«Нож»: как Салман Рушди продолжает писать книги после пережитого покушения

Понедельник 15 августа, День Третий. Тот день, когда стало ясно, что я продолжу жить. Скажем так: мне дарована свобода жить дальше. Именно в такой свободе я был на тот момент более всего заинтересован.

Мой мозг снова заработал. Его дважды просканировали, и результаты показали, что мозг не пострадал, так что оправданий, чтобы отказываться работать, у него больше не было. Это было, пожалуй, самой большой удачей из всех: пройди лезвие на миллиметр в сторону, я бы лишился способности мыслить, но теперь, поправившись, я снова мог стать собой.

Меня сняли с по-настоящему сильных обезболивающих — когда твою жизнь спасло чудо, не хочется закончить ее опиоидным наркоманом, — так что видения прекратились, о чем я сожалел. Я полюбил свои буквенные дворцы и плавающие в воздухе золотые буквы.

“Мы должны зафиксировать это”. Такой была, пожалуй, моя первая осознанная мысль. Я не знал, как к этому отнесется Элиза, но она тут же с воодушевлением согласилась. — Это касается большего, чем просто я,—сказал я,—это более важная тема.

Я имел в виду, конечно, свободу, что бы сейчас ни понимали под этим несчастным словом. Но еще я хотел поразмышлять о чудесах, о том, как чудесное врывается в жизнь человека, который никогда не верил в существование чудесного, но тем не менее посвятил свою жизнь сотворению воображаемых миров, где оно существует. Чудесное — так же, как А. и его жертва — пересекло границу. Это было не путешествие между штатами, а дорога от Фикции к Факту.

Элиза запросила оборудование для видеосъемки. Его должны были доставить из Нью-йорка через два дня, так что начиная с Дня Пятого мы сможем фиксировать мое физическое состояние, мое выздоровление, мои мысли по поводу нападения, мою работу, мои идеи и мир вокруг. Элиза — признанный фотограф и видеограф (а также романист и поэт — иногда мне кажется, что ее талантам просто нет конца), так что посторонней помощи нам не потребуется. Это будет попрание смерти и торжество жизни и любви, а также, более приземленно, взгляд со стороны на причиненный вред.

Еще до того, как у нас появились камеры, мы начали записывать свои разговоры на телефон Элизы.

Милый, как ты себя сегодня чувствуешь? Как твое состояние, дорогой? Сегодня День Четвертый, с тех пор как наши жизни изменились навсегда.
Знаешь... то лучше, то хуже. Но вокруг меня люди, которых я люблю. В первую очередь ты. Так что я справлюсь. Мы пройдем через это. У нас еще есть истории, которые нужно рассказать. У нас есть и самая важная история, наша любовь.

Это правда.
Сегодня еще один хороший день. Еще один хороший день для нас, когда мы вместе.
Это все благодаря тебе. Ты все делаешь.
Ты сделал самое важное. Ты не умер.
Бедный мой костюм от Ральфа Лорена.
Мы купим тебе другой. Просто зайдем в магазин Ральфа Лорена и скажем: Дайте этому мужчине костюм.
Я думаю, они могут отдать мне его просто так.
Как твоя рука, дорогой?
Тяжелая. Как будто у меня с плеча свисает еще одна дополнительная рука.
Я люблю тебя. Мы это преодолеем.
Я тоже тебя люблю.

Я был не в том состоянии, чтобы говорить о свободе. Это слово стало минным полем. С тех самых пор, как консерваторы начали заявлять на него свои права (Башня Свободы, даже жареная картошка — картошка фри, то есть свободная), либералы и сторонники прогресса начали отказываться от него в пользу нового определения социального блага, согласно которому людям больше не придется спорить о новых нормах. Защита прав и тонкой душевной организации групп, которые принято считать уязвимыми, будет иметь приоритет над свободой слова, которую нобелевский лауреат Элиас Канетти назвал “спасенным языком”. Этот отход от принципов, изложенных в Первой Поправке дал правым возможность присвоить сей освященный веками фрагмент Конституции. Первая Поправка — это то, что сегодня разрешает консерваторам лгать, оскорблять, клеветать. Она стала своего рода правом на ксенофобию. Это право влечет за собой и новую социальную повестку, которая во многом звучит как старая: авторитаризм, состряпанный беспринципными средствами массовой информации, большие деньги, нечистоплотные политики и коррумпированные судьи. Все это, все сложности, порожденные новыми идеями о том, что хорошо, а что плохо, вкупе с моим желанием защитить идею свободы — идею Томаса Пейна, идею Просвещения, идею Джона Стюарта Милля — от этих новшеств, я не мог выразить. Мой голос был тихим и слабым. Мое тело находилось в состоянии шока. Говорить о чудесах — пожалуй, это ровно то, на что я был способен тогда.

Элиза рассказала мне, что многие говорили: “Вас защитила некая мощная неземная сила”.