Поиск останков: роман о том, как итальянский генерал встречается с памятью о прошлом
Исмаиль Кадарэ (1936-2024) — албанский писатель, классик современной мировой литературы. Кавалер ордена Почетного легиона, лауреат Иерусалимской премии, в 2005 году стал первым лауреатом Международной Букеровской премии. Несколько раз выдвигался на соискание Нобелевской премии по литературе.
В конце 1950-х годов Кадарэ обучался в Литературном институте им. Горького в Москве. Впечатления об учебе в СССР отражены в романе «Сумерки степных богов» (1978). В Москве был написал его первый роман — «Город без рекламы» (1959) о жизни в коммунистической Албании (из-за цензуры тех лет его опубликовали только в 1998 году)
До 1990 года и эмиграции во Францию Кадарэ жил в тоталитарной Албании, и именно поэтому во многих своих произведениях он поднимал вопросы национальной идентичности своего народа и жизни в тоталитарном обществе.
Генералу стало страшно. Он уже раскаивался, что пришел сюда. Забыть прошлое не так-то просто, а албанцы мстительны. Ради чего он сюда пришел? Что за идиотская прихоть? До сих пор все шло хорошо. Он ездил куда угодно, сопровождаемый местными жителями и под защитой закона. А сегодня вечером он вдруг безумно расхрабрился. Здесь он уже был без охраны, и никакие законы его не защищали. Здесь могло случиться все что угодно, и никто не нес за это никакой ответственности.
— Уходим, — сказал он неожиданно. — Уходим немедленно.
— Да, да, — согласился священник. — Уходим. Они нас жестоко оскорбили. Эта старуха ругала нас последними словами.
— Тогда перед уходом мы должны им ответить. Что сказала эта старуха?
Священник помедлил, подбирая слова, но тут к ним подошел хозяин дома.
— Оставайтесь, — он жестом пригласил их к столу. Затем подал знак женщинам, и те принесли новую порцию ракии и закусок. Генерал со священником переглянулись, затем посмотрели на хозяина дома. — Всякое бывает, — сказал старик, — но вы оставайтесь. Садитесь.
Они сели. Так, им казалось, они привлекали меньше внимания.
В большой комнате более или менее восстановился порядок, и все снова рассаживались за столы.
Рядом с генералом сел человек, который пытался переводить ему тосты.
Он объяснил, что старая Ница — выжившая из ума старуха, оставшаяся одна-одинешенька на белом свете, потому что во время войны карательный батальон полковника Z. повесил ее мужа. Потом он рассказал, что полковник забрал ее дочь к себе в палатку и что, выйдя оттуда рано утром, четырнадцатилетняя девочка утопилась в колодце. И как раз на следующую ночь полковник пропал. Говорили, что вечером он снова пошел в дом Ницы, поскольку не знал, что девушка умерла, а охрана дожидалась его снаружи. Он долго не возвращался, слишком долго, но у охраны был приказ ждать до самого рассвета. Утром в доме никого не оказалось, и никто не знал, куда делся полковник Z. Кто-то уверял, что его срочно вызвали в Тирану, разное рассказывали, а вот офицеры его батальона хранили молчание, и на следующий день батальон отправился дальше.
Все это он рассказал сбивчиво, путано, обрывками фраз, которые отзывались в голове у генерала словно удары молота.
Тем временем музыка заиграла вновь, но довольно долго никто не выходил танцевать. Потом вышли женщины, и каждому казалось, что все остальные, кроме него самого, уже позабыли о старой Нице. Генерал сидел за столом, словно окаменев, он был не в состоянии ни о чем думать. Глаза его встретились с глазами священника.
— Что сказала эта старуха? — спросил генерал.
Священник пристально посмотрел на него своими серыми глазами, и генералу стало не по себе.
— Она сказала, помимо прочего, что вы друг полковника Z. и что она вас ненавидит.
— Я друг полковника Z.?
— Да, именно так она и сказала.
— Но почему? Может, из-за того, что мы вечером расспрашивали о полковнике? — проговорил генерал задумчиво, словно разговаривая с самим собой.
— Возможно, — сухо ответил священник.
Генерал еще больше помрачнел. Он больше ничего не видел и не слышал вокруг.
— Я сейчас встану, — проговорил он неожиданно, — встану и скажу им всем, что я не друг полковника Z. и что мне, как военному, неприятно даже упоминание о нем.
— А для чего вам это нужно? Чтобы доставить удовольствие этим крестьянам?
— Нет, — сказал генерал. — Я должен сделать это, чтобы защитить доброе имя и честь нашей армии.
— Неужели доброе имя нашей армии могла запятнать своей руганью какая-то старуха албанка? — Я хочу объяснить, что не все наши офицеры докатились до того, что их убивали женщины. Священник нахмурился.
— Мы здесь не для того, чтобы судить, — медленно проговорил он. — Судить может только Он, там, на небе.
— Они думают, что я и в самом деле его друг, — продолжал генерал. — Вы что, не видите, как они на нас смотрят? Оглянитесь вокруг. Посмотрите им в глаза.
— Вы боитесь? — спросил священник.
Генерал сердито взглянул на него. Он хотел ответить что-то резкое, но тут загремел барабан, и слова замерли у него на устах.
Генералу и в самом деле стало страшно. Слишком далеко завело его сегодня сумасбродство. Теперь нужно было осторожно отступать. Нужно чемнибудь смягчить эту озверевшую толпу. Ему следовало немедленно дистанцироваться от полковника Z. Нужно было стряхнуть полковника Z., как стряхивают с каблука прилипший комок грязи.
Казалось бы, все действительно успокоилось, но это было лишь поверхностное впечатление. Он чувствовал, что внутри свадьбы что-то назревает. Люди искоса переглядывались, перешептывались. Кроме того, у входа, рядом с пальто и гунами, на вбитых в стену гвоздях висели рядами ружья гостей. Священник рассказывал ему, что на албанских свадьбах часто случались убийства.
Нужно было что-то предпринять, пока не поздно. Если они просто так начнут уходить со свадьбы, того и жди, что какой-нибудь пьяный выстрелит им в спину. От собаки нельзя убегать, это ее только возбуждает, она непременно набросится. Отступать надо осторожно.
Генерал посмотрел вокруг мутными глазами, вновь окинул взглядом толпу, всех этих людей, двигавшихся, танцевавших, смеявшихся; увидел старух, сидевших рядком все так же неподвижно, с отрешенными суровыми лицами, вечный хор в не менявшихся веками декорациях, устало опустил голову и не произнес больше ни слова.
Барабан продолжал глухо рокотать, гэрнета хрипло плакала, тосковала и пронзала свадьбу насквозь. Мужчины за столом затянули песню, и генерал опять ощутил, как мрак накатывается на горы, и вновь услышал грустную, с опущенной головой, песню женщин, которая опиралась на мужскую песню, и у нее время от времени перехватывало дух, как перехватывает дыхание у женщины, когда ее обнимает мужчина.
— По-моему, пора уходить, — сказал генерал. Священник кивнул.
— Самое время, — сказал он.
— Давайте встанем осторожно.
— Очень осторожно.
— Главное, не привлекать к себе внимания.
— Вы первый вставайте. Я пойду за вами.
— Главное, сделать все незаметно. Приближалась полночь, свадьба была в разгаре, и все уже, вероятно, успели забыть о старой Нице, когда она вернулась. Она появилась как раз в тот момент, когда генерал со священником решили подняться из-за стола. Наверное, из всех, кто был в этот момент в доме, генерал первым ощутил ее присутствие. Он почуял ее, как старый охотник чует тигра в джунглях. Когда у дверей произошло какое-то движение, люди стали перешептываться и засуетились, все его существо закричало «пришла», и он понял, что побледнел.
На этот раз старая Ница не плакала, никто не слышал ее голоса, но все почувствовали, что она там, за дверью. Музыка продолжала играть, но никто ее не слушал. Все столпились у входа. Непонятно, каким образом Нице удалось пройти внутрь. То ли вид у нее был такой, что перед ней все расступались, то ли мольбы ее подействовали, но, как бы то ни было, она вошла в комнату, и тут все невольно вскрикнули. Она была мокрой насквозь, вся в грязи, с совершенно белым, как у покойника, лицом, а в руках держала мешок.
Генерал на ватных ногах встал, потому что почувствовал: женщина ищет именно его. Он сам пошел навстречу ей, словно зверь, который, заслышав издали рев своего врага, загипнотизированный им, не убегает, а идет сам ему навстречу.
Люди столпились вокруг, не зная, что делать. Казалось, все потеряли способность думать. Старая Ница стояла неподвижно, глядя на генерала блуждающим взглядом, будто смотрела не на него, а на его тень. Сквозь приступ кашля она проговорила несколько слов, из которых он понял только слово «смерть».
— Переведите мне! — закричал генерал, словно звал на помощь. Но никто не стал ему переводить. Генерал огляделся вокруг и натолкнулся на взгляд священника. Священник подошел к нему.
— Она говорит, что когда-то убила старшего офицера из наших, и спрашивает, не вы ли тот генерал, который собирает останки военных, — перевел священник.
— Да, госпожа, — еле слышно ответил генерал. Он собрал все свои силы, чтобы не опустить перед ней голову.
Тогда старая Ница сказала еще что-то, но священник не успел перевести, поскольку ее последние слова утонули в поднявшемся шуме, и, прежде чем кто-нибудь успел ее остановить, она под женские вопли бросила на пол, прямо под ноги генералу, мешок, который принесла на спине. Священнику уже и не нужно было ничего объяснять, потому что и так все было ясно. Генерал переводил блуждающий взгляд со старухи на мешок, и не могло быть в мире ничего ужаснее этого мешка, с глухим стуком упавшего на пол, мешка, облепленного крупными комьями черной грязи. Охваченные ужасом женщины отпрянули в стороны, закрывая лица руками, а старухи крестились и потрясенно перешептывались:
— Она похоронила его у собственного порога.
— Эх, Ница, горемыка ты наша! — выкрикнул кто-то.
Старуха повернулась и ушла, как была — мокрая насквозь и перемазанная в грязи, и никто теперь и не подумал ее останавливать, поскольку то, что должно было произойти, уже произошло.
Генерал не мог отвести взгляда от мешка, и у него заложило уши от шума, воплей ужаса и охватившего его страха. Он даже не задумался, почему вдруг стало тихо, а может быть, тихо и не стало, просто ему так показалось. Под ногами у него и у всех гостей зловеще чернел старый мешок, весь в заплатках, на которые он, как это ни странно, почему-то обратил внимание. Кто-то должен его взять, подумал он в оцепенении. И тогда в гнетущей тишине он медленно нагнулся и дрожащими руками поднял перепачканный грязью мешок. Затем неловким движением взвалил мешок на спину и вышел на улицу, под дождь, напряженно согнувшись, словно на плечи ему легла тяжесть стыда и горя всего человечества. Священник последовал за ним.
Позади кто-то зарыдал во весь голос.