Между Россией и Китаем: как британский писатель путешествовал по реке Амур
Город Благовещения
От Сковородино Транссибирская магистраль огромной дугой сопровождает Амур на юго-восток. Час за часом ты смотришь на вздымающиеся хребты с березой, дубом и лиственницей. Древние отпечатки вязов и гинкго в аллювиальной почве намекают, что некогда флора здесь была богаче — ближе к китайской и японской; когда-нибудь эта растительность может вернуться. В какой-то момент вы пересекаете невидимую границу медленно отступающей вечной мерзлоты. Появляются обширные неосушенные болота. Этот последний участок колоссальной дороги в десять тысяч километров начали строить в 1908 году при постоянной угрозе японского вторжения, и он стал одним из самых сложных. От дешевой китайской и корейской рабочей силы отказались — привезли русских рабочих в надежде, что потом они колонизируют этот край. Железная дорога преобразовала жизнь всего населения речного бассейна. Редкое жилье первых поселенцев, создавших успешную сельскохозяйственную экономику, утонуло в последовательных волнах более бедных иммигрантов, которые продолжали появляться в условиях гражданской войны, голода и коллективизации.
Пыхавшие дымом паровозы и вагоны для перевозки скота — предшественники того левиафана, который везет меня из Сковородино — набивались изможденными, но полными надежд крестьянами, которые, возможно, радовались пресловутой сибирской опоре на свои силы и презрению к бюрократии. Даже сейчас легко представить, что дух первых охотников, старателей, бывших крепостных и бывших каторжников сохранился в громогласном дружелюбии и редкой опасности, которые прокатываются по коридорам поезда майками-сеточками и пустыми бутылками из-под водки.
В моем купе только тоненькая шестнадцатилетняя девушка, ее заплетенные в косу волосы незаметно скрываются под халатом. Свернувшись под одеялом в темноте с мобильным телефоном, она шепчет: «Привет, мам. Это Алена... Нет, я не... У меня все будет ладно... какой-то иностранец...» Утром она обращается ко мне тоненьким голоском: «Вы бы не могли выйти? Мне нужно переодеться».
Проснулись мы посреди водного мира, где блеск осени тускнеет. Леса исчезли в переплетающихся болотах и реках, а по сумрачной линии горизонта маршируют телеграфные столбы. К полудню мы подъезжаем к Зее — крупному левому притоку Амура. Проходя тысячу двести километров от Станового хребта, она несла на юг казаков-первопроходцев, а ее мягкое лето, плодородные черноземы и лиственные леса подпитывали слухи о сельском рае.
Здесь начинаются перемены. Впереди, километров на триста холмы отступают, появляются луга, а сам Амур начинает загустевать отмелями и островками; затем горы Малого Хингана, вторгнувшиеся со стороны Китая, поджимают его еще на полтораста километров.
Алена фотографирует Зею через мутноватые окна. Мы оба направляемся в Благовещенск, второй город на Амуре, и она тут впервые. По мере приближения она беспокоится все сильнее. Говорит, что хочет все запомнить. Как она вообще может столько запомнить? Даже когда наш поезд вползает на станцию, она фотографирует купе, койку, проводницу, пассажирский переход и меня — «Мой первый иностранец!» — так что ее невинное бодрое настроение становится заразительным, и я переношу ее радостное возбуждение на улицы Благовещенска.
По сибирским меркам город стар. Он основан в 1856 году, вырос после обнаружения на Зее золота, и на рубеже столетий рядом с избами тут стояли торговые дворцы. Один британский путешественник писал в 1900 году, что жизнь здесь втрое дороже, чем в Лондоне. Почти два месяца я не видел ни одного здания, обладающего архитектурной красотой, или какой-нибудь постройки существенно старше себя. Теперь я гуляю по набережной и по улицам в голодной эйфории. Кажется, что это место мне давно знакомо, хотя в предыдущих путешествиях я тут никогда не был. Оштукатуренные особняки пастельных цветов — синевато-зеленые, бледно-палевые — стали сонными офисами, университетскими факультетами, ресторанами, невозмутимо стоящими на тихих улочках. Некоторое из них обрели итальянское тепло и обыгрывают классическую архитектуру с помощью колонн, увенчанных башенками и свободно плавающих фронтонов. Они приносят непредсказуемое удовольствие. То там, то здесь какая-нибудь крыша украшена вазой или статуей.
Красивая набережная над рекой, кажется, тянется на долгие километры. Ее гранитные стены демонстрируют воздушные террасы и павильоны, а через каждые несколько метров на кованой ограде золотые крылья расправляет двуглавый российский орел. Все покойно и чинно. Парки усыпаны опавшими листьями. На мостовых под ногами розовая и серая патина, и клумбы петуний цветут посереди осени.
Река тут не достигает километра в ширину, а на противоположном берегу, сияя миражом или мучением, поднимается китайский город Хэйхэ. В безмолвии такого расстояния он выглядит нарисованным. Его совершеннейшая геометрия светится будущим. Причудливые шпили и зубцы его кубистского леса намекают на гедонизм, а вздымающиеся небоскребы — тридцать, сорок этажей, все еще увенчанные кранами — словно вздуваются, одержимые энергией и нетерпением. Гигантское колесо обозрения вдвое больше, чем российское в том парке, где я стою.
Тридцать лет назад Хэйхэ был небольшой деревней. Сегодня он намного больше, чем Благовещенск с его 200 тысячами жителей. И все же толстый бесконечный парапет деревьев скрывает жизнь его людей и движение транспорта. Вместе с широкой рекой это, кажется, запечатывает его в собственном мире: не столько город, сколько далекий призрак процветания. Ночью его ближние здания отбрасывают на воду разноцветные полосы света, а иногда на увеличенной громкости звучит музыка, словно танцуют все его обитатели.
Рассвет прозрачен и серебрист. Рядом с моей гостиницей — угрюмым пережитком советского времени — несколько рыбаков с надеждой забросили удочки с набережной. У ее восточного края, за парком, кишащим черными белками, в Амур широким потоком вливается Зея; у западного края вырисовывается сторожевая вышка. Между ними на протяжении трех километров раскиданы различные памятники — то государственно-строгие, то игривые. Есть бронзовые собаки, которые смотрят на Китай через балюстраду или комично растянулись на городских клумбах. Широко расставил ноги бык из металлолома. Пограничник с примкнутым штыком смотрит на юг, а нос его собаки дети натерли уже до блеска. Дальше фигура графа Муравьева-Амурского со скрученной картой в руке глядит на китайское колесо обозрения; восстановленная Триумфальная арка, снесенная при коммунизме, снова знаменует визит последнего царя.
Здесь собирается группа китайских туристов. Они не могут прочесть надпись старой кириллицей, что Амур был, есть и всегда будет русским. Они делают селфи не на фоне Благовещенска, а на фоне своего нового города за рекой. Бодрый старичок, приехавший сюда в первый раз, восклицает:
— Не самое лучшее место, не так ли? Бедно, очень бедно. — Он показывает жестом на Хэйхэ. — А вот посмотри на нас!
Впервые одиночество реки (за две тысячи километров я видел всего одно судно) грубо нарушено. Туда-сюда скользят полицейские суда обеих стран, а китайские патрульные катера с закрытыми брезентом орудиями на носу и корме рычат ближе к российскому берегу, чем к собственному. Смотрю с замиранием сердца. Медленно двигающиеся баржи (в основном под китайским флагом) несут вниз по реке ящики и грузовики, прогулочные суда из Хэйхэ проплывают в облаке музыки, а их громкоговорители неразборчиво декламируют историю берега, который некогда им принадлежал. После 1858 года русские относились к Амуру как к своей собственности, ограничивая китайцев южным берегом. Только в 1986 году речь Горбачева во Владивостоке, ставшая вехой в улаживании разногласий, подтвердила международные нормы для речных границ, по которым границей является не российский и не китайский берег, а судоходный фарватер между ними.
Китайское название Амура — Хэйлунцзян, то есть Река Черного Дракона; название дано за имперское величие дракона (это было существо императора) и его древнюю власть над штормами и наводнениями. В года драконьего гнева или пренебрежения тающие снега и летние муссоны затопляли тысячи квадратных километров, погружая под воду целые поселения в России и в Китае — с массовыми эвакуациями и сотнями жертв.
Что касается русского названия «Амур», то его происхождение не установлено, но оно точно не русское. Похоже, оно пришло из речи коренных народов и означает «Большая река» или «Добрый мир». Сегодня появляющееся урывками солнце окрасило реку в синий цвет: не в синеву безоблачного неба, а в индиговое зеркало, в котором разбиваются и снова собираются небоскребы Хэйхэ. Стихающие летние дожди подгоняют поток, но река тут всего на сто двадцать метров выше уровня моря, так что на долгом пути до Тихого океана ее уклон — всего около шести сантиметров на километр.
Суда с большой осадкой доходят до Благовещенска, где некогда путешественники, приезжавшие из Сретенска, могли поменять судно на более вместительное.
В 1900 году стойкая английская путешественница Аннет Микин — первая известная европейка, проплывшая по Амуру — с глубоким облегчением покинула свою тесную посудину на реке Шилке. В красивой речной долине ее мучило нашествие кусающих зеленоголовых мушек, а на знойной палубе не ощущалось ни единого порыва ветра. Однако другие плавательные средства были приятнее. В 1914 году австралийская путешественница Мэри Гонт наслаждалась бархатной обивкой и панелями из красного дерева на корабле «Джон Коккериль», где на обед подавали осетрину, курицу и красную икру, которую намазывали «как мармелад на столе для британского завтрака». Один проезжий английский дипломат спокойно воспринимал искры, подобно фейерверку вылетавшие из трубы своего судна, зато жаловался на цену сигар, а американский священнослужитель Фрэнсис Кларк, плывший на «Бароне Корфе», писал, что на тысячи миль вверх по Амуру воды были «сладкими и полезными» и имели цвет белого вина.
Однако на всех этих судах пассажиры низших классов задыхались, теснясь на палубах, а арестантские баржи, идущие к колониям Сахалина, были плавучими клетками. Антон Чехов, направлявшийся туда для бесед с осужденными, видел женоубийцу, который вез с собой дочку шести лет. Куда бы отец ни шел, ребенок цеплялся за его скованные ноги и спал рядом с ним посреди солдат и заключенных.
Разумеется, в советское время судоходные компании потеряли прежнее влияние, и речные суда ходили под другими флагами и с другими целями: большевистские флотилии Гражданской войны, китайские националисты, японцы. Но со временем плавучие клетки с заключенными вернулись, направляясь в места куда более жестокие, чем существовали при царе.
На стене старого здания, выходящего на площадь Победы, я нахожу барельеф Чехова. Он фиксирует его пребывание здесь 27 июня 1890 года; латунные черты лица сглаживаются серебряной краской. Стоячий воротник с отогнутыми уголками, пенсне, прижатый к щеке палец — Чехов хмуро смотрит с благоразумной проницательностью, словно авторитет последующих лет преждевременно состарил его. Это грубое отображение известного портрета писателя.
Свое время в Благовещенске Чехов тратил не на встречи с высокопоставленными лицами. Матери и сестре он описывал происшествия на реке, плачевное состояние своей одежды, цены на вещи и причудливые нравы китайцев. Однако старому другу и наставнику Суворину он сообщал, что провел время с японкой-проституткой. Он писал, что она была очаровательно изысканной и практичной. Плохо говоря по-русски, она прикасалась и показывала на всё пальцами, постоянно смеясь и произнося негромко «тц». «В деле выказывает мастерство изумительное, так что вам кажется, что вы не употребляете, а участвуете в верховой езде высшей школы».
Такие письма в советское время никогда не публиковали — личную свободу прикрывали публичным ханжеством. Великие люди приличия не нарушают. Посеребренное лицо писателя, вглядывающегося в воинские мемориалы на площади Победы — маска мудрой заботы. Однако исходный портрет, написанный в 1898 году Осипом Бразом, изображает кого-то более тонкого, более печального и менее годного для чтения.