было терактом. Власть дала добро на сострадание, и представитель МИДа Захарова опубликовала ту самую российскую эмблему самолета-пацифика. Через 18 дней после синайской трагедии! Отсутствие скорби постыдно, но использование скорби в целях контрпропаганды – еще менее достойное занятие.
Раскрасивших аватар во французские цвета обвиняли и в презрении к несчастьям третьего мира: пользователь Facebook из Красноярска по имени Дан Назаров опубликовал страшную фотографию теракта в Кении, где 2 апреля 2015 года исламские террористы ворвались в здание университета города Гарисса и расстреляли 147 студентов-христиан, и поставил риторические вопросы: «Вы слышали об этом со всех СМИ? Несли люди цветы к посольству? Почему же такая избирательность в нашем сочувствии? Одни люди, получается, а другие - кто?» (13 000 лайков, 20 000 репостов).
Упрек автора, конечно, справедлив — но только не в нашей стране.
Россия — одно из тех мест, где показное безразличие к бедствиям Третьего мира возведено едва ли не в государственную добродетель, где федеральные телеканалы пугают зрителей байками о беженцах, наводнивших Европу, где парижские теракты сопровождались злорадными комментариями в духе «доигрались со своей толерантностью и открытостью», а полицейские в Петербурге могут отнять у матери-мигрантки грудного ребенка и отдать ей мертвое тело, и не нам рассуждать о сострадании к третьему миру.
И третья беда — это углубляющийся раскол в российском массовом сознании. Для разных стран дни радости и дни горя становятся поводом для национальной солидарности, у нас же происходит ровно наоборот. Праздники 9 мая и 4 ноября, трагедии «Норд-Оста» и Беслана, теракты в редакции Charlie Hebdo и на улицах Парижа становятся поводом для ожесточенной общественной драки. Как говорил классик, «прежде чем объединяться, нам надо решительно размежеваться», и собственно, этим размежеванием Россия с переменным успехом и занимается уже почти сто лет — со времени революции 1917 года и незавершенной Гражданской войны, а может быть, даже с эпохи петровских реформ. Наше массовое сознание глубоко и болезненно политизировано — в том смысле как понимал политику Карл Шмитт, как поиск и маркировку врагов. В сочувствующих малазийскому «Боингу», Charlie Hebdo и вообще Западу пропаганда подозревает врагов, «пятую колонну». С последними парижскими терактами было уже не совсем так, пропаганда развернулась на 180 градусов, и теперь мы союзники в войне с терроризмом, но скорбь по малазийскому «Боингу» однозначно слыла непатриотичной. Сам акт несанкционированного властями возложения цветов – к посольству Нидерландов или на Немцов мост – считается подозрительным и потенциально враждебным.
Именно поэтому в российском интернете по любому поводу вспыхивает война, никакое движение души не остается без упрека: ты скорбел по жертвам Парижа, а почему не по россиянам на Синае, значит ты русофоб; ты сочувствовал жертвам МН17, а почему не сгоревшим в Одессе, значит ты бандеровец; ты помогаешь бездомным собакам, а почему не детям, значит ты человеконенавистник, ты сажаешь деревья, а почему не думаешь о людях, значит, ты экофашист. Наше публичное пространство превратилось в территорию ненависти и взаимных обвинений, наше общество атомизировано и поражено социальной аномией, лишено моральных ориентиров и авторитетов, неспособно к солидарности и протесту – именно такое расколотое общество удобно для авторитарной власти, являясь объектом медийного и пропагандистского манипулирования.
По большому счету, в этом разобщенном социуме есть две группы: первая убеждена, что весь мир против России, а вторая – что Россия это часть мира; партия постимперского ресентимента и партия глобализации. Первая винит окружающий мир во всех бедах: от терактов на Кавказе до потери Украины, от падения цен на нефть до социальных проблем в России: «Обама, руки прочь от наших пенсий!», как гласили плакаты на официальном шествии в День народного единства. Можно вспомнить и депутата-комика Евгения Федорова, предположившего что протесты дальнобойщиков срежиссированы США для обрушения государственного строя в России.
Во вторую группу входят люди, считающие, что Россия – это часть глобального сообщества, отзывающиеся на мировые трагедии. Я смотрю, как менялись аватары и обложки в моем профиле Facebook за последние четыре года: Je suis Paris, фото Бориса Немцова, Je suis Charlie, черная лента МН17, флаг Украины (после первых жертв на Грушевского в январе 2014-го), бостонский марафон (теракт в апреле 2013-го), команда «Курска» (в годовщину трагедии), норвежский флаг (теракт Брейвика в июле 2011)… Лента памяти отматывается назад как лента скорби, и всякий раз личная боль встраивается в более широкий гражданский и политический контекст, акт скорби становится актом солидарности и идентичности (что ничуть не отменяет искренности сострадания). И не стоит здесь сравнивать сострадание к жертвам на Западе и в России, но стоит сказать о том, что российские жертвы наша пропаганда всячески минимизирует и пытается скрыть, чтобы не давать повода для гражданского протеста – вспомнить хотя бы всю ложь о газе на Дубровке или сакраментальное «она утонула».
Куда более интересная исследовательская задача – проанализировать корреляцию смен фото профиля в связи с терактами в Париже, с «Шарли», с малазийским «Боингом» -- и белой ленты на аватаре. Подозреваю, что совпадение между теми, кто ходил на Болотную, проспект Сахарова и мост Немцова, и теми, кто менял аватары и носил цветы к голландскому и французскому посольствам, будет очень сильным. Это в основном те самые 14% (или уже 10?), что не согласны с нынешним курсом и политическим режимом. Именно в этом – условно назовем его оппозиционном – сегменте рождаются новые практики меморизации: белая лента, цветочный протест, перекрашивание аватаров. В отличие от государственных форм коллективной памяти – таких как спущенная сверху георгиевская лента, официальный культ 9 мая, в отличие от придуманных натужных ритуалов типа Дня города, это практики сугубо частные, низовые, идущие от гражданского общества. Здесь можно вспомнить акцию «Бессмертный полк», начатую томским телеканалом ТВ2, «Последний адрес», устанавливающий таблички на домах, откуда забирали жертв сталинских репрессий, ежегодную акцию «Возвращение имен» у Соловецкого камня на Лубянке, публикацию «Мемориалом» катынской «Книги памяти» или выставку писем из ГУЛАГа «Право переписки», организованную в этом году все тем же «Международным мемориалом». Государство смотрит на эти акции с подозрением, подчас огульно называя их организаторов «иностранными агентами», но истинная причина в том, что именно они становятся точками кристаллизации гражданского самосознания, памяти как акта сопротивления машинам террора – коммунистического, исламистского или полицейского. В путинской России гражданская память становится вызовом власти и носителем протеста, и войны за память, сострадание и скорбь становятся общенациональными. Частное чувство вырастает до общественного и в итоге до политического – что нисколько не отменяет искренности изначального личного переживания.
Именно поэтому, перекрашивая аватары в цвета французского флага, многие из нас скорбят не только о 130 погибших в Париже, но и о тех 224 пассажирах, которые были убиты над Синаем и о которых позорных две недели молчал президент Путин, о жертвах Беслана и «Норд-Оста», Кении и Бейрута – и одновременно о нас самих, которые, помимо собственной воли, оказались втянуты в ближневосточный конфликт и глобальную войну с терроризмом. Перефразируя Джона Донна, никогда не спрашивай, по ком скорбит аватар, потому что он скорбит по тебе.