Русский Майдан: почему август 91-го - главный праздник современной России
Не замеченная официальной пропагандой и полузабытая населением, миновала двадцать четвертая годовщина провала путча в августе 1991 года. О ней вспомнили лишь либеральные СМИ и несколько десятков демократов старой закалки, пришедших положить цветы к памятнику трем молодым людям, погибшим в ночь с 20 на 21 августа 1991 года. А между тем это событие могло бы стать главным праздником современной России, днем ее основания и независимости, нашим 4 июля или Днем Бастилии – кому что по вкусу.
Согласно Конституции РФ (Глава 1, Статья 3), «Носителем суверенитета и единственным источником власти в Российской Федерации является ее многонациональный народ». Август 1991-го был именно актом народного суверенитета, когда десятки тысяч людей своими руками подобрали беспомощную, фактически лежавшую на улице власть и вручили ее едва народившемуся российскому государству. Главными действующими лицами тут были не опереточный ГКЧП, не Горбачев и даже не Ельцин; главным здесь был народ, конституировавший власть и легитимизировавший ее передачу от Горбачева к Ельцину: классический сценарий национально-освободительной и буржуазно-демократической революции.
Август 1991-го и последовавший распад СССР стали основой новейшей российской государственности, и именно оттуда ведет свое происхождение нынешняя российская элита, получившая в постсоветском распаде власть и собственность. Если бы не тот август, Путин был бы сегодня полковником КГБ в отставке с трехкомнатной квартирой, дачей и «Волгой», а нынешние олигархи доживали бы свой век в НИИ и КБ или досиживали бы долгие сроки за экономические преступления. Неслучайно все они сегодня так усиленно открещиваются от августа 1991-го, называя его «величайшей геополитической катастрофой» – от этой катастрофы они получили все, и все они – дети 1991-го, продукты имперского полураспада.
В тот август я был в Москве и провел три дня и две ночи на баррикадах и площадях. Два чувства запомнились мне с тех удивительных дней.
Первое – чувство неправдоподобности всего происходящего, словно я участвую в некой гигантской инсценировке.
Я ощутил это с первых часов путча, с хрестоматийных звуков «Лебединого озера» по всем каналам ТВ и с вида танков на Манежной площади – тогда еще величественной, по-имперски широкой, куда я примчался из дома. Танки стояли в нерешительности, в ожидании дальнейших приказов, и понемногу из люков начали вылезать солдаты, стрелять покурить у прохожих. Уже тогда я ощутил привкус фальши. С одной стороны, тревога, танки, Манеж, молчаливые башни Кремля – одним словом, советский Тяньаньмэнь, история творится на глазах. С другой – любопытствующие танкисты, праздная толпа, дети, тут же залезшие на броню: форменное народное гуляние, карнавал.
Потом была клоунская пресс-конференция ГКЧП с отчетливо пьяным Янаевым, у которого тряслись руки, была программа «Время», где проскочил сюжет о том, что мировые лидеры осуждают путч, была полная растерянность армии и милиции. Советский Союз распадался, как картонная декорация в финале набоковского «Приглашения на казнь», как царская Россия в октябре 1917-го, о чем так точно писал Розанов в «Апокалипсисе нашего времени»: «Русь слиняла в два дня. Самое большее — в три. Даже "Новое Время" нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей. (…) Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска, и не осталось рабочего класса. Что же осталось-то? Странным образом — буквально ничего». Картонный, фальшивый, ни для кого уже не страшный – ни для литовцев, ни для американцев – стоящий на ханжеской морали и паленой водке Советский Союз умирал, как ему и подобало, нелепо и смешно, напоследок даже не в силах произвести военный переворот. Это был конец света по Элиоту: «Не взрыв, но всхлип», и он оставлял ощущение абсурда.
Но было и другое, куда более сильное, чувство в эти три дня.
Чувство радости, которое я испытал в цепях защитников Белого дома, – счастье освобождения и узнавания: никогда больше в жизни я не встречал столько знакомых в одном месте: одноклассников и однокурсников, друзей и родственников, соседей по дому и коллег, причем далеко не только из Москвы. Это был вечер встреч, сборный пункт советского среднего класса – людей, которых подняла перестройка и которые не захотели по первому окрику возвращаться в совок, в москвошвеевские костюмы и коммунальные квартиры. Мы еще не знали, за что мы и с кем мы, но мы ощутили вкус свободы и не хотели назад.
На исходе второй ночи у Белого дома этот карнавал иссяк и уступил место тревожному ожиданию. Поползли слухи, что в Кубинке приземлились самолеты Псковской дивизии ВДВ и она выдвигается в Москву для разгона защитников Белого дома. Потребовались добровольцы, чтобы построить живой щит поперек Новоарбатского моста, и вызвались три десятка мужчин. Мы встали на мосту у гостиницы «Украина». Была холодная звездная ночь, от реки поднимался туман, мы напряженно вглядывались в пустой Кутузовский проспект, ожидая, что вот-вот у Дорогомиловской заставы появятся огни «Уралов» с десантурой. И в ту минуту на мосту, в районе, где я родился и вырос, в сотне метров от школы, где я ходил в младшие классы, дрожа от сырости или чего-то еще, сцепившись локтями с соседями в цепи, я почувствовал себя гражданином страны. Память места и чувство малой родины соединились с ощущением истории и с небывалой человеческой солидарностью. Никогда больше в последующие годы я не испытывал этого чувства – разве что двадцать лет спустя, на Сахарова и Болотной. Люди, стоявшие на киевском Майдане и в 2004-м, и в 2014 году, говорили о точно таком же ощущении – да собственно, август 1991-го и был нашим Майданом, на котором родилось российское гражданское общество и который легитимизировал тогдашнюю власть.
А потом настало утро. Десантники были остановлены у МКАД, туман рассеялся, ГКЧП с повинной полетел в Форос, но был арестован, на Лубянке скинули железного Феликса. Пустые советские картонки разметал ветер, и началась настоящая, недетская, жесткая, но свободная жизнь. Четверть века спустя все это кажется древним преданием. Более того, пружина истории, до отказа сжатая в те дни, распрямилась и вернулась в исходное положение. Из 2015 года представляется, что в итоге победил не Ельцин, а ГКЧП: в стране свернуты все демократические преобразования и фактически введена однопартийная система и цензура, идет милитаризация экономики и общества, страной фактически управляют чекисты. К 25-летию путча в 2016-м осталось вернуть на Лубянку Дзержинского, хорошо сохранившегося в парке «Музеон», чтобы история полностью закольцевалась. От августовского чувства свободы мало что осталось – разве что свобода внутренняя, которую сложно отнять. Зато осталось – и еще больше укрепилось – чувство абсурда и фальши.
Фальшь – вот то главное, что роднит действия власти в августе 1991-го и сегодня. Сегодняшняя российская власть столь же сущностно пуста и иллюзорна, как и ее бездарные предшественники из ГКЧП, не сумевшие даже толком организовать государственный переворот. Неспособная ни к реформам, ни к масштабным репрессиям, она производит лишь медийные спектакли типа уничтожения продуктов, симулякры наподобие Новороссии и «русского мира» и фейки вроде распятого мальчика или «обстрела Донецка украинцами», инсценированного прокремлевскими активистами в телевизионной студии.
С точки зрения большой истории происходящее сегодня – лишь продолжение августа 1991 года, очередной акт долгого процесса распада Империи, который идет нелинейно, через лихорадки, коллапсы, ампутации и ремиссии. Тогда — в Алма-Ате и Сумгаите, в Вильнюсе и Риге, у Белого Дома и в Беловежской пуще, сегодня – в Донбассе и Приднестровье, на Майдане и в Крыму – мучительно и неловко умирает Империя, и очередной этап, кажется, близок к завершению. Конечным итогом этих трансформаций должно стать российское национальное государство, пережившее, подобно Франции и Британии, свою постимперскую травму, умеющее жить в мире с соседями и помнящее о собственных корнях. Будущая Россия еще назовет август 1991-го праздником, вспомнит граждан на баррикадах, Дзержинского с петлей на шее и Ельцина на танке и, поклонившись, скажет ему: спасибо деду за победу!