«В стране сложились две совершенно независимые инновационные системы — государственная и частная»

В середине 2000-х годов правительство попыталось решить проблему технологической отсталости самым простым способом — путем бюджетных вливаний. Одним из главных исполнителей этого плана стала «Российская венчурная компания», получившая от государства 29 млрд рублей.

Сегодня очевидно, что замысел не сработал. Проектов, которые можно профинансировать, недостаточно. За три года во главе РВК сменилось три генеральных директора. Предшественник Игоря Агамирзяна, пришедшего в РВК из Microsoft, был снят весной этого года после того, как Генпрокуратура сочла, что компания незаконно вкладывает средства в западные фирмы и слишком много денег держит на банковских депозитах.

Агамирзяна, который ни дня не работал чиновником, знают в научных и деловых кругах как профессионала, отличающегося фундаментальной подготовкой, кругозором и приверженностью hi-tech. При нем РВК впервые сформулировала стратегию своей работы. Гендиректор РВК рассказал Forbes о новых принципах работы компании.

Некоторые проекты РВК выглядят странно. В чем, например, инновационность Погарской картофельной фабрики, которую профинансировал один из партнеров РВК?

Не знаю. Я бы лично им денег не дал. Мне представляется целесообразным выйти из этого проекта.

Почему же его финансировали?

Раньше РВК особо не вникала в суть проектов фондов-партнеров. Считалось, что профессиональные управляющие примут оптимальные решения. Оказалось, что не все решения УК были оптимальными. Не было даже понимания, какие из проектов венчурные, а какие — нет. Я пытаюсь убедить управляющих фондов с нашим участием, что нужна отсечка для невенчурных проектов.

И каков критерий?

Давайте объясним от противного. Что такое «невенчур»? Финансовый результат картофельной фабрики зависит от объема переработанной картошки. В два раза больше переработают, в два раза больше выручка. В венчурном проекте результат должен нелинейно зависеть от потребленных ресурсов.

В чем разница между подходами РВК и «Роснано»?

«Роснано» заточена на вертикальный рынок специфических технологий. Они занимаются прямыми инвестициями. Мы работаем на горизонтальном рынке и идем другим путем. Мы строим экспертное сообщество вокруг себя и фокусируемся не на технологической, а на бизнес-экспертизе. Специалистов, понимающих, как делать деньги на технологиях, в стране очень мало. Мы связываемся в том числе с русской диаспорой — людьми, работающими в глобальных технологических центрах, компаниях.

Они будут работать за славу?

Технологических визионеров мотивировать деньгами невозможно. Нам интересно сформировать среду, в которой на любой вопрос можно было бы получить короткий ответ: «да, это можно сделать, но вот так-то» или «нет, уже пробовали, и это не работает».

Инновационной экономике нужна развитая сервисная и промышленная среда. Один из ваших коллег из частного сектора сказал, что РВК «отправили в дорогу, дав кусок железа, напильник и лопату, чтобы по пути построили машину, проложили шоссе и не забыли сделать бензин». Как вы собираетесь работать в вакууме?

До моего прихода в РВК была такая гипотеза: дадим денег, и все заработает. Но на этом рынке деньги сами по себе ничего не решают. Технологический бизнес вообще не про технологии, а про людей, способных эти технологии придумывать, реализовывать и продавать.

А есть ли в России идеи, которые можно монетизировать?

Технологических идей много, но не хватает понимания рынка. К сожалению, мы унаследовали советское понимание приоритета производства средств производства. Большинство проектов примерно такие: придумать железяку, чтобы один из процессов в добывающей «дочке» «Газпрома» стал эффективнее. Но основные деньги лежат не в корпоративном сегменте, как правило, не слишком заинтересованном в инновациях, а в потребительском сегменте, там, где есть конкуренция.

Но доля государственного сектора в экономике нарастает. Это означает, что ваше поле сужается?

Я об этом много думал. На мой взгляд, в стране сложились две совершенно независимые инновационные системы — государственная и частная. Частная чрезвычайно эффективна, удачлива, продвинута и при этом мало известна и населению, и властям. Мало кто знает, например, что во многих мобильных телефонах программы для компрессии голоса разработаны российской компанией (Spirit DSP. — Forbes). Весь мир пользуется, а она получает лицензионные отчисления. Одна из российских проблем в том, что у бизнесов, базирующихся на интеллектуальной собственности и не имеющих больших материальных активов, текучесть как у жидкого гелия. Некоторые компании из России 15 лет успешно работают на глобальных рынках, но мало известны на родине. Это следствие неблагоприятной среды в нашей стране. Институты развития должны сделать ее более привлекательной, чем даже в офшорных юрисдикциях. Это долгосрочная задача, но, пока она не сформулирована в явном виде, все разговоры про инновации останутся разговорами.

А пока наши изобретатели продают свои идеи за две копейки на Запад, где есть условия и индустриальная площадка.

Я не вижу в этом большой трагедии. Технологический бизнес глобален, потребности людей схожи независимо от цвета кожи, национальности, вероисповедания и культуры. Самое безумное, что можно придумать, — это пытаться конкурировать с развитыми бизнесами. Нужно грамотно встраиваться в существующие технологические цепочки и цепочки добавленной стоимости. России есть что добавить — хотя бы нетривиальность мысли наших инженеров-разработчиков. И получать за это свой положительный денежный поток в виде лицензионных отчислений. И выращивать человеческий капитал, способный работать в глобальной среде, а не ориентироваться на сиюминутные потребности монополий.

Допустим, вы поддержали изобретателей, а производиться все будет за границей. Тут-то и придут Счетная палата, прокуратура, ФСБ: «Почему производство не в России?»

А что такое производство? Нужно определить, в какой части стоимостной цепочки находится наибольшая добавленная стоимость.

Стоимость интеллектуальной собственности больше…

Вот!

Сумеете объяснить это прокурору?

Если интеллектуальная собственность создана в России и принадлежит российскому бенефициару, нет ничего страшного, что производство находится, например, на Тайване, где оно дешевле всего в мире, но и маржинальность этого бизнеса минимальна. До представителей прокуратуры эту точку зрения мне (тьфу-тьфу-тьфу!) доносить не приходилось. Вопрос в том, что максимальная добавленная стоимость остается в двух местах: там, где продукт разрабатывается, и там, где он продается. Производство в Китае или на Тайване, как правило, низкомаржинально, хотя может сопровождаться очень высокой выручкой. У нас, к сожалению, бизнес традиционно оценивают по валу.

В стратегии РВК сказано, что вы планируете разработать юридические модели, которые позволят инвестировать в российские венчурные проекты даже из офшорных зон.

Мы участвуем в законодательной инициативе по созданию новой организационно-правовой формы для фондов венчурных инвестиций — аналога ограниченного партнерства (limited partnership, LP) для российской юрисдикции. Это не юридическое лицо. Это, скорее, договор простого товарищества, в котором ограничена ответственность партнеров. Это нужно, чтобы избежать двойного налогообложения. Кроме того, мы собираемся миноритарно участвовать в зарубежных фондах, чтобы наши люди могли поучиться работе на глобальных рынках.

А насколько вы застрахованы от таких репутационных рисков, как заход израильского фонда Tamir Fishman в связке со скандально известным Олегом Шварцманом?

От таких рисков никто не застрахован. Не хотел бы оценивать деятельность своих предшественников, но нужно быть аккуратнее в связях.