Прогрессистская риторика сменилась у нас культом традиции крайне резко, но никто из адептов «нового» курса так и не дерзнул объяснить, что такого судьбоносного стряслось в стране и мире три года назад, из-за чего разговоры про модернизацию прекратились, как по приказу, уступив место всеобщему консервированию.
Первое объяснение: это естественная реакция власти на провал ее же модернизационного проекта, заявленного Владимиром Путиным еще до президентства Дмитрия Медведева. С тех пор технологическое отставание и зависимость от сырьевого экспорта лишь усилились, а обещанная «экономика знания» уперлась в фильтры Петрика и разгром РАН. Власть усвоила урок застоя: люди не должны скучать, однако нельзя долго развлекать народ никому не видимыми нанотехнологиями и силиконовой грудью Сколково, кормящей щедро, но зря. Когда не проходит рывок в будущее, логично переквалифицироваться в ревнителей традиции. Когда ничего не получается в материальном мире, остается вознестись в сферы духа и морали. Люди, не приспособленные что-либо создавать, находят себя в том, чтобы охранять от посягательств ранее сделанное другими — даже если их об этом не просят и они сами в этом не смыслят. Обыденный традиционализм паразитарен по самой своей сути и на массовом уровне безграмотен.
Однако в этом «идеализме» есть и другой интерес.
Все материальное (производство, технологии) исчислимо, а это затрудняет имитацию. Правительство, опирающееся на реалии, эффективно, но уязвимо, тогда как власти, апеллирующей к ценностям духовным, трудно вменить что-либо, что можно сосчитать. При таком развороте к идеальному падает покупательная способность населения, но не власти: рейтинг делается на голых эмоциях. Народ нищает, но радуется: жить стало хуже, зато веселее.
Одновременно это бегство от рациональности — от «власти факта», но и от логики. Когда рассуждения опасны, прячутся за импульс. В 1996 году страну звали «голосовать сердцем», но тогда СМИ были переполнены самой разной политикой, что давало возможность сопоставлять и думать. Нынешняя политическая монокультура делает массу управляемой до неприличия, что резко снижает оценку правления в «учебнике истории».
Курс на модернизацию относит общество к модерну — к той современности, которую отсчитывают от Нового времени. Это особый тип цивилизации, в котором все решают время и скорости, будущее и движение вперед; здесь знание теснит слепую веру, а личность эмансипируется от сословий и косных норм. Просвещение ведет к ломке стереотипов, социальные революции случаются в паре с промышленными, а потом и постиндустриальными. Креативность становится качеством более ценным, чем догматическая вера и готовность встроиться. Инакомыслие воспитывает способность думать иначе, то есть делать открытия. Все гаджеты и девайсы, которыми с головы до ног обвешаны наши консерваторы, придуманы именно нон-конформистами. ПО — тоже. Современный мир создала именно эта цивилизация — при всех издержках плоского прогрессизма и безудержной экспансии в естественную природу, природу общества и человека. Критики этой цивилизации почти во всем правы, но лишь единичные экзоты готовы отказаться от ее благ, особенно у нас.
Также общеизвестны черты традиционного общества: культ авторитета во всех его видах, в отношении лиц и идей; представление о данности как о застывшей благодати, жесткость сословной иерархии и блокировка социальных лифтов; авторитаризм, подавляющий инакомыслие изгнанием, дыбой и костром; органическая нетерпимость ко всему чужому, иному и новому. В общем виде это закрытость, противостоящая принципиальной открытости обществ «современных». Все это сейчас в России слишком узнаваемо, как и дикая природная агрессивность, вообще свойственная закрытым людям, группам и социумам.
Вышесказанное имеет разные приложения к текущей политике.
Воинственный консерватизм является успокоительной таблеткой против испуга, вызванного серийными революциями поблизости от границ владений и протестом конца 2011 — начала 2012 гг. Травма осталась и усугубилась драмой одиночества: вогнав протест в рамки, власть заплатила за это потерей тех страт и поколенческих аудиторий, которым она, по совести, как раз и хотела бы нравиться (свою социальную базу эта власть не ставит ни во что). Отсюда же и бешеная злоба против майдана как страшного сна про Россию. Дестабилизация Украины нужна, чтобы показать себе и людям ужасные последствия восстаний. И даже когда основы культурной политики пытаются развернуть к плохо понятому традиционализму, в этом сквозит если не прямой заказ, то угадывание желаний. Идеи неприкосновенности художественного наследия не зря совпадают с нагнетанием религиозности и попытками воцерковления едва ли не целых социальных институтов. Ключевое слово здесь — «святое» (в церковном и светском смыслах). Должно быть нечто, вообще не подлежащее критике и снижению, тем более отрицанию и поруганию. И это расчетливо: если «ничего святого» нет в культуре, знании и верованиях, значит такого не будет и в политике, в отношении к правящей личности, курсу, идеологии. Заказчиков процесса над Pussy Riot менее всего волновали чувства верующих, но эта власть не может сносить кощунств в отношении себя. Этой политике икона нужна как принцип отношения — прежде всего к власти.
Однако традиционализм (даже если очень хочется) не восстанавливается в одночасье по команде и усилиями неофитов. Получается пародия, начиная с доморощенной геополитической конспирологии и якобы культурной политики в духе «Россия не Европа» и заканчивая откровениями недоучек. Новый культ традиции у нас представляет акварелист Андрияка, не считающий Малевича художником, зато сам придумавший изготовлять акварели квадратными метрами. Закон про посягательства на символы воинской славы сами же его авторы, не моргнув глазом, называют законом о «реабилитации нацизма». Законотворческий брак очевиден, но его принимают, чтобы успеть к 9 мая или к еще одной плановой победе русского оружия.
Считается, что классика традиционного общества характерна для сельскохозяйственной стадии развития и уклада. В теории все сложнее, но не в нашем случае: сырьевая, ресурсная экономика формирует социум, во многом сродни сельскохозяйственному. Учитывая масштабы состоявшейся деиндустриализации (и, соответственно, задач будущей гипотетической реиндустриализации), мы уже сползли в допромышленную эпоху. Неважно, что здесь больше сработало — голландский синдром или институциональное проклятье, которое хуже проклятья сырьевого; схема одна: сначала проще купить у других, а потом нечего восстанавливать из своего. Двойной паразитарий: на истории и природе. Для такой жизни креативные люди не нужны как класс, здесь полезнее население пассивное и сбитое в коммунальные сборки в объемах, достаточных для добычи и транспорта сырья, обслуживания красивой жизни на сырьевой ренте и подавления несогласных словом и делом. Демография здесь ближе к животноводству, даже не племенному; культурная политика сводится к тому, чтобы пресекать все неправильное и вообще высовывающееся.
Однако нельзя жить в современном мире и быть свободным от него.
Глупо ссориться со всеми, если твоя современность целиком импортная и зависимая. Нелепо строить из себя образец морали для тех, знаниями и трудом которых ты обеспечиваешь весь свой комфорт, стиль, образ и ритм жизни, расплачиваясь запасами недр, пока еще ликвидными. Уже и в правительстве чувствуют, что перебор с консервативной риторикой выстроил образ страны без будущего, а этого у нас не любят. Мегапроект Якунина и заявление Рогозина о покорении Россией Луны не случайны: идея модернизации жива и набирает силу!