Счастливый человек: лауреат Букеровской премии о работе земского доктора

Кабинеты для консультаций не похожи на больничные. Они кажутся обжитыми и уютными. Они аккуратнее большинства гостиных и, несмотря на небольшой размер, свободного пространства в них достаточно. Это рабочая зона, где пациента осматривают, лечат и проводят различные манипуляции.

Комнаты напоминают офицерские каюты на корабле. Тот же уют, та же изобретательность в размещении множества вещей в небольшом пространстве, то же странное сочетание домашней мебели и личных вещей с инструментами и бытовой техникой.

Кушетка для осмотра похожа на кровать. На ней две простыни и одеяло с подогревом. Всякий раз, ожидая пациентов, Сассолл включает одеяло за четверть часа до их прихода, чтобы раздетый пациент не замерз. У доктора внимательное отношение к деталям. Он невысокий человек; стул, на котором сидят пациенты, ровно на шесть дюймов ниже его собственного, стоящего у письменного стола. Прежде чем сделать инъекцию, он говорит: «Вы почувствуете прикосновение». Когда его рука опускается, держа шприц, он разжимает мизинец и тыльной стороной ладони сильно ударяет по коже там, куда через долю секунды войдет игла, и это отвлекает больного от самого укола.

Хирургическое отделение необычайно хорошо оборудовано. Здесь имеется всё для стерилизации, инструменты, необходимые для наложения швов на сухожилия, незначительных ампутаций, удаления кист, прижигания шейки матки, наложения и снятия гипса при незначительных переломах. Есть аппарат для анестезии, остеопатический стол, ректороскоп. Он говорит, что расстроен из-за того, что у него нет собственной рентгеновской установки и оборудования для элементарных бактериологических анализов.

Он всегда себе что-то доказывает.

Однажды он вводил мужчине иглу глубоко в грудь: о боли не было и речи, но пациенту стало плохо. Мужчина попытался объяснить: «Вы вводите эту иглу туда, где находится моя жизнь». «Знаю на что это похоже, — сказал Сассолл. — Я не выношу, когда что-то находится рядом с моими глазами, не терплю, когда к ним кто-то прикасается. Думаю, там моя жизнь, прямо в глазах и за ними».

В детстве на Сассолла большое влияние оказали книги Конрада. В противовес скуке и самодовольству жизни среднего класса на берегах Англии Конрад предложил «невообразимое», инструментом которого было море. И в этой предложенной поэзии не было места трусости и изнеженности; напротив, мужчины, которые могли противостоять невообразимому, были жесткими, держащими всё под контролем, неразговорчивыми, а внешне часто заурядными. То, от чего Конрад постоянно предостерегал, является тем, к чему он апеллирует: воображение. Создается впечатление, что море — символ этого противоречия. Море взывает к воображению: но, чтобы встретиться лицом к лицу с невообразимой яростью моря, принять его вызов, необходимо отказаться от воображения, ибо оно ведет к самоизоляции и страху.

То, что разрешает это противоречие и, разрешая его, переводит всю драму на уровень несравненно более высокий и благородный, чем обычная мелочная жизнь в поисках собственного продвижения, — это идеал служения. У идеала двойное значение. Служение олицетворяет все те традиционные ценности, которыми дорожат немногие привилегированные люди, столкнувшиеся с вызовом и справившиеся с ним: дорожат не как абстрактным принципом, а как самим условием эффективного выполнения своего промысла. И в то же время служение означает ответственность, которую эти немногие всегда должны нести за многих, кто от них зависит, — пассажиров, экипаж, торговцев, судовладельцев, брокеров.

Конечно, я упрощаю. И Конрад не был бы тем великим художником, каким является, если бы так излагал свое отношение к морю. Но моего упрощенного взгляда достаточно, чтобы понять, почему Конрад мог понравиться мальчику, бунтовавшему против среднего класса и не интересовавшемуся богемой. Он восхищался физической силой. Ему нравилось быть практичным и уметь работать руками. Его интересовали скорее вещи, чем чувства. Как и многие мальчики его класса и поколения, он был увлечен нравственным идеалом, который мог посрамить оппортунизм старших.

На самом деле к пятнадцати годам он решил стать врачом, а не моряком. Его отец был дантистом, поэтому Сассолл мог общаться с докторами. Уже в четыре года он околачивался возле амбулатории: номинально помогал упаковывать пузырьки с лекарствами, но практически присутствовал на консультациях, проходивших в соседней комнате. Тем не менее врач остался эквивалентом Великого мореплавателя.

Доктор для Сассолла в те времена выглядел так: «Человек, знающий всё, но выглядящий изможденным. Однажды посреди ночи пришел врач, и я удивился, что он, оказывается, тоже спит — пижамные штаны торчали из-под его брюк. Он отдавал команды и был невозмутим, в то время как вокруг царили возбуждение и суета».

Сравните это с описанием капитана «Нарцисса» у Конрада:

Капитан Аллистоун, серьезный, со старым красным шарфом вокруг шеи, проводил целые дни на юте. Ночью он много раз появлялся в темноте люка, словно привидение над могилой, и останавливался под звездами, настороженный и немой, в развевающейся, точно флаг, ночной рубахе, затем бесшумно исчезал снова. <...> Он, владыка этого крошечного мира, редко спускался с олимпийских высот своего юта. Под ним, так сказать у его ног, — простые смертные влачили свое обремененное заботами незаметное существование *.

В обоих случаях присутствует ощущение авторитета: причем такого, который пижамные брюки или ночная рубашка никоим образом не умаляют. Или вспомните описание Конрадом тяжелого момента в «Тайфуне». Если убрать слово «буря», то оно подходит к описанию болезни, а голос капитана МакВира превращается в голос врача.

И снова он услышал этот голос, напряженный и слабый, но совершенно спокойный в хаосе шумов, словно доносившийся откуда-то из тихого далека, за пределами черных просторов, где бушевала буря; снова он услышал голос человека — хрупкий и неукротимый звук, который может передавать беспредельность мысли, намерений и решений, — звук, который донесет уверенные слова в тот последний день, когда обрушатся небеса и свершится суд, — снова он услышал его; этот голос кричал ему откуда-то издалека: «Хорошо!» *

Вот из такого материала Сассолл сложил свой идеал ответственности.

Во время войны он служил флотским хирургом. «Это было счастливое время, тогда я делал серьезные операции на Додеканесе. Имел дело с реальными проблемами и в целом добивался успеха». На Родосе он преподавал крестьянам основы медицины. Считал себя спасателем жизни. Достиг мастерства и укрепил способность принимать решения. Он убедился, что те, кто жил просто, те, кто зависел от него, обладали качествами и тайнами жизни, которых ему не хватало. Имея над ними власть, он одновременно служил им.

После войны он женился и выбрал отдаленную сельскую практику при Национальной службе здравоохранения, став младшим помощником старого врача, которого очень любили в округе, но который ненавидел вид крови и верил, что тайна медицины кроется в вере. Это дало молодому человеку возможность продолжать работать спасателем жизни.

Он всегда был перегружен работой и гордится этим. Большую часть времени Сассолл проводил на вызовах, часто ему приходилось пробираться через поля или идти пешком, неся свои черные коробки с инструментами и лекарствами по лесным тропинкам. Зимой нужно было прокладывать дорогу в снегу. Вместе с инструментами он тащил паяльную лампу для размораживания труб.

Сассолл мало работал в самой больнице. Он представлял собой что-то вроде передвижного стационара, состоящего из одного человека. Проводил операции по удалению аппендикса и грыжи на кухонных столах. Принимал роды в фургонах. Я не солгу, если скажу, что он искал несчастные случаи.

Он не терпел всё, кроме чрезвычайных ситуаций или серьезных болезней. Когда кто-то жаловался, не имея опасных симптомов, он приводил в пример выносливость греческих крестьян и тех, кто находится в «куда более бедственном положении», а следом рекомендовал заниматься спортом и, по возможности, принимать холодные ванны перед завтраком. Он имел дело только с кризисами, в которых был центральным персонажем или, другими словами, в которых пациент упрощался до степени физической зависимости от врача. Он и сам упростился, потому что выбранный им темп жизни делал невозможным и ненужным рефлексию.

С годами он менялся. Ему исполнилось тридцать: в этом возрасте уже нельзя просто быть собой, как в двадцать; чтобы оставаться честным, необходимо противостоять себе и судить с других позиций. Более того, он видел, что пациенты меняются. Чрезвычайные ситуации всегда представляются как свершившиеся факты. Наконец, поскольку он постоянно жил среди одних и тех же людей и его часто вызывали в один и тот же дом несколько раз для различных экстренных случаев, он начал замечать, как развиваются люди. Девушка, которую он три года назад лечил от кори, вышла замуж и приехала к нему на свои первые роды. Человек, никогда не болевший, вышиб себе мозги.

Однажды его вызвала пара пенсионеров преклонного возраста. Они прожили здесь тридцать лет. Никто не мог сказать о них чего-то особенного. Ездили на Ежегодную прогулку стариков. Ходили в паб в восемь вечера каждую субботу. Муж когда-то работал на железной дороге, а жена горничной в большом доме в соседней деревне. Старик сказал, что у его жены «шла кровь снизу».

Сассолл немного поговорил с ней, затем попросил раздеться, чтобы осмотреть. Пошел на кухню подождать, когда она будет готова. Там муж с тревогой посмотрел на него и взял часы с каминной полки, чтобы завести их. В таком возрасте, если один ложится в больницу, это может стать началом конца для обоих.

Когда он вернулся в гостиную, жена лежала на кушетке. Ее чулки были спущены, а платье задрано. «Она» оказалась мужчиной. Сассолл осмотрел «ее». Проблема заключалась в выраженном геморрое. Ни он, ни муж, ни «она» не упоминали половые органы, которых там не должно было быть. Он проигнорировал их наличие. Или, скорее, вынужденно принял этот факт, поскольку пара поступила так по своим причинам, о которых он никогда не узнает.

Он столкнулся с тем, что пациенты меняются. По мере того как они привыкали к нему, они иногда делали признания, для которых не было медицинских показаний. Он начал по-другому смотреть на значение термина «кризис».

Он начал понимать, что то, как Великие мореплаватели Конрада примирялись со своим воображением — отказывая ему в любом проявлении, но проецируя всё на море, с которым они затем сталкивались, как будто оно было одновременно их личным оправданием и их личным врагом, — не подходит для врача в его положении. Он стал относиться к болезням и медицине как к морю. Он понял, что должен встретиться лицом к лицу со своим воображением и исследовать его. Оно больше не должно вести к «невообразимому», как у Великих мореплавателей, размышляющих о ярости стихии, или — как в его случае — к мыслям только о сражениях в пасти самой смерти. (Клише тут необходимая часть картины.)

Он понял, что над воображением нужно работать на всех уровнях: сначала над собственным — потому что в противном случае искажаются наблюдения, — а затем над воображением пациентов.

Старый доктор умер. Сассоллу пришлось проводить больше времени в стационаре. Тогда он решил нанять дополнительного врача и разделить практику. Другой врач взял на себя хирургию. Затем, по-прежнему перегруженный работой, но имея больше времени на обычного пациента, он начал наблюдения за собой и другими.