Писатель Леонид Юзефович — Forbes: «В истории нас утешает повторение»

Историк и писатель, лауреат премий «Большая книга» и «Национальный бестселлер» Леонид Юзефович умеет из подлинных документов и фактов создавать совершенно художественные тексты. Его новая повесть «Поход на Бар-Хото» — это книга о Монголии, где Леонид Юзефович и сам когда-то служил, текст-размышление о природе национализма, об исторической судьбе народов, но одновременно и произведение о любви. Литературный обозреватель Forbes Life Наталья Ломыкина узнала у писателя, как он придумывает свои книги и почему почти не читает художественную литературу. 

— Вы помните, как начинался «Поход на Бар-Хото»? Какую сцену написали первой?

— Cо всеми своими книгами я живу много лет, только в ненаписанном виде. Конечно, меня волновала сама картина города посреди степей, рядом со священной горой Богдо-Ула. Теперь этот город называется Улан-Батор, а раньше назывался Богдо-Хурэ, что значит «священный монастырь», и Нийслэл-Хурэ, что значит «монастырь-столица», а его старое русское название — Урга (от монгольского Өргөө — «ставка», то есть ставка верховной власти). Здесь жил Богдо-гэгэн, теократический владыка Монголии. И вот этот город в том виде, в каком он существовал в начале XX века, меня всегда волновал.

Вообще все мои книги рождаются из любви к какому-то месту. Писатель Алексей Иванов говорит, что для него очень важен пейзаж, и для меня он тоже важен, прежде всего городской. Скажем, роман «Казароза» родился из образа моей родной Перми, какой она была сто лет назад.

«Поход на Бар-Хото» связан с моим интересом к старой Урге, от которой мало что осталось. В современном Улан-Баторе сохранилось несколько бывших китайских кварталов, резиденция Чойджин-ламы (это был главный государственный оракул), там теперь музей,  дворец Богдо-гэгэна, там тоже музей, и монастырь Гандантэгченлин с храмом Мэгжид Жанрайсэг — это храм в честь Авалокитешвары Великомилосердного.

— Когда Монголия заняла важное место в вашем сердце?

— Давно. Еще в молодости, когда я жил в Бурятии.

— «Поход на Бар-Хото» — история достаточно жестокая, в ней поднимаются в том числе вопросы национализма. На какие события вы опирались, есть ли у главных героев прототипы? Самые кровавые сцены связаны с монголом по имени Зундуй-гелун, расскажите о нем.

— Биография Зундуй-гелуна, как я ее излагаю, в значительной степени повторяет биографию очень известного в Монголии персонажа. Его звали Дамбиджамцан-лама, или просто Джа-лама. Он учился в Тибете, откуда сбежал после убийства одного из монахов — будто бы он убил его в пылу богословского диспута. В Тибете во время таких диспутов позволялось наносить оппоненту ритуальные удары, и Джа-лама не рассчитал силы.

Его биография, конечно, сильно мифологизирована. В Монголии он появился в 1912 году, когда она объявила о независимости от Китая, во главе собственного отряда участвовал в походе монгольских войск на китайскую крепость Кобдо. Крепость была взята, и после победы Джа-лама совершил обряд освящения знамен кровью убитого врага, который у меня в повести совершает Зундуй-гелун. Об этом свидетельствовали  современники тех событий. 

История с освящением знамен кровью еще отражена на картине бурятского художника Осора Будаева, написанной через двадцать лет после событий в Кобдо. Она хранится в петербургском Музее истории религии на Почтамтской улице.

Вообще о Джа-ламе существует книга «Голова Джа-ламы». Ее написала прекрасная петербургская монголистка Инесса Ломакина, ныне покойная. Там рассказана и дальнейшая история Джа-ламы. Также о нем существовало множество мистических легенд — вплоть до того, что его считали бессмертным, поэтому после того, как он был убит красными монголами, его отрубленную голову возили по кочевьям, чтобы убедить народ в его смерти. Это было сделано, чтобы не появились самозванцы.

Потом голова Джа-ламы хранилась в банке с формалином в одном из министерств в Улан-Баторе, а после таинственным образом пропала. И вот Инесса Ломакина нашла ее в Ленинграде, в Кунсткамере, в Музее антропологии и этнографии. Оказалось, что советский монголист Казакевич с непонятной целью тайно вывез голову Джа-ламы из Улан-Батора в Ленинград. Мне кажется, это связано с тем, что в то время возникла мода на изучение мозга выдающихся людей. А Джа-лама, конечно, был личностью совершенно неординарной. 

— Вы так давно занимаетесь Монголией и столько о ней знаете, что кажется, будто эта повесть создавалась быстро и легко. Действительно ли вы писали ее на одном дыхании, без архивов и бумаг?

— Сами по себе знания не могут перерасти в роман или повесть. Думаю, питательной средой, из которой вырос «Поход на Бар-Хото», стала моя книга о бароне Унгерне «Самодержец пустыни» и старый, 2000 года, роман «Князь ветра», где тоже есть монгольская линия. 

— Там в расследовании сыщика Ивана Путилина впервые появляется Борис Солодовников. 

— Да. Между прочим, фигура реальная. Был такой эсер времен Гражданской войны. Я читал его книжки, воспоминания. Он мне казался симпатичным человеком. Какой-то его образ у меня сложился, и его фамилию я отдал своему герою. В «Князе ветра» он второстепенный, а в «Походе на Бар-Хото» — главный.  

— О чем эта повесть для вас?  Это, безусловно, книга о любви. Но еще это и размышление о природе войны. Мне кажется, вы написали о неизбежности конфликтов и войн,  о том, что так было и будет и люди не делают никаких выводов. Действительно ли книга в том числе об этом или это моя трактовка?

— Отчасти и об этом. Знаете, что нас утешает в истории? В истории нас утешает повторение. Если что-то подобное уже было, значит, мы живем в том же мире, который существует много столетий, тысячелетий. И когда начинаются войны и разрушения, да, почва уходит у нас из-под ног. Но когда мы понимаем, что это все уже бывало в истории не раз, то эта почва под ногами отчасти возвращается. Такой как бы утешающий эффект, мне кажется, в моей книге есть. 

— Но постоянно, конечно, возникает вопрос: почему история никогда никого ничему не учит?

— Есть такой современный философ Владимир Варава, и я буквально только что прочел в блоге главного редактора журнала «Новый мир» Андрея Василевского цитату из него, которая пронзила мне сердце. Вот, задается он вопросом, почему люди принимают нашу историю со всеми ее ужасами и злодеяниями и не возмущаются ими, а пытаются найти им оправдание? Потому, отвечает Варава, что иначе мы оказываемся безнадежно затеряны в бездне вечности. История — это стена, которая хотя бы с одной стороны, со стороны прошлого, прикрывает нас от ее ледяного дыхания. Будущее открыто, и оно может быть враждебно человеку, но все-таки мы встречаем его, стоя спиной к стене, какой бы она ни была. Я сейчас перефразирую слова Варавы, перевожу их в метафору, но сама мысль кажется мне очень важной.

В шестидесятых была такая песня, студенческая или бардовская: «Ветер воет, море злится, / Мы, корсары, не сдаем, / Мы спиной к спине у мачты / Против тысячи вдвоем». Все мы в какой-то степени хотим иметь за спиной вот эту мачту.

— В вашей книге еще завораживает образ дакини — мифологического существа в образе прекрасной женщины, которая искушает воинов красотой, а после поворачивается спиной, и становятся видны ее торчащие наружу внутренности. Юрий Сапрыкин в рецензии на «Поход на Бар-Хото» сравнил войну с такой дакиней: анфас мы видим один ее образ, героический, торжественный, который потом выворачивается своей кровавой изнанкой. Дакини действительно есть в монгольской мифологии?

— Я точно их не придумал, у меня на это попросту не хватило бы фантазии, но где именно я о них прочел, теперь уже не вспомню. Возможно, в монгольских сказках и легендах, которые собирал выдающийся русский путешественник, фольклорист, этнограф Григорий Потанин. 

У меня в повести «Песчаные всадники» герой рассказывает историю о сотворении первого человека. Поначалу бурхан, это такое обобщенное божество, сотворил первого человека с душой белой, как лебедь. Подумал-подумал, нет, нехорошо: как человек с такой чистой душой будет барашков резать? Он же с голоду помрет. Сломал его, сделал другого, с душой черной, как ворон. Подумал-подумал, нет, тоже нехорошо, ведь так он сразу попадет в ад, в подземное царство. Снова сломал, сделал третьего человека и дал ему душу пеструю, как сорока. Собственно, все наши литературные герои, если мы хотим, чтобы они были живыми, должны иметь душу цвета сорочьего оперения.

— В «Походе на Бар-Хото» вы соединили два места, которые для вас много значат. Главный герой Борис Солодовников работает над своими записками в забайкальском поселке Березовка. Что вас связывает с этим местом? 

— В этом поселке на Селенге я жил, когда был офицером. Он расположен в 17 километрах к западу от Улан-Удэ. Вначале я жил в военном городке, в офицерском общежитии, но нас было трое в комнате, а я хотел писать и через полгода снял комнатку в деревянном доме в этой самой Березовке. Место для меня важное, потому что здесь начался мой интерес к этому региону. Там рядом были построенные после Русско-японской войны типовые кирпичные казармы — такие есть во многих городах. В моей Перми, например. Двухэтажные, с элементами псевдоготики. А в Березовке в этих казармах во время Первой мировой войны размещался лагерь военнопленных. Неподалеку в тайге было их кладбище, я еще видел его и написал о нем в моей «Зимней дороге». Теперь, как сказал мне один краевед из Бурятии, от него уже ничего не осталось. А в 1917 году в березовских казармах размещались части атамана Семенова.  

Здесь же, в сопках над Селенгой, было и японское кладбище. После Второй мировой войны там были похоронены умершие в здешних лагерях и госпиталях пленные японцы. С началом перестройки их останки отсюда были перевезены в Японию. А лет пять-шесть назад в Калмыкии — не в Элисте, а в одном районе — мне рассказали, что у них только в прошлом году умер 90-летний японец, который после освобождения из плена не захотел возвращаться на родину. Он женился на калмычке, работал в совхозе и даже не переписывался со своими родственниками в Японии, считавшими его мертвым, — боялся, что его насильно вернут домой. 

— Давайте все-таки проясним после разговора о прототипах и реальных географических местах, «Поход на Бар-Хото» — художественная проза, альтернативная история или документальная вещь?

— Художественная проза, конечно. Такой крепости не было, я все время это подчеркиваю, и такого военного похода тоже. Его прообраз — осада Кобдо в 1912 году, но там все было иначе, нежели у меня в повести. Проза — это ведь не раскрашенная картинка из учебника истории. Я сам создаю такие картинки, когда пишу свои документальные книги — в них нет никакого вымысла. Но в «Походе на Бар-Хото» я дал волю писательской фантазии и не считаю, что это требует оправданий. Это не документальная книга, значит я имею право отступить от строгой достоверности. 

— Мне кажется важным это проговорить. Вспомним случай с романом «Эшелон на Самарканд» Гузель Яхиной и скандал по поводу дат окончания голода. Хочется, чтобы люди все-таки читали смыслы.

— Согласен, но я понимаю этих людей и не осуждаю их. Они ведь ставят верный, в сущности, вопрос: что я почерпну из этой книги? Приобрету ли какие-то новые знания? Или только узнаю мысли и эмоции автора по какому-то поводу? А нужны ли они мне?

Я сам часто так рассуждаю, поэтому и не читаю традиционные исторические романы. Предпочитаю документы, мемуары. Это не мешает мне любить квазиисторическую прозу — такую, как «Лавр» Евгения Водолазкина или романы и повести Милорада Павича. Можем ли мы назвать «Хазарский словарь» историческим романом? Не думаю. Никаких полезных сведений мы из него не добудем, но он открывает перед нами новый мир и заставляет по-новому взглянуть на некоторые вещи.

— Кого еще читаете, из художественной прозы что любите?

— Много читаю русскую классику — Толстого, Чехова, Тургенева, которого раньше знал недостаточно хорошо. Из прочитанного в последние недели впечатлили Уистен Хью Оден, «Рука красильщика и другие эссе», и Захар Прилепин, роман в рассказах «Собаки и другие люди». Мне кажется, это едва ли не лучшая его книга — трагическая, мощная, печальная и в то же время светлая.

— Думаю, сейчас имя Прилепина на обложке воспринимается как маркер и часть читателей сразу отсекает, как бы ни хотелось, чтобы литература и творчество воспринимались отдельно от личности автора. 

— Сейчас, наверное, у большинства так не получится — для этого должно пройти время. 

— Что подсказывает ваш опыт историка, как будет затягиваться эта пропасть между прошлым и настоящим?

— Не знаю. По-моему, в этой ситуации историк способен ответить на ваш вопрос с тем же успехом, как биолог или менеджер по продаже пылесосов.

— Вернемся к «Походу на Бар-Хото». Вы обмолвились на презентации, что монгольскую историю для себя закрываете. Почему? 

— У меня есть одна научная статья по монгольской истории. Она связана даже не с Унгерном, а с панмонголизмом. Когда Соловьев писал: «Панмонголизм, хоть имя дико, но мне ласкает слух оно», — он имел в виду паназиатизм. А собственно панмонголизм — это такая политическая идеология, ставящая целью объединение в одном государстве всех «народов монгольского корня», рассеянных между Монголией, Китаем и Россией.

Атаман Семенов в 1919 году пытался создать такую «Великую Монголию» и даже провел в Чите съезд делегатов от всех монгольских областей. Его за это Колчак обвинил в государственной измене, потому что предполагалось включить в это будущее государство и российские территории, населенные родственными монголам бурятами.

Так вот, мне случайно в архиве попались донесения колчаковского разведчика, полковника Зубковского, сумевшего раздобыть все документы, связанные с попыткой создания «Великой Монголии». Мне кажется, их до меня никто особо и не читал. На их основе мне хотелось написать что-то сугубо историческое и совсем не художественное, но раньше до этой темы руки не дошли, а теперь я уже в таком возрасте, что не могу потратить годы на ее разработку — у меня их просто нет в запасе. Так что недавно я отдал все материалы одному монголисту из МГУ. Что с ними будет, не знаю, но надеюсь, что они не пропадут.

— Еще не могу не спросить про фотографию на обложке вашей книги. Это подлинная фотография начала XX века, как она к вам попала?

— Эта фотография замечательно, мне кажется, передает дух моей книги. Лет пять-шесть назад — не могу вспомнить точно — культуролог, москвовед, человек, занимающийся проблемами архитектуры Москвы, Петр Мирошник снимал квартиру и под диваном нашел альбом со старыми фотографиями. Все они относились к Монголии начала ХХ века. Он заинтересовался и позвонил тем людям, которые сдавали ему квартиру.

Оказалось, что он снимает квартиру у внука легендарного советского разведчика Ивана Андреевича Чичаева — он во время Второй мировой войны жил в Лондоне и координировал деятельность советской и британской разведок. Перед этим в 1930-х годах служил в Японии, а начинал свою деятельность как разведчик в Монголии, работал там под дипломатическим прикрытием. И вот оттуда эти фотографии.

Может быть, он снимал сам, а может быть, собирал чужие снимки. Скорее всего, есть и те, и эти, потому что некоторые фотографии относятся к тому периоду, когда Чичаева еще не было в Урге. Его потомки к ним особого интереса не проявили, и Петр Мирошник выложил их на нескольких сайтах, которые имеют отношение к Монголии. И он же рассказал мне эту историю. 

А снимок на обороте книги — это мы с женой и с моими монгольскими друзьями в монастыре Амарбаясгалант. Он на северо-западе Монголии, примерно 400 километров от Улан-Батора. Совершенно невероятной красоты монастырь начала XVIII века. Жена сфотографировала меня на фоне этого монастыря.

А какая территория, пусть не в географическом смысле, такое же место занимает в вашем сердце, как Монголия?

— Я прожил длинную жизнь, у меня было много увлечений. Я со страстью писал, например, свою кандидатскую диссертацию (и потом книгу на ее основе) о дипломатическом этикете и церемониале России XV-XVII веков. И мне казалось, что ничего важнее этого вообще нет, ведь через этикет можно в новом свете увидеть жизнь общества. Я много чем занимался как историк. А уж как писатель… У меня масса всего неоконченного, брошенного. И такого, к чему я уже никогда не вернусь.