С каких пор русская власть считает критиков существующих порядков ненормальными
Составляя сборник статей моего научного руководителя Дэвида Гриффитса, одного из лучших западных специалистов по эпохе Екатерины II, перечитал его давний неопубликованный доклад об отношении императрицы к политической оппозиции. Настоящие, идейные оппозиционеры впервые появляются в России именно в ее царствование. Начав свое правление с просвещенных реформ и еще более просвещенных разговоров о реформах, Екатерина заканчивает его репрессиями против Радищева, Новикова и других интеллектуалов. Вплоть до этого момента на протяжении всего XVIII века русский западник был самым верным союзником русского государства, а русское государство было самым верным — по крайней мере из имеющихся — союзником русского западника. Радищев действовал вполне в рамках этой конструкции: работая над «Путешествием из Петербурга в Москву», он вряд ли думал, что пишет подрывную книгу. Он обличал, конечно, общественные язвы, но полагал, что императрица придерживается тех же взглядов: ведь западник и государство вместе работают над просвещением дикого русского общества. Оказалось, не так.
Гриффитса интересует, как сама императрица обосновывала свои репрессии против самых просвещенных своих поданных. До некоторой степени реакция Екатерины здесь повторяет ее реакцию на более ранние политические потрясения ее царствования. Архиепископ Арсений Мацеевич, протестовавший против экспроприации церковных земель в пользу государства, лишился сана и был сослан в монастырь. Когда он и там не унялся, его расстригли и заключили в крепость. В глазах императрицы он был «фанатиком» — тем, кто слишком близко к сердцу принимает свои религиозные убеждения. В понятиях вольтеровского Просвещения фанатизм был, конечно, одним из самых страшных интеллектуальных грехов. Разговаривать с фанатиками было не о чем — в письмах Екатерины за Мацеевичем закрепилась кличка «враль». Поручик Мирович, пытавшийся в 1764 году освободить свернутого 22 года назад императора Иоанна Антоновича, был просто «злодеем», припомнили ему и предательство деда, перешедшего на сторону Мазепы. «Злодеем», конечно, был и Пугачев. Тяжесть преступления усугублялась в обоих случаях тем, что оба злодея вовлекли в бунт несчастных невежд и простаков.
Издатель Новиков тоже был «фанатиком». Сходство с делом Мацеевича усугублялось и тем, что императрица прямо обвинила Новикова в распространении «нового раскола». То же произошло и с Радищевым. Он оказался «вралем», а его сочинения были полны «расколов». Содержание этого «раскола» могло быть разным (Новикова и Радищева объявили «мартинистами»), но общим оставался лежащий в основе их поведения фанатизм. Любые идеи хороши и допустимы в меру: человек не может ставить верность своим убеждениям выше повиновения своей государыне.
Вопрос, однако, в том, почему вдруг Новиков и Радищев попали в фанатики. Рассуждая в доступных ей концептуальных рамках, Екатерина предположила, что когда-то обошла их повышением по службе, а подобные афронты, согласно современным ей медицинским предположениям, могли вызывать «ипохондрию». Симптомы недуга были известны: человек уходил в себя, терял жизнерадостность, впадал в гиперкритичное отношение к действительности, все ему виделось в черном свете, вообще начинал слишком много размышлять, а затем и писать. Важно, однако, что это был именно недуг. Одно дело — культурное, легкое обсуждение проблем, интеллектуальная светская беседа, вроде тех, что сама Екатерина вела в эпистолярной форме с западноевропейскими светилами. Совсем другое — критиканские памфлеты вроде радищевского «Путешествия». Такое мог сочинить только ненормальный. В «черную желчь» и «меланхолию» сегодня никто, конечно, не верит, но отношение российской власти к оппозиции со времен Екатерины мало изменилось.
Автор — директор по прикладным исследованиям РЭШ