«Счастья здесь и сейчас для нас не предусмотрено»: как сегодня ставят «Трех сестер»
«Три сестры» Чехова в «Пространстве внутри» звучат словно вербатим и смотрятся как документальный театр. Зал на 99 мест расположен в подвале у железнодорожных путей на задах Курского вокзала. И три сестры, одетые вполне себе современно (благодаря художнице по костюмам Марусе Павловой), сидят с друзьями в подвальной комнате Ольги, куда ее выселила невестка Наташа. «Будем же отдыхать, будем веселиться — каждый сообразно со своим возрастом и положением», — призывает их Вершинин.
Вот они сидят, иногда плачут («Пойду капучино сделаю вам», — утешают сестер ухажеры — молодые офицеры), временами неплохо поют, танцуют — и говорят, и говорят, и говорят.
Язык у них вполне современный. Например, Маша, поздравляя Ирину с именинами, говорит ей:
— Желаю жениха хорошего.
— Не буду торопиться, — отвечает Ирина. — А то муж может оказаться самым добрым, но не самым умным на свете.
Из принципиальных отступлений от классики: нет няни, нет Софочки, а сына Наташи и Андрея Бобика теперь зовут Сашей.
Сыгранный под занавес театрального сезона на камерной площадке этот спектакль кажется едва ли не лучшим, самым органичным и современным произведением московского драматического театра в сезоне 2023/2024. Не заигрывая с повесткой, спектакль звучит как эмоциональная партитура текущего момента. В нем есть все то, что так стремятся ухватить все спектакли-блокбастеры сезона: достоверность; поиски способов дышать и жить под эмоциональным гнетом; попытка нормализации происходящего.
Эти попытки можно проследить во многих спектаклях, которые идут сейчас в России. В «Ленинградских сказках» в РАМТе настойчиво проводят мысль: «Войны никогда не заканчиваются». В спектакле «Дачники на Бали, или «Асса» 30 лет спустя» Константина Богомолова в Театре на Бронной с документальной достоверностью воспроизводят ход мысли и диалоги релокантов.
В БДТ в Санкт-Петербурге — «Холопы» Андрея Могучего, где показан дуэт физика и лирика: крупного государственного топ-менеджера и его творческой спутницы. В нем c грубой прямотой показано непреходящее холопство, коррозией разъедающее людей. Та же холопская разруха и безнадежность есть и в кульминации спектакля, когда барыня, княжна Екатерина Плавутина-Плавунцова (Марина Игнатова), тянет свою руку к павшей к ее ногам холопке, своей внебрачной дочери, пьянице и гордячке. Рука у барыни тонкая, длинная, в черной бархатной перчатке, с драматическим пальцем, как у Бога-Отца Микеланджело в Сикстинской капелле. Но если перед Адамом палец зависает за секунду до касания, то до посудомойки Глафиры (Юлия Марченко) так и не дотронулся.
В Александринском театре, в спектакле Валерия Фокина «Мейерхольд. Чужой театр» так передан саспенс судилища, когда против режиссера восстает его труппа, что каждый зритель, сидящий рядом, может ненароком оказаться участником событий декабря 1937 года, когда актеры набросились на Мейерхольда после выхода в «Правде» статьи «Чужой театр».
Ничего этого нет в спектакле Андрея Маника: ни тягостного саспенса, ни обличений и назиданий, так свойственных русской классике (кто-то из великих литературоведов заметил, что от нравоучительности свободны только Пушкин и Чехов), и никаких особенно очевидных параллелей с текущими событиями. Ну, сидят нервные, немного напряженные люди в подвале. Странная женщина Маша — как и положено, в черном платье (Мария Смольникова), — прячется в платяном шкафу. По дверце шкафа стучит Вершинин (Максим Виторган):
— Кто там? — спрашивает голос изнутри.
— Свой, — отвечает Вершинин. Шкаф открывается, видна Маша на табуретке с бутылкой наливки в руках. Наливка у сестер Прозоровых своя, домашняя. У них же был вишневый сад, и вишню сушили, мочили, мариновали и, бывало, возами отправляли в Москву и в Харьков, вспоминают сестры и компания. То есть нынешние три сестры — герои постапокалипсиса, они живут уже после продажи вишневого сада, после отъезда в Париж и возвращения домой. Так, в 2006 году, после ухода из театра и отъезда во Францию Анатолия Васильева, Дмитрий Крымов вместе со студентами гаркалинского курса поставил спектакль «Торги», где речь шла как раз о продаже вишневого сада. Юные артисты, выстроившись в линию на авансцене, трогательно пели: «Анатолий Александрович! Позвольте обратиться. Если опять в Париж поедете, возьмите нас собой».
Но, как оказалось, это не выход. Париж не резиновый.
«То есть чаю не будет?» — трагически восклицает Вершинин. И это максимум эмоций по поводу краха всех московских и парижский иллюзий. Вершинин утешает и себя, и Машу, и сестер: «Мы — перегной, мы — компост. Счастья здесь и сейчас для нас не предусмотрено». Ему парирует Маша: «Если вы считаете себя перегноем, это вопрос вашего выбора».
За окнами — страшный грохот. За окнами — желтый свет. Это пожар, город горит. Сестры продолжают сидеть в своем подвале-убежище. На диване дремлет Вершинин, на руках у него спит Маша. У их ног, на чемоданчике для бумаг, так называемом кейсе, с выражением абсолютного обожания смотрит на спящую жену муж Маши, Кулыгин (Сергей Мелконян). Вершинин передает спящую Машу мужу, гости уходят. Сестры остаются в подвале.