В те времена еще живы были воспоминания о Тихоокеанской войне. Вопрос о провинциях Такна и Арика, отвоеванных Чили у Перу, спровоцировал новые пограничные столкновения. Перуанские военные обучались во Франции, чилийские в Германии, и для отпрыска европейских иммигрантов, рожденного на склонах Кордильер, было несложно провести параллель между Такна-Арикийским конфликтом и разногласиями по поводу Эльзаса и Лотарингии. Три брата Лонсонье — Лазар, Робер и Шарль — разложили на столе совершенно незнакомую им карту Франции и принялись кропотливо изучать расположение воинских частей, пребывая в убеждении, что их дядя Мишель Рене уже сражается на полях Аргона. Они запретили ставить в гостиной пластинки Вагнера и со стаканами виноградной водки писко в руках при свете лампы забавлялись тем, что перечисляли реки, долины, города и деревушки. За несколько дней молодые люди покрыли карту цветными кнопками, портновскими булавками и маленькими бумажными флажками. Прислуга в недоумении наблюдала за этой пантомимой, подчиняясь приказу не накрывать на стол, пока там лежит карта, и никто в доме не понимал, как можно воевать за страну, в которой никогда не жил.
Однако в Сантьяго война отозвалась, как призыв соседа о помощи, и скоро стала главной темой любых разговоров. Внезапно новая свобода — свобода выбора, свобода родины — появилась повсюду, утверждая свое присутствие и славу. На стенах консульства и посольства вывесили объявления о всеобщей мобилизации и сборе средств. Спешно выходили специальные выпуски газет, и девушки, говорившие только по-испански, изготавливали коробки шоколада в форме фуражек. Один французский аристократ, осевший в Чили, выделил миссии три тысячи песо для поощрения первого франко-чилийского солдата, который будет награжден за боевые заслуги. На главных бульварах стихийно возникали шествия, и корабли начали наводняться новобранцами, сыновьями или внуками переселенцев, которые с решительными лицами, вещмешками и амулетами из чешуи карпа отправлялись пополнять войска.
Зрелище было таким притягательным, таким торжественным, что три брата Лонсонье не могли противиться горячему желанию поучаствовать в этом массовом подъеме, порожденном грандиозными историческими событиями. В октябре на проспекте Аламеда в Сантьяго четырехтысячная толпа провожала их вместе с другими восемьюстами чилийскими французами на вокзал Мапочо, откуда они направлялись в Вальпараисо, где должны были сесть на корабль до Франции. Мессу отслужили в церкви Сан-Висенте-де-Пауль между улицами Восемнадцатого Сентября и Сан-Игнасио, и группа военных зычно исполнила под трехцветным флагом «Марсельезу». Как говорили позже, новобранцев было так много, что к северному экспрессу потребовалось присоединить дополнительные вагоны, а некоторые опоздавшие на поезд молодые добровольцы четыре дня пешком перебирались через заснеженные в это время года Анды, чтобы успеть на корабль, отплывавший в Буэнос-Айрес.
Плавание было долгим. Океан одновременно внушал Лазару страх и восхищение. Робер весь день читал в своей каюте, Шарль тренировался на палубе, а Лазар расхаживал среди новобранцев и курил, прислушиваясь к разговорам.
По утрам они запевали военные песни и героические марши, но по вечерам, с наступлением темноты, садились в круг и толковали о всяких жуткостях: что на фронте мертвые птицы падают с неба дождем, что из-за черной лихорадки в животе заводятся улитки, что немцы безжалостно вырезают инициалы на коже пленных, что появились сообщения о болезнях, исчезнувших еще во времена барона де Пуанти, то есть в начале XVIII века. Лазар снова мысленно представлял Францию как несбыточную мечту, эфемерный замок, построенный из рассказов, и когда в конце сорокадневного путешествия он различил ее берег, то обнаружил, что ему как-то не приходило в голову, будто эта страна существует на самом деле.
Прежде чем сойти с корабля, он надел бархатные брюки в рубчик, мокасины на тонкой подошве и кофту с витым узором, перешедшую к нему по наследству от отца. Облачившись как чилиец, Лазар вышел в порту с простодушием юноши и не без гордости солдата, которым намеревался стать. Шарль был одет как моряк — рубашка в синюю полоску и хлопковый берет с красным помпоном. Он отрастил тонкие усики, идеально симметричные, как у славных предков-галлов, которые приглаживал с помощью слюны. Робер был в рубашке с манишкой, атласных брюках, а над талией висели серебряные часы на цепочке; когда в день его гибели их обнаружат, они все еще будут показывать чилийское время.
Сойдя на причал, братья сразу заметили, что запах здесь почти такой же, как и в порту Вальпараисо. Смаковать его, однако, времени не было, поскольку вновь прибывших тут же выстроили перед военным командованием и раздали форму — красные брюки, шинель с двумя рядами пуговиц, гетры и кожаные армейские ботинки. После этого все забрались в военные грузовики, которые отвезли на поля сражений тысячи юных иммигрантов, явившихся сюда, чтобы разорвать друг друга на том самом континенте, который их отцы когда-то покинули безвозвратно. Сидя на скамьях лицом к лицу, новобранцы не говорили на французском, известном Лазару по книгам, изобилующем остротами и изысканной лексикой, но отдавали приказы, лишенные поэзии, оскорбляли врага, которого никогда не видели, и вечером, по прибытии в часть, когда перед четырьмя чугунными кастрюлями рагу с большим количеством костей выстроилась очередь, он слышал только бретонский и провансальский диалект. На какой-то миг ему захотелось снова сесть на корабль и вернуться домой, но Лазар вспомнил о своем обещании и рассудил, что если и существует патриотический долг, выходящий за пределы границ, то это долг защищать страну своих предков.
В первые дни Лазар Лонсонье был так занят укреплением траншей с помощью наката из бревен и обрешетки, что у него не находилось времени тосковать по Чили.
Вместе со своими братьями он провел больше года за установкой заграждений из колючей проволоки, распределением продовольственных пайков и перевозкой ящиков со взрывчаткой по длинным разбомбленным дорогам между артиллерийскими батареями с одной позиции на другую. Поначалу, чтобы сохранить достоинство солдата, они умывались, когда им попадался подходящий источник, с небольшим количеством мыла, которое пузырилось серой пеной. Скорее из щегольства, чем от небрежности, чтобы иметь честь называться «пуалю», они позволяли себе отращивать бороду. Но прошло несколько месяцев, и цена достоинства стала унизительной. Группами по десять человек, раздевшись донага на лугу, они предавались позорному занятию вычесывания вшей, тогда как одежду погружали в кипяток, а ружья натирали смесью сажи и дубильного жира; затем они снова надевали изношенную, измызганную в грязи, рваную форму, вонь которой преследовала Лазара до более мрачных времен восхождения нацизма.
По войскам прошел слух, что тот, кто добудет сведения о вражеском фронте, получит награду тридцать франков. Изголодавшиеся пехотинцы, находящиеся в самых плохих условиях, тут же попытали удачу, ползая между кишащими личинками трупами. Они копошились в грязи, как насекомые в щели, напрягая слух возле заградительных рогаток, чтобы уловить упоминание даты, часа, намек на готовящуюся атаку. Вдали от расположения своих частей они проскальзывали вдоль длинного немецкого фронта, дрожа от страха и холода на скрытом наблюдательном пункте, и порой проводили целую ночь, съежившись в воронке от снаряда. Единственным, кому достались тридцать франков, был Огюстен Латур, курсант из Маноска. Он рассказал, что наткнулся однажды на дне оврага на немца со сломанной во время падения шеей и обыскал его карманы. Там он не обнаружил ничего, кроме писем на немецком, бумажных дойчемарок и металлических монеток с квадратным отверстием посередине, но в потайном кожаном кармане на уровне пояса нашел купюры на сумму тридцать франков, старательно сложенные вшестеро, которые немец, без сомнения, украл у французского покойника. Гордый собой, счастливчик размахивал деньгами и повторял:
— Я вернул их во Францию.