«Интеграция мигрантов»… Смысл этого выражения, казалось бы, абсолютно ясен. Это включение, инкорпорирование приезжего населения в общество той страны, куда это население прибыло. Но давайте задумаемся, а кто говорит об этом? Какие агенты социального действия вообще вовлечены в разговор на эту тему? Это чиновники, это публичные политики (а также низовые общественные активисты) и это эксперты, члены академического сообщества. Итак, есть три сферы или, выражаясь языком Пьера Бурдье, три поля, агенты которых ведут борьбу за контроль над значениями данного выражения — борьбу как друг с другом, так и с агентами других полей. Отсюда следует, что вопрос о том, что такое интеграция, кого считать интегрированным, кого считать неинтегрированным, — это на самом деле не только научный вопрос, но и в значительной мере политический.
Чтобы это рассуждение не звучало чересчур абстрактно, приведу иллюстрацию. В Чешской республике один из главных инициаторов дискуссий об интеграции мигрантов — Томио Окамура. Как можем понять по его имени, он не то чтобы стопроцентно чешского происхождения. Он мигрант второго поколения, от японского папы и чешской мамы. Этот человек — успешный бизнесмен и политик, который любит порассуждать о том, что мигранты не хотят интегрироваться, что они наводнили Чехию и так далее. Очевидно, что проблема, о которой идет речь, в большой степени политическая, связанная с борьбой за власть.
В том числе за власть символическую — за право давать вещам имена, контролировать значения слов.
И еще одно методологическое соображение. Когда мы рассуждаем на тему «интеграции мигрантов», мы зачастую представляем себе две закрытые целостности, противостоящие друг другу: с одной стороны — «принимающее сообщество», с другой — «мигранты». Но в реальности любое общество очень сильно расколото по социальным, идеологическим и прочим признакам. Соответственно, те, кого мы называем мигрантами — это тоже очень разные люди. Разные по образованию, профессиональной квалификации, культурному и социальному капиталу. Вот почему в современной общественной науке уже давно отказались от представления об обществе как о чем-то едином и однородном.
Общество сегодня мыслится как совокупность социальных подсистем — скажем, у Лумана их двенадцать. И если говорить о мигрантах, то они интегрируются не в общество как таковое, а в какую-то из этих социальных подсистем. Бурдье говорил бы о полях: экономическом, культурном, бюрократическом и так далее. Поэтому имеет смысл вести речь не об абстрактной интеграции в «общество в целом», а об интеграции в какое-то из этих полей. Это очень важно.
И последнее теоретическое замечание. Есть реальный процесс интеграции, а есть политика интеграции. Первое — это спонтанный, стихийный процесс, в ходе которого коммуникации между людьми складываются независимо от их воли и желания. А иногда и вопреки их желаниям — например, человек в момент приезда в страну не строил планов в ней остаться, а по прошествии какого-то времени эти планы изменились, так как у него родились дети, дети пошли в школу и т.д.
Второе — это усилия определенных бюрократических структур по интеграции мигрантов. Однако спонтанные процессы с большим трудом поддаются управлению. Пример — США и Западная Европа. В Штатах интеграция мигрантов отдана на откуп рынку и неправительственным организациям. В Европе же правительства прикладывают большие усилия и тратят огромные деньги на программы интеграции; сюда инвестируются десятки миллионов евро почти в каждой стране, а в богатых странах — сотни миллионов.
Но если мы сравним объективные показатели интегрированности мигрантов в США и Европе, то обнаружим, что в Штатах они выше.
И по уровню знания языка, и по количеству смешанных браков — я не говорю здесь о межрасовых браках (с этим у американцев большие проблемы), а именно о межэтнических, о браках между представителями разных этнических групп. Так вот, среди выходцев из азиатских стран за пределами своей группы заключается до 50% браков, уже во втором поколении. И у так называемых hispanics (испаноговорящих мигрантов из Латинской Америки) очень высокий процент браков за пределами «своей» этнической группы.
Есть еще такой критерий интеграции, как наличие или отсутствие сегрегации в расселении. Если мигранты селятся вместе, компактно, и живут в таких анклавах на протяжении жизни поколений — это показатель плохой интегрированности. В Штатах все эти показатели в целом выглядят лучше, чем в Европе, хотя денег они на специальные интеграционные программы почти не тратят.
Если же взглянуть на публичное обсуждение этой темы, то бросается в глаза, как много внимания в этом обсуждении уделяется культуре. Есть такие устойчивые речевые фигуры, как «нежелание интегрироваться» и «конфликт культур». Но давайте присмотримся, какова мотивация тех людей, которые решаются на такой трудный выбор, как переезд на постоянное жительство из одной страны в другую. Это очень серьезное экзистенциальное решение. Вопрос: какова мотивация человека, который решается на такой шаг? Ответ: желание улучшить свое материальное состояние, а если не свое, то хотя бы детей, дать шанс детям. Лучшая ли стратегия для реализации этой цели — во что бы это ни стало цепляться за свою культурную идентичность? Вопрос риторический.
Поэтому сетования по поводу нежелания интегрироваться — это скорее популистский миф, чем реальность.
Львиная доля людей, которые эмигрируют, хотят интегрироваться. Если у них это не получилось, то надо искать какие-то объективные причины, а не упираться в субъективное нежелание, обусловленное культурными различиями.
Очень часто, особенно в российских дискуссиях, когда говорят об этой теме, показывают кадры из парижских пригородов 2005 года, когда подростки из магрибинских семей жгли машины и нападали на полицейские участки. Эти события у нас преподносили как проявление конфликта культур и нежелание детей из эмигрантских семей интегрироваться. Нет ничего более далекого от истины.
Потому что эти бунты были обусловлены прямо противоположным — желанием интегрироваться и протестом против неинтегрированности.
Поэтому, когда говорят, что эти молодые люди не хотят быть такими, как остальные французы, то либо лукавят, либо действительно не понимают ситуации. Они как раз и хотят того, чтобы быть, как остальные французы: гулять по Шанс-Элизе, ездить на «Ситроене» или хотя бы «Пежо», а в крайнем случае «Рено», иметь навороченный «айпад» и так далее. И если у них этого нет, то они воспринимают это как признак своей социальной исключенности. И их бунт, как бы он ни был неприятен, — это бунт против неинтегрированности. Культурно же эти молодые люди практически ничем не отличаются от принимающего общества. Если между ними и местной молодежью и есть существенные различия, то они лежат в политической и идеологической плоскости.
Таким образом, ключевые понятия для понимания этих событий: социальная депривация, исключенность, географическая стигматизация, обреченность на невыгодное положение. Если вы живете в определенных пригородах — у вас шанс найти работу практически равен нулю. Это клеймо. Если работодатель видит, что вы из 95-го, скажем, округа, то вас точно не возьмут на работу. Плюс напряженные отношения с полицией — это тоже еще важный фактор. Здесь приходит на ум Ален Турен, французский философ, который сказал про магрибинских мигрантов: «Пятьдесят лет назад они не знали французского, но у них была работа, а сегодня они знают французский, но у них нет работы».
Очевидно, что дело не в культуре.
Я не отрицаю роли культурных факторов во взаимодействии местного и приезжего населения (а также потомков приезжих). Но в случае, о котором идет речь, водораздел между местными и приезжими пролегает не по линии культуры, а по линии идеологии. Разделителем между двумя условными сообществами выступает ислам. Но ислам не как образ жизни, а как политико-идеологический маркер. Идентификация с исламом для большинства подростков из магрибинских семей — это политическая позиция. Она выражается, например, в отношении к палестино-израильской проблеме, к внешней политике США на Ближнем Востоке и т.д.
Что касается России, то ее важнейшая особенность в интересующем нас контексте состоит в том, что для нашего общества характерна очень высокая степень социальной напряженности. И одним из ее проявлений является повышенная чувствительность людей к теме иммиграции вообще и к теме интеграции мигрантов в частности. В этой ситуации возникает большой соблазн истолковать социальное напряжение, социальные противоречия, как обусловленные культурой, то есть «культурализировать» эти напряжения и конфликты. Между тем наша главная проблема — это правовой беспредел, невероятная распространенность неправовых практик, в том числе и внутри правоохранительных же органов.
Что происходит, когда вместо этих базовых проблем (в частности — неспособности правоохранителей охранять право, обеспечивать верховенство закона) нам предлагают обсуждать проблемы культуры: пресловутое нежелание мигрантов интегрироваться, соблюдать наши обычаи и традиции? Происходит переключение внимания с первостепенного на второстепенное. Хочется, кстати, спросить: а какие обычаи и традиции имеются в виду? Хотели бы мы, чтобы мигранты усвоили такую традицию, как непомерное питье алкоголя? Или наше уважение к праву и уважение к правоохранителям? Хотели бы мы, чтобы они так же относились к закону, как в большинстве своем относимся к нему мы?
Переключение внимания на проблемы культурного характера — это, как мне кажется, не что иное, как способ ухода от ответственности.
Как мне представляется, было бы полезнее, если бы чиновники разного ранга поменьше занимались писанием документов типа «Кодекса москвича» и больше внимания уделяли объективным проблемам, которые порождают социальную маргинализацию вновь прибывшего населения и которые могут быть истолкованы задним числом как проявление нежелания мигрантов интегрироваться.
