На фоне трагических событий последнего времени разговоры о постмодернизме в политике могут показаться несвоевременным эстетством. Но с таким же успехом можно игнорировать связь тоталитаризма с идеями Высокого Модерна — и по инерции продолжать силой загонять в «правильный» проект все, что подлежит исправлению: людей, нравы, экономику, природу.
Через некоторое время мы будем писать трактаты о рождении «гибридного тоталитаризма» из духа политического постмодерна. Но лучше это делать сразу, тем более что из духа этой «музыки» (если перефразировать Ницше) рождается трагедия не как искусство, а как полоса в жизни.
Постмодернизм в политике (тем более пародия на него) может просто не нравиться. Может раздражать эта вымученная эстетика оформления власти, стиль идеологии и пропаганды, правления и общения с подданными, отношения к факту и делу. Могут злить извращения логики в речи и действиях, вопиющие разрывы с реальностью — сама «онтология фейка». Игривость в серьезных делах, вплоть до вопросов выживания, может просто пугать (знаковое слово здесь «заигрались» — до опасной черты). Многим еще претит засилье виртуального и вертлявого, не подлинного и ненастоящего — театрального, постановочного, искусственного и декоративного. Не говоря о качестве.
Но можно погружаться в эти игры, симуляции и фейки радостно и самозабвенно, считая их свойством времени и сутью «правильного» постмодернизма — или же, наоборот, ничего не зная о постмодерне, но по природе имея склонность к аномии, симуляции и уклонению от реальности. Более того, этот дух можно внедрять и взращивать, подчиняя ему социальные группы и массу — толпы развращенного и взбудораженного электората. И тогда проблемой политики становится не только и даже не сам постмодернизм, но его всенародная, как сейчас принято выражаться, имплементация.
Подлинной же катастрофой постмодернизм становится, когда из локальной и символической реакции на Высокий Модерн он сам возводится в новый мегапроект и большой стиль с претензией на тотальность, но уже без благоприобретений Нового времени, таких как культ человека, свободы, разума, права, позитивного знания и рацио. И тогда постмодернистские игрища в «большой» и глобальной политике вдруг начинают всерьез разворачивать мир к средневековью, но уже в перспективе третьей мировой с применением ЯО, как минимум, тактического.
Далее встает проблема истоков этой коллизии и суммы усилий, необходимых для ее разрешения.
Проще всего свести вопрос к личным качествам отдельных людей, к их вкусам и «морали». Но ответ здесь слишком прост: либо терпите, пока «сами собой» придут другие, либо... (далее мы соскальзываем к «экстремизму» и «измене Родине»). Но можно увидеть здесь и нечто большее — стиль со своей логикой появления и закономерностью формы, с основаниями и генеалогией, не сводимыми к чьей бы то ни было личной безвкусице и неготовности решать проблемы, а не прятаться от них за бутафорией якобы небывало успешного правления. Само это презрение норм и торжество симуляции — откуда? От случайного сгущения во власти в одном времени и месте фигурантов именно такого типа – или же от более общих и обусловленных превращений в политике, в самой цивилизации?
Но тогда это беда периода, если не эпохи: нам на плечи бросается «век-симулякр», когда «век-волкодав» еще не думал уходить.
В зависимости от таких ответов разной будет и цена вопроса. Либо страна «просто» теряет время (хотя и это в нашем положении катастрофа), либо она и далее углубляется в тупик, из которого ни попятиться, ни выйти вперед без непредсказуемых потерь.
Но если все так серьезно, нужны не только локальные решения, но и другая общая форма, новая «архитектура» политики в самых разных ее проявлениях: в управлении социумом, экономикой, культурой, знанием и технологиями, в межстрановых отношениях и глобальном мироустройстве. Хотя слово «новое» здесь условно: скорее речь пойдет о возврате к былому, но уже с пониманием издержек модерна и объяснимости постсовременной реакции на него.
Если вернуться к архитектурной метафоре, политику можно уподобить городской среде с её сложными соотношениями порядка и хаотичности, социализации и приватного, генерального плана, местного проектирования и спонтанной среды. Высокий модерн все загнал в тотальный проект, а постмодернизм в ответ на это, наоборот, попытался, отбросив рамки, запроектировать нечто, похожее на «исторически сложившееся» – и породил усредненную имитацию. Но можно ли вернуть среде, политике и самой жизни нормальный баланс регулятивности и свободы, выразительный контраст искусственного порядка и неупорядоченного естества? Сделать это тем более необходимо, что постмодернистский ответ на дух модерна все очевиднее заводит в тупик, а обратное движение (неоклассицизм, afterpostmodernism и пр.) уже набирает силу. Вместо унылой взвеси между порядком и беспорядком опять хочется одновременно и правильного, регулярного – и естественно-хаотичного, но уже без имитаций, а в буквальном «физическом» восстановлении спонтанности.
И городской среде, и политике на всех её уровнях, от микрофизики власти до глобальной «архитектуры» сейчас явно не хватает жесткости несущего каркаса, хребта, генплана в статусе закона. То, что в городах выродилась планировка, отражает дух времени с его иронично-циничным скепсисом в отношении всякого рода «порядка» и «плана». И есть своя закономерность в том, что институциональные устои и мировые «архитектуры» именно сейчас начинают давать трещины, испытываться на прочность, а то и рушиться. Навязчивостью искусственного порядка модерн дал сильнейший повод для критики, иронии, скепсиса, низвержения норм и авторитетов. Хотя культуру модерна развивали просветители и гуманисты, тотальный проект породил в том числе и тоталитаризм – в разных его исполнениях. Как показывают события последнего времени, постмодернизм в политике с еще большей легкостью перехватывается людьми уже не просто иронично-скептическими, а начисто лишенными устоев, принципов и правил – а то и просто ограничителей. Хулиганство в политике и геостратегический бандитизм уже не кажутся случайными порождением чьей бы то ни было сугубо индивидуальной отмороженности – они вызревают «в среде» и прилетают «на гребне волны». Это не оправдывает беспредела и не приглашает с ним смириться; но, наоборот, заставляет не уповать на «персональные дела» политиков, а думать о возможности влиять на самый «дух» этого времени, явно срывающегося в безвременье.
Во всем сейчас виден дефицит одновременно и жесткости общих каркасов, но и гибкости на микроуровнях – адаптивности и способности эффективно принимать идущее от спонтана, как это умело «исторически сложившееся» и порождавшая его микроурбанистка.
Самое парадоксальное в том, что новое качество спонтанной среды уже вызревает, но в самых, казалось бы, мало подходящих для этого условиях. Внешне эстетика новостроя остается все такой же сухой, жесткой и однозначно запрограммированной, однако, если «вскрыть» этажи новых не бедных домов, мы увидим там натуральное возрождение микроурбанистического спонтана – дикую перепланировку со сносом всего, что можно и нельзя, но без выхода на фасад. Эта модель в точности воспроизводит конструкцию постмодернистской политики с мягким и скорее формальным сохранением остаточного модерна. В урбанистике и политике государство одинаково говорит: в ваших приватных пространствах вы можете делать всё, что угодно, но при двух условиях: а) в этом средообразовании вы должны быть разделены заданными извне перегородками и не можете координироваться с выходом на общие стратегии; б) вся эта живая спонтанность должна быть скрыта и не может стать частью лица города, эстетикой нового «исторически сложившегося». Вы можете смело ломать межкомнатные перегородки и героически поносить власть, но отдельно друг от друга и так, чтобы ничего этого не было на фасаде города и политики.
Однако в этой новой спонтанности уже вызревают практики, способные выплеснуться на фасад, совершив в архитектуре и политике революцию, обратную модерну, но и в обход постмодернизма. Для этого потребуется осмысление и перестройка очень многого: в понимании эстетики среды и ценности овеществленого индивидуализма, в технике строительства и в условиях социализации, в новом правовом обеспечении урбанистической и политической свободы. Но зато это высвобождение от навязчивого тотального проекта с возвратом к естественной спонтанности создаст фоновые условия и для другой, симметричной инверсии стиля – для возрождения регулярности и жесткости рамочных композиций на высших уровнях, для реабилитации проекта там, где он опять необходим, но еще размыт постмодернистской эклектикой.
Такая модель в качестве укрупненной схемы уже сейчас все отчетливее претендует на универсальность. Характерный пример – устройство системы технического регулирования – обязательного нормирования (регламенты и стандарты), допуска на рынок (сертификация, лицензирование и т.п.), государственного контроля и надзора. Сейчас это дикий постмодернизм с издержками неизжитого модерна и тотальной регулятивности. Принципы размыты, системы и общих правил нет, зато есть тьмы регулятивных актов, которые мало кто исполняет, но требования которых контролируются (большей частью в целях взимания административной ренты, давно превратившейся в неприкрытый государственный рэкет). Выход из этого взяткоемкого постмодернизма, блокирующего инновации и производство, давно найден и реализуется в мире: минимум предельно жестких норм в принципиальных вопросах и максимальное освобождение от мелочного регулирования внизу. Это называется «хватит водить слона на веревочке».
У нас такая схема не проходит по той же причине, по которой она отторгается в политике. Власти не нужен «генеральный план» политического верха с жесткой регламентацией власти, но зато повседневная и приватная жизнь граждан обкладывается множеством мелочных, часто абсурдных ограничений. Альтернатива: неукоснительное выполнение конституционного права и ограничителей власти с одновременным снятием множества избыточных рамок для спонтанной самодеятельности граждан в политике, бизнесе и архитектуре.
Та же схема намечается и в глобальных отношениях: восстановление несущих конструкций мирового порядка при снятии лишних ограничений внизу, вынуждающих все нестандартное вновь и вновь испытывать этот порядок на прочность, пробивая в нем бреши. В частности, украинский кризис мало купировать как инцидент – в повестке системные мены по недопущению таких инцидентов впредь. А это уже совсем другой уровень принятия решений.