Святочный рассказ
Холодным утром в середине декабря 2015 года на перрон Ярославского вокзала из плацкартного вагона скорого поезда №43 Хабаровск — Москва вышел седой старик с котомкой в руках. Роста он был невысокого, широкоплеч и коренаст, одет в древний тулуп, малахай и меховые рукавицы, на ногах его были подбитые войлоком валенки. Он остановился на перроне, с любопытством озираясь окрест, но тут же получил толчок в спину от выходивших сзади пассажиров с баулами и был обруган носильщиком с тележкой: «Чего раскорячился, отец, проходи! Приехали!»
Старик подхватил свой узел и двинулся с толпой вдоль перрона. Стоявшие у выхода полицейские с собакой были заняты проверкой документов у пары китайцев и не обратили на него внимания, только овчарка при его приближении глухо зарычала, а потом вдруг заскулила и поджала хвост. Старик прошел мимо лавки с иконами и киоска с шаурмой, миновал сутолоку у входа в метро и оказался на площади трех вокзалов с ее скоплением такси, звонками трамваев и закопченным железнодорожным мостом, за которым виднелись высокие башни. С серого неба крупными хлопьями начал падать снег. Старик покрепче затянул кушак, перекинул узел через плечо и двинулся пешком в гудящий зимний город.
Этот старик был не кто иной, как декабрист Александр Николаевич Луцкий, юнкер лейб-гвардии Московского полка, участник восстания на Сенатской площади, известный также как «забытый декабрист».
Он родился в 1804 году в Боровичах в семье обер-офицера Николая Андреевича Луцкого, принадлежавшего к старому шляхетскому роду из Луцкого повета на Волыни. Закончив Пажеский корпус в 1824 году, Александр был зачислен юнкером в Московский полк. В заговоре декабристов он не участвовал, но 14 декабря вместе с полком оказался на Сенатской, стоя в стороне от восставших. Ближе к вечеру жандармы начали теснить толпу на площади, и когда на зевак с криком «Разойдись!» налетел конный жандарм, Луцкий, защищая людей, поднял ружье и ранил штыком его коня.
На следующий день он был арестован и помещен в Петропавловскую крепость. Следствие шло больше года, и в январе 1827-го военный суд постановил: «Луцкого, лишив унтер-офицерского звания и преимущества обер-офицерского сына, по силе воинского 137-го артикула, повесить». Через три месяца смертную казнь ему заменили ссылкой «в каторжную работу вечно» и отправили в Сибирь не так, как декабристов-офицеров, а вместе с уголовными ссыльными, «по канату». Весь путь они проводили в ножных кандалах, а днем каторжан заковывали в наручники и пристегивали к железному пруту под названием «канат». Шли по 20-25 верст в день, под зноем и в мороз, и, подходя к деревням, запевали жалобную «Милосердную», чтобы выпросить у крестьян подаяние. На этапе Луцкий много болел и провел в лазарете в Казани два месяца, а в Перми – все пять.
Вместе с каторжанами в партии шли и ссыльные поселенцы, режим у которых был мягче. С одним из таких, бродягой по имени Агафон Непомнящий, Луцкий за немалую сумму 60 рублей поменялся именами и остался на жительство в одной из деревень Иркутской губернии. Прожив там год, он имел неосторожность послать письмо родственникам с просьбой о деньгах. Письмо было вскрыто полицией, Луцкий задержан и помещен в Красноярский тюремный замок, и дело его было представлено императору, который лично занимался судьбой всех декабристов. В феврале 1830 года Луцкий по резолюции Николая I получил сто ударов розгами и был отправлен в Зерентуйский рудник Нерчинской каторги. Там ему снова удалось бежать, но он смог добраться лишь до Енисейска, где был задержан, бит плетьми и отослан обратно в Нерчинск: на сей раз вольнолюбивого декабриста приковали к рудничной тачке. По некоторым свидетельствам, другие каторжане избивали прикованного, чтобы неповадно было сбегать, и однажды, желая прекратить побои, Луцкий крикнул: «Да я же за вас вышел на Сенатскую площадь! Чтобы крестьянам дали землю, а срок службы снизили с 25 лет до пяти», — и побои прекратились.
Проведя на каторге 20 лет, дольше всех декабристов, в апреле 1850 года, Луцкий вышел на поселение при Култуминском руднике. К этому времени он был женат на дочери рудничного цирюльника Марфе Портновой и имел от нее четверых детей. Августовская амнистия 1856 года была дарована Луцкому в 1857-м, так как о нем вначале просто забыли, потому он и вошел в историю под названием «забытый декабрист». Дворянское происхождение и хорошее образование позволили ему найти работу с жалованием около 300 рублей серебром в год, а по смерти Николая I, при новом императоре Александре II, ему были дарованы права по происхождению. В 1859-м он с семейством, в котором было уже шестеро детей, получил прогонные деньги 264 рубля 74 ¾ коп., чтобы уехать на родину в Новгородскую губернию, но смог добраться только до Иркутска, где их остановила болезнь детей. Проведя там около года и истратив все деньги на лечение, он был вынужден вернуться в Забайкалье и поселился в Нерчинске. Последнее свидетельство о «дворянском учителе Нерчинского приходского училища Александре Николаевиче Луцком», найденное в читинском архиве, датировано 8 декабря 1870 года.
Далее сведения о нем становятся обрывочными. Известно, что Луцкий увлекался охотой и часто уходил один в тайгу с ружьем и собакой и мог пропадать там по нескольку дней – несмотря на преклонный возраст, он обладал отличным здоровьем и недюжинной силой: казалось, что каторга этого человека лишь закалила, дав ему редкостную волю к жизни. Принято считать, что он пропал в тайге в сильную метель 22 февраля 1882 года, в возрасте 78 лет, пережив трех императоров, но на деле он, потеряв собаку, укрылся от метели в пустом приюте бурятского шамана.
Там он обнаружил сухари, жир яка и чай из трав, заварив который, уснул сказочным сном и проспал 133 года.
Пробудившись осенью 2015-го, он вышел из тайги и с изумлением бродил по улицам Нерчинска, задирая голову на высокие дома и шарахаясь от автомобилей. Впрочем, природный ум и арестантская смекалка помогли ему приспособиться к новому положению, а вынесенный из тайги запас беличьих шкурок – избежать психбольницы и даже справить новый паспорт «взамен утраченного»: в полиции, посмеиваясь, решили, что имеют дело еще с одним «бичом» из числа неудачливых черных старателей, которые к зиме выходили из тайги. В начале декабря Луцкий добрался до Шилки, оттуда до Читы, где сел на хабаровский поезд и приехал в Москву утром 12 декабря – в День Конституции и за два дня 190-й годовщины восстания декабристов, о котором его старая новая родина уже почти не вспоминала…
Декабристы занимают особое место в нашем национальном пантеоне, но образ их двоится. С одной стороны, безупречные герои, 17-летние генералы, прошедшие наполеоновскую кампанию и соблазны Парижа и устроившие первую и единственную в России «революцию достоинства». С другой – неумелые заговорщики, с треском провалившие план восстания: Каховский не стреляет в царя, «диктатор» князь Трубецкой прячется у родственников, капитан Якубович не ведет гвардейцев на Зимний, полковник Булатов не может захватить Петропавловскую крепость, а 4000 солдат и мятежных офицеров весь день нерешительно стоят на холоде, пока на закате их не начинают расстреливать из пушек картечью, хотя Зимний дворец – рядом, всего 500 шагов. С одной стороны — попытки привить родным осинам ростки французского Просвещения, с другой – полный провал их идей, «заморозка» России на следующие 30 лет, пока Крымская война окончательно не обанкротила крепостничество. С одной стороны, они были канонизированы советской властью, обласканы пропагандой и официальной наукой – их именем назывались улицы и пароходы, по их следам шли краеведы и школьники, было сделано 20 000 научных публикаций. С другой, нынешняя власть их явно не любит: для нее декабристы – бунтовщики и вольтерьянцы, фармазоны (причем буквально: недавний фильм «Орден русских рыцарей» винит в организации восстания орден розенкрейцеров), агенты влияния Запада – другой недавний фильм, «Мираж пленительного счастья», рассказывает, как британская разведка использовала декабристов, чтобы получить доступ к уральскому золоту.
И если Пугачев – это метафора бессмысленного русского бунта, то декабристы – метафора обреченного русского восстания. Жертвенный миф о них создал Александр Герцен, затем его подхватили десятки тысяч человек, от народовольцев до большевиков, создавших, по выражению историка Сергея Эрлиха, «жертвенное сословие» российской интеллигенции. Этот миф вдохновлял шестидесятников XIX века и шестидесятников века XX-го, включая Натана Эйдельмана с его книгами о декабристах и Александра Галича с его «Петербургским романсом»: «смеешь выйти на площадь в тот назначенный час». Он вдохновляет и оппозиционеров нашего времени – на суде Ходорковский называл свою жену Инну «декабристкой», а когда был этапирован в Читу, то в первом же послании на волю сообщил, что «находится в краю декабристов». Декабрьские протесты 2011 года на Чистых прудах, Болотной площади и площади Сахарова и само «белое движение» той зимы тоже наследовали декабристскому мифу – с его гордостью, элитным характером, но также и с обреченностью, неумением зажечь и повести толпу, пойти с Болотной на площадь Революции. Это был настоящий «синдром декабристов»: индивидуальное достоинство и коллективное поражение. Когда вечером 30 декабря 2014 года в Москве на Манежной площади состоялся «народный сход» (обсуждение приговора братьям Навальным по сфабрикованному властями делу «Ив Роше»), несколько тысяч человек стояли на морозе вдоль тротуаров на Тверской улице и Охотном ряду, не решаясь скандировать лозунги, выйти на площадь или перекрыть движение – совсем как декабристы двести лет назад.
…К часу пополудни Александр Луцкий дошел до Кремля. Он постоял на Красной площади, перекрестился на кресты Казанского собора и Иверские ворота, подивился на конную статую полководца, под которым конь шел диковинным аллюром, и двинулся вверх по Тверской, среди ярких витрин и оживленной предновогодней толпы. Придя на Пушкинскую площадь, он обнаружил там памятник поэту, которым зачитывался в юности, но которого так ни разу и не встречал. Возле памятника было суетно, мастеровые собирали огромную искусственную елку и сказочные теремки из фанеры, рядом с ними разгружались экипажи, из которых выходили десятки жандармов в черных одеждах и жилетах с надписью «Полиция».
Сборкой елки распоряжался полноватый человек с папкой, давал указания рабочим, что-то выговаривал приехавшим артистам. Увидев Луцкого с узлом за спиной, он закричал:
— Что такое, почему Дед Мороз опаздывает, что за тулуп несогласованный?
На опешившего декабриста нахлобучили бутафорскую красную шапку, расшитую серебром, дали в руки увесистый посох с витой ручкой и сказали ждать у сцены, которую наспех сколачивали мастеровые. Снег пошел сильнее, закрутила метель. Тут Луцкий увидел группу людей, которые собирались с другой стороны памятника Пушкину. Стоя поодаль друг от друга, они стали разворачивать самодельные плакаты «Соблюдайте Конституцию», а некоторые держали в руках маленькие книжечки. К этим людям стали подбегать жандармы в черном: они вырывали у них плакаты, крутили руки и отводили их, вяло сопротивлявшихся, в отдельно стоявшие экипажи с решетчатыми окнами. Одновременно другие черные выстроились в шеренгу и стали заталкивать людей, поднимавшихся по лестнице из-под земли, обратно вниз, а командир стал говорить в рупор:
— Уважаемые граждане, просьба разойтись! Проводится конструкция елки! Не задерживаемся, проходим в метро!
Чуть в стороне от столпотворения Луцкий заметил одиноко стоящую пожилую женщину с плакатом «Долой власть чекистов!». К ней подскочил черный и стал вырывать плакат, женщина не отдавала его и пыталась сопротивляться, и тогда он ударил ее. Не помня себя от ярости, Луцкий подбежал к ним и наотмашь огрел по спине жандарма посохом. Не ожидавший нападения, тот отпустил женщину и сел на снег, а на декабриста тут же навалились четверо дюжих молодцев в черном, начали бить его палками и кулаками, заломили руки, сковали наручниками и бросили в экипаж с решетками, нарочно ударив головой о дверь:
— Ишь, артист, Дедом Морозом нарядился!
Тяжело дыша, декабрист рухнул на лавку, сплюнул кровь. В экипаже был еще только один задержанный, молодой человек, с любопытством смотревший на Луцкого. Дождавшись, пока тот отдышится, он спросил:
— Что, отец, досталось тебе?
— Ничего, я привычный… И не такими батогами бивали. И кандалы у нас потяжелее.
— Сидел?
— Двадцать лет на рỳднике.
— Двадцать лет! — с уважением протянул молодой. – Политический?
— Политический.
— А чего хотели ?
— Конституции.
— И мы хотим конституции, — обрадовался молодой, — сегодня День Конституции, а нас вяжут!
— Это всегда так бывает, — сказал декабрист. Они помолчали.
— А еще чего требовали? – спросил молодой.
— Отмены сословий, — начал вспоминать Луцкий, — равенства всех перед законом, свободы слова, свободы собраний…
— Ну точно как у нас! В этой стране ничего не меняется…
За окном заиграла новогодняя музыка: грянул хор балалаек, и высоким голосом, ухая и подвизгивая, баба запела частушки. В ее пение вмешивались слабые крики «Конституция!» и призывы жандармского полковника: «Просьба покинуть площадь! Не задерживаемся, проходим в метро!».
Луцкий усмехнулся:
— Мы тоже требовали Конституции. Солдатам сказали, что это имя жены Великого Князя Константина, чтобы они кричали ее имя, «хотим Константина и Конституции!». Надо вам тоже какую-то женщину найти.
Молодой задумался:
— А мы скажем, что Конституция – это имя новой собаки Путина.
— Калигула тоже коня в сенат сажал, — сказал Луцкий. – Все уже было.
Экипаж заскрежетал рычагами, дернулся и поехал. Разухабистая музыка и крики митингующих стали тише, доносились только обрывки увещеваний полковника: «Граждане… не мешаем… проходим в метро….». За окном проплыли заснеженные деревья Страстного бульвара, над которыми горланили вороны. Вечерело, снег прекратился, появилось бирюзовое небо и розовые облака. Экипаж свернул направо на Петровку, в решетчатом окошке показались краснокирпичные стены Высоко-Петровского монастыря.
— Прав Чаадаев, — шептал про себя Луцкий, — время остановилось, страна, где все меняется каждый год и ничего не меняется столетиями.
— Не грусти, отец, — молодой достал фляжку с коньяком. — Новый год встретим в СИЗО, а там и суд и по этапу до Читы. Статья 318, нападение на сотрудника при исполнении, часть первая, без опасности для жизни, до пяти лет. Да тебе не привыкать. Ну, с наступающим!
— С наступающим, — сказал Луцкий и глотнул коньяк. Автозак, гудя мотором, ехал в новый год по вечному маршруту русской истории.