Отбились атомной бомбой: как физиков в СССР преследовали из-за идеологии
Государство против «физического идеализма»
Подделка под советский стиль, обилие математических формул, попытки ненаучного, антимарксистского применения математических методов и либеральное отношение к буржуазно-профессорской учености, некритическое преклонение перед ней — такие признаки «вредительства в науке» перечислил в одноименном материале в журнале «Большевик» в начале 1931 года философ-марксист и партийный деятель Эрнест Кольман. Одним из «прочных гнезд», якобы сформировавшихся в академической среде, он назвал естественно-научный отдел Большой советской энциклопедии. Причиной для такого обвинения послужил тот факт, что редактор этого отдела, физик и математик Вениамин Каган «допустил, чтобы в статьи о волнах и гидромеханике, о Галилее и Гауссе проникли враждебные взгляды махистов, механистов, фрейдистов и прочих врагов пролетариата». Меньше чем через два месяца после публикации о «вредителях» Кагана на его должности в реакции БСЭ сменил менее статусный, но более лояльный партийной линии философ и историк науки Александр Максимов.
Поводом для новых нападок со стороны Кольмана в конце того же года стала фототелеграмма за подписью группы молодых физиков, адресованная Борису Гессену в отдел точного знания Большой советской энциклопедии. Перед этим Гессен написал для БСЭ статью, в которой объявил эйнштейновское решение проблемы эфира неприемлемым с точки зрения диалектического материализма. Авторы фототелеграммы считали Гессена в большей степени бюрократом, чем ученым, и понимали, что его явно устаревшая критика теории относительности в первую очередь основывалась не на науке, а на идеологии. Чтобы показать свое пренебрежение к статье, они отправили в БСЭ рисунок с изображением мусорного бака и валяющегося рядом сосуда с надписью «эфир», похожего на ночной горшок. Рисунок сопровождался саркастической подписью: «Прочитав ваше изложение, с энтузиазмом приступаем к изучению эфира. С нетерпением ждем ваших статей о теплороде и флогистоне».
Получив фототелеграмму, Гессен отправился в Коммунистическую академию и обвинил отправителей «в мятеже против марксистской идеологии».
Дело получило огласку — власти даже санкционировали разбирательство, по итогам которого двоих подписавшихся лишили стипендии, а еще двоих — Льва Ландау и Матвея Бронштейна — отстранили от преподавания. Уже в годы Большого террора Ландау арестовали за антисоветскую агитацию и освободили лишь благодаря заступничеству Нильса Бора и Петра Капицы, а Бронштейна репрессировали и расстреляли.
Инцидент с подтруниванием над Гессеном и последующим разбирательством стал одним из многих в истории СССР, когда молодые ученые подвергались нападкам и преследованиям за несогласие с устаревшими представлениями об устройстве реальности. В наше время может показаться странным, что большевистская власть пыталась подчинить идеологии естествознание — сферу, которая вроде бы не имела никакого отношения к политической и классовой борьбе, конфликту коммунистов и социалистов с империалистами, капиталистами и представителями буржуазии. Однако фактически конец надеждам на автономию науки в Советской России пришел сразу после революции. В сентябре 1921 года Владимир Ленин, отвечая на обращение Русского физико-химического общества в защиту задержанного по политическому обвинению профессора Тихвинского, написал, что «химия и контрреволюция не исключают друг друга». Процесс поиска идеологических противников, который с разной степенью интенсивности продолжался на протяжении всего существования СССР, не обходил стороной ни личную жизнь граждан, ни искусство, ни науку.
Исследователь в области социальной истории науки Константин Томилин упоминает о примерно 100 членах и членах-корреспондентах Российской академии наук, которые подвергались арестам в советское время. Из них 23 человек расстреляли, 13 погибли в заключении, восемь — в ссылке, а некоторые пропали без вести. В 1922-м более 160 представителей интеллигенции, включая ученых, выслали из страны. Тех, кто остался, но по разным причинам попадал в немилость, иногда не арестовывали, но лишали возможности нормально работать: снимали с должностей, исключали из Академии наук, демонизировали через СМИ. Возможности найти новое место в такой ситуации у ученых практически не оставалось. В 1931-м вышло постановление ЦК ВКП(б), запрещавшее нарушать принцип «партийности философии и естествознания». Физика и другие науки включались в дискурсивное пространство классовой борьбы, при этом теории, основанные на механике Ньютона, причислялись к идеологически правильным, а теория относительности отметалась как умозрительная фикция.
«Основная идея новой физики — отрицание объективной реальности, данной нам в ощущении и отражаемой нашими теориями, или сомнение в существовании такой реальности, — писал Ленин про идеи Эйнштейна, Планка, Шрёдингера. — Использование философским идеализмом новой физики или идеалистические выводы из нее вызываются не тем, что открываются новые виды вещества и силы, материи и движения, а тем, что делается попытка мыслить движение без материи».
В своих рассуждениях Ленин закрепил понятие «физического идеализма», которое позже стало в государственной риторике синонимом антисоветских взглядов. И все же не до конца понятно, как представления о физической реальности, какими бы они ни были, могут представлять угрозу для политического режима или свидетельствовать о неприязненном отношении к власти? Отвечая на этот вопрос, исследовательницы в области философии науки Елена Кудряшова и Светлана Марасова пишут о сформулированном в СССР идеологическом языке — «аналоге естественного языка, в котором каждое слово естественного языка потенциально способно получить дополнительные коннотации, характеризуясь идеологическими качествами».
«В советской идеологии были осмыслены дихотомические пары понятий, — продолжают Кудряшова и Марасова. — «Пролетарский» и «буржуазный», «советский» и «западный», «идеализм» и «материализм», «партийный принцип» и «космополитизм». Все, что может быть охарактеризовано как «пролетарское», «советское», «марксистское», идеология оценивала положительно, а все, что можно назвать «буржуазным», «западным», «махистским» [по имени физика и философа Эрнста Маха, который критиковал понятия абсолютного пространства и времени, а также ввел понятие мысленного эксперимента], следовало воспринимать критически. Внедрение этих парных категорий создавало широкие возможности для «идеологического языка». Любое явление можно было характеризовать как «буржуазное» или как «пролетарское» и получать дополнительные коннотации в описании и оценке».
Поскольку в 1920-х теория относительности уже обрела популярность и получила поддержку ведущих европейских исследователей, в Советском Союзе ее представили как порождение враждебной идеологии и чуждого «пролетарскому государству» образу мысли. Релятивистскому, произвольному и переменчивому «идеалистическому» пониманию физики в русле государственной идеологии противопоставили понимание «материалистическое»: однозначное, строгое и основанное не на «пустых» рассуждениях, а на наблюдаемых явлениях. Кольман и вовсе упоминал среди признаков «вредительства» «обилие математических вычислений и формул». Логика подобных нападок понятна: поскольку математика оперирует «идеальными» категориями, сама опора физики на математику, как бы абсурдно это ни звучало, воспринималась как отступничество от «правильной» науки и официальной идеологии.
«Тоталитарному строю настоящая наука не нужна и опасна»
При Сталине борьба против «физического идеализма» набрала обороты. Власть продолжала обосновывать свое понимание реальности как единственно верное и возможное. «Диалектический материализм в его краткой сталинской редакции был не просто конкретным философским учением, но монолитной системой, претендовавшей на абсолютную истинность и, больше того, официальную идеологию, регламентирующую все сферы личной и общественной деятельности», — пишет философ Лекал Юлдашев в книге «Исповедь идеологов». Государство постепенно наращивало контроль над академической средой — например, в 1929-м из Академии наук уволили 781 сотрудника. Уволенные не устраивали власть тем, что предпочитали «отмалчиваться» по политическим вопросам, вместо того чтобы прославлять в статьях по естествознанию коммунистический строй. Несколько десятков ученых обвинили в подготовке контрреволюционного лагеря и приговорили к расстрелу, заключению или ссылке. Вместо них в академики произвели 42 преданных партийцев.
Одним из наиболее частых поводов для репрессий ученых в 1930-е годы стало сотрудничество с иностранными коллегами. Тех, кто обменивался мнениями и выводами, дискутировал с представителями «враждебных» государств, выставляли вредителями и предателями. Особенно уязвимы в этом отношении оказались физики. Как пишет историк Роман Хандожко, именно они «неоднократно проходили международные стажировки, устанавливали связи с зарубежными коллегами и даже приглашали их на родину для работы в собственных научных институтах».
Пожалуй, самым ярким примером рискованной в то время открытости миру за пределами СССР можно считать Украинский физико-технический институт в Харькове, теоретический отдел которого в 1932-м возглавил Лев Ландау. Именно сотрудники этого института первыми в Советском Союзе и вторыми в мире расщепили атомное ядро, сделали несколько важных открытий в области физики низких температур и криогенной техники. Благодаря плодотворному сотрудничеству с иностранными коллегами и ощущению относительной академической свободы УФТИ стал одним из главных исследовательских центров в стране. С 1920-х в институте работали британцы, немцы и австрийцы, которые придерживались коммунистических взглядов и приехали в СССР строить бесклассовое общество.
Проходили в УФТИ и международные конференции, которые посещали крупнейшие физики того времени — например, Нильс Бор. А с 1932-го по 1938-й при институте даже публиковался первый в стране научный журнал на иностранных языках: немецком, английском и французском. Все это делало УФТИ островком свободы на фоне остальной страны, в которой любое проявление свободы мысли все чаще становилось основанием для подозрений и преследований.
«Тоталитарному строю настоящая наука не нужна и опасна», — писал историк Георгий Арбатов. Параноидальное отношение к естествознанию как к пространству идеологической борьбы, а к ученым как к потенциальным «вредителям», предопределило судьбу УФТИ. С конца 1934 года в руководстве института начались перестановки, которые стали прелюдией к разгрому и масштабным чисткам.
«Считать необходимым провести чистку института»
В декабре 1934-го известного физика и члена партии Александра Лейпунского на посту директора УФТИ сменил Семен Давидович, который не выделялся ни значимыми достижениями, ни авторитетом в научном сообществе. Вскоре после этого наркомат тяжелой промышленности поручил институту сосредоточить все усилия на военных разработках. Фактически это означало, что УФТИ должен был превратиться в режимный объект: разорвать международные контакты, расторгнуть контракты с иностранными специалистами, свернуть командировки и программы обмена опытом.
А в 1935 году физик-теоретик, ученик и друг Ландау Леонид Пятигорский написал в НКВД донос на недовольных таким вектором развития ученых — в частности, на другого ученика Ландау Моисея Кореца. Его Пятигорский обвинил в подстрекательстве к мятежу и блокировании нормальной работы института. Кореца арестовали и осудили на полтора года. Однако поддержка других ученых, которые забросали власти письмами в поддержку снятого с должности Лейпунского и несправедливо приговоренного Кореца, удивительным образом возымела действие: Лейпунского восстановили на посту главы УФТИ, а с Кореца сняли все обвинения.
Напряженная ситуация вроде бы разрешилась. Но в 1937 году преследования сотрудников института возобновились с новой силой. Областной комитет КПСС постановил «в связи со значительной засоренностью института классово-враждебными и контрреволюционными элементами считать необходимым провести чистку института». Нескольких ведущих специалистов обвинили в деятельности в составе «антисоветской контрреволюционной группы», основным результатом ее деятельности объявили саботаж тех самых военных заказов. Несмотря на отсутствие доказательств, пятерых физиков, включая руководителя криогенной лаборатории Льва Шубникова и руководителя лаборатории атомного ядра Льва Розенкевича, в том же году расстреляли.
Остававшихся на тот момент в УФТИ британских ученых выслали из страны. Членов компартий Германии и Австрии Фридриха Хоутерманса и Александра Вайсберга выдали нацистскому режиму. Арестовали и двух бывших директоров института, и Ландау — всех троих в итоге освободили, но о существовании УФТИ в прежнем виде больше не могло быть и речи. К 1938 году институт превратился в полностью подчиненную государственной машине структуру, отрезанную из международного сообщества и занятую секретными проектами.
Спасение физики атомной бомбой
Положение физиков в СССР во Вторую мировую и в первые годы после нее претерпело несколько важных изменений. Во-первых, в стране развилась система «шарашек» — институтов и лабораторий тюремного типа, где работали репрессированные ученые. Многие из таких учреждений развивались и расширялись, превращаясь в целые города. Во-вторых, началась интенсивная работа над созданием ядерного оружия. Как пишет историк Роман Хандожко, среди физиков выделилась прослойка «организаторов науки, тесно взаимодействующих с партийной элитой». Такие специалисты «смогли добиваться выделения масштабных ресурсов на свои проекты». С одной стороны, отношение государства к физике оставалось эксплуататорским и во многом враждебным. С другой, становилась все более очевидна потребность власти в академическом сообществе для реализации атомного проекта. Государство не могло обойтись без науки, но продолжало фанатично бороться с космополитизмом.
Одним из самых известных примеров того, к чему приводила такая борьба, в 1949 году стал разгром «буржуазной формальной генетики», заменить которую власти решили псевдонаучной «мичуринской агробиологией». Многие физики небезосновательно предполагали, что аналогичные преследования готовятся и против сторонников теории относительности. Чистки действительно планировались: сигналом к их старту должно было послужить намеченное на 21 марта 1949 года Всесоюзное совещание заведующих кафедрами физики университетов. Созвать его министр высшего образования Сергей Кафтанов и президент Академии наук Сергей Вавилов предложили с такой формулировкой: «Курс физики преподается во многих высших учебных заведениях в полном отрыве от диалектического материализма. Особенно серьезную опасность для студенчества представляют идеалистические философские выводы из современной теоретической физики. Вместо решительного разоблачения враждебных марксизму-ленинизму течений, некоторые наши ученые зачастую сами становятся на позиции этих идеалистических течений». По итогам совещания почти наверняка было бы принято решение о фактическом запрете на изучение теории относительности и квантовой механики, подобное тому, которое приняли в отношении генетики.
Вероятной причиной того, почему этого не случилось и почему даже само совещание не состоялось, считается успех атомного проекта, который в августе того же 1949-го увенчался испытанием бомбы имплозивного типа с плутонием. О тех событиях впоследствии говорили, что «физики отбились от своей лысенковщины атомной бомбой». Лысенковщиной — по имени основателя мичуринской агробиологии Трофима Лысенко — называли идеологические преследования в естественных науках. Благодаря своим достижениям советские физики получили если не интеллектуальную и личную свободу, то хотя бы возможность продолжать работу в областях, которые не противоречили государственному дискурсу. Однако окончательного признания теории относительности и квантовой механики со стороны власти так и не последовало.
В 1952 году, когда «физический идеализм» уже давно подтвердил свою практическую применимость, партийцы из Академии наук продолжили атаковать «враждебное» учение на страницах сборника «Философские вопросы современной физики». В нем утверждалось: «То, что Эйнштейн и эйнштейнианцы выдают за физическую теорию, не может быть признано физической теорией. Разоблачение эйнштейнианства в области физической науки — одна из наиболее актуальных задач современных физиков и философов». И все-таки, как отмечает математик и историк науки Евгений Беркович, «создание атомного оружия оказалось для советского руководства более важной задачей, чем наведение идеологической чистоты в умах физиков-теоретиков».
Физика оставалась зависима от государства и в последние десятилетия существования СССР. Вместо чисток сталинской эпохи после смещения Хрущева власть начала подталкивать ученых, которые осмеливались отстаивать свои права, к отъезду из страны. Среди прочих эмигрировали физики Сергей Поликанов и Владимир Турчин. Перед этим они долгое время безуспешно боролись за право выезжать за рубеж и участвовать в международных проектах. Однако государство предпочитало изгонять таких ученых, вместо того чтобы способствовать их продуктивной работе.
Других физиков властям удавалось «приручить» материальными благами и гарантиями относительной профессиональной свободы. «Множество ученых вступили в этот альянс, согласились занять руководящие посты в советской Академии и фактически войти в политическую элиту», — рассказывает историк Роман Хандожко. И все-таки находилось достаточно «инакомыслящих», которые даже в условиях тотального контроля отстаивали свое право и право коллег на самое малое из того, что они могли требовать как люди и как ученые, — право заниматься наукой.
Асимметричный конфликт советской власти с физиками, который проявлялся в попытках «подмять» науку под идеологию, привел к безосновательным арестам, преследованиям и казням десятков исследователей. Однако, несмотря на все инструменты принуждения, которыми оно обладало, государству все равно не удалось свести объективную реальность к коммунистическим лозунгам. Физика продолжила развиваться и меняться даже в условиях постоянных ограничений. Сейчас вопрос о том, является ли учение Эйнштейна полноценной научной теорией, кажется нелепым, а имена партийцев, которые обличали приверженцев «неправильных» взглядов, давно померкли на фоне тех, кого они травили.