«Я буду первопроходцем»: как Шейла Фицпатрик уже более 60 лет изучает историю СССР

Историк-советолог Шейла Фицпатрик известна в мире как один из крупнейших специалистов по истории СССР. Она одна из немногих, кто изучал предмет исследования и в режиме реального времени, и после распада страны. Основные работы Шейлы посвящены не просто исследованию политической ситуации, но и повседневной жизни рядовых советских граждан в сталинский период. Она доктор исторических наук, заслуженный профессор Чикагского университета, член двух Академий наук — американской и  австралийской.

Когда речь заходит об истории Советского Союза, ее голос считается одним из самых авторитетных в мире. Она писала серьезные работы о политике Сталина и его ближнем круге («О команде Сталина: годы опасной жизни в советской политике»), о социальной истории советского времени, о жизни крестьян,  о жизни женщин, о том, как менялась культура и менялось общество. 

В 2022 году у Шейлы Фицпатрик вышла научно-популярная книга «Кратчайшая история Советского Союза», которая немедленно оказалась в топе продаж книг нон-фикшн в США и Австралии. На русском языке она вышла в издательстве «Альпина нон-фикшн» в 2023 году и тоже стала бестселлером. 

— Давайте начнем с вашего интереса к истории России. В Австралии 60-х эта тема вряд ли была очевидной?

— Она была совсем не очевидной. Интерес к российской или, скорее, советской истории возник у меня в некотором роде случайно. Меня интересовала прежде всего Россия в коммунистический период. Мне в целом интересен мир середины XX века и наиболее экстремальные события, которые тогда происходили. В университете я хотела изучать нацистскую Германию, но для этого был необходим немецкий язык, которым я не владела, а студентам нужно было изучать второй язык. Русских корней у нас не было, но моя семья знала женщину, которая была заведующей кафедрой русского языка. Это одна из причин.

Однако я была в первую очередь историком — история была моим главным увлечением. На последнем, четвертом, курсе надо было писать диплом. И я подумала: «Ладно, попробую использовать русский язык». Хотя он у меня был не очень хорош, я решила попробовать — и все получилось. Именно тогда я поняла, что мне нравится заниматься исследованиями, самим процессом поиска, а особенно изучением тех вещей, над которыми другие люди не работали, когда есть ощущение некого открытия.

Затем, в соответствии с тем, как это было устроено в австралийских университетах в те годы, можно было получить стипендию в аспирантуре, чтобы поехать куда-то еще и заниматься своей темой. В основном в Оксфорд или Кембридж (в США тогда никто не ездил). Я подала заявку на стипендию и получила ее, но должна была сказать, над чем буду работать. Это не могла быть просто современная европейская история. И я сказала, что хочу заниматься советской историей, потому что именно по ней писала диплом. 

Было и еще несколько обстоятельств. Я родилась в 1941 году, окончила университет в 1961-м. И когда я начала искать материалы по советской истории, то ничего не нашла. Встречались тома по раннему периоду, но в целом о ней мало что было написано. Это меня заинтересовало. Идея заняться областью, границы которой не обозначены, была очень привлекательной. Я подумала: «Хорошо, я буду первопроходцем». Это была амбициозная мысль для молодого исследователя из Австралии. 

По приезде в Оксфорд я почти сразу поняла: это не то место, тут никто ничего не знает о советской истории. Этому предмету не учат, он обсуждается в основном не историками. В частности, когда речь шла о холодной войне, она была интересна людям из разведки, политологам, а историки любят использовать первоисточники и обычно не оперируют моделями. Они не начинают с заранее заданной гипотезы и не спрашивают, вписываются ли в нее новые факты. Они более эмпиричны.

Мой муж-физик часто называл меня экспериментатором. Другими словами, собирателем данных, который пытается понять, в какие шаблоны эти данные вписываются, но не спешит переходить к обобщениям. Я была неким миссионером в этом деле. Я думала: «Нам нужно включить Советский Союз в сферу исторической науки на Западе». 

Конечно, я понимала, что с советской историей в СССР складывается совсем другая ситуация. Спустя некоторое время я подружилась с некоторыми специалистами из России. Они работали в условиях больших ограничений: писали на русском, а не на английском, не пользовались международным научным языком, поэтому всегда возникала проблема концептуального перевода. Так вот, те историки, которых я считала наиболее талантливыми, решали проблемы ограничений за счет того, что становились настоящими знатоками источниковедения. Это был тот путь, по которому должен был пойти честный человек. Может, не совсем мой конек, но источники меня тоже интересовали. Так у нас нашлись точки соприкосновения.

— Вы приехали в Советский Союз в конце 60-х. Если я не ошибаюсь, вы сказали, что это было 50-летие революции, так что, вероятно, это был 1967 год?

— Да, я прибыла осенью 66-го, в начале 1966/67 учебного года. Годом ранее я уже была в туристической поездке вместе с приятелем, ныне покойным.

— Не совсем обычно. 

— На самом деле, было здорово поехать со спутником. С нами происходило много захватывающих историй. Например, нам негде было остановиться — и нас поселили в интернате. Потом пришлось звонить в посольство, чтобы они заплатили за нас, и все такое — это был очень хороший опыт, и на следующий год я снова поехала по обмену. Помните, был такой опыт обмена аспирантами? Предметом моего изучения был Луначарский. Я писала его биографию, которая затем плавно перетекла в тему «Луначарский как нарком просвещения».

В любом случае из-за того, что это был Луначарский, меня отправили на филологический факультет, а не на исторический. Это значило, что мне потребовалось намного больше времени, чтобы познакомиться с историками. Надо сказать, что филологи, с которыми я работала, — скажем так, это было не очень продуктивное сотрудничество, скорее противостояние, но не явное. Это было связано с тем, что мне нужны были архивы, а они хотели контролировать то, что я получаю. 

Архивные материалы я в результате брала, но не те, которые мне были нужны. Меня интересовал личный фонд Луначарского, который находился в РГАЛИ, но к нему доступ был закрыт Коммунистической партией. Однако дали доступ к ГАРФ (который так тогда не назывался), это тоже государственный архив.

— Вы тогда познакомились с Ириной Луначарской?

— Я знала, что мой научный руководитель по фамилии Овчаренко был знаком с членами семьи Луначарского, потому что они редактировали его работы. Я увидела имя Ирины и спросила: «А можно познакомиться с госпожой Луначарской?» И он сказал: «Да».

Причина была в том, что он сам хотел кое-что от нее получить. У Луначарского были дневники, и Ирина не хотела их отдавать Овчаренко, потому что не считала его порядочным человеком. Права она была или нет, я не знаю, в любом случае, она этого не сделала. Он надеялся, что она покажет дневники мне, но, конечно, я не попросила ее об этом, потому что тогда я бы оказалась в очень неприятном положении.

Ирина ко мне присматривалась. Если вы читали мой доклад «Шпион в архивах: воспоминания о России времен Холодной войны», у вас могло сложиться представление об Ирине как об очень проницательном человеке. Она стала моей большой подругой. Ирина была жестким человеком, и у нее были отличные связи в Советском Союзе. И она, подумав, сказала: «Лучше отправлю тебя к Игорю Александровичу, пусть он оценит тебя. В целом ты достойный человек. Ты действительно историк?» 

— Судя по тому, что в книге вы благодарите литературного секретаря Луначарского Игоря Саца, он счел, что вы заслуживаете доверия?

— Я пришла к Игорю Александровичу. Он поздоровался со мной. Когда я спросила его: «Разве вы не должны проверить, шпионка ли я?» — он ответил: «Какая ты глупышка! Я имел дело со шпионами, и ты точно не из них». Он принимал у себя всех, даже бездомных; принял и меня. Еще он любил молодых женщин — это была одна из причин, хотя и не единственная. Он взял меня к себе потому, что подумал: «Бродяжка и без приличного зимнего пальто, к тому же не очень хорошо говорит по-русски. В общем, ей нужна помощь». Он меня, можно сказать, приютил.

Наши отношения продолжались до его смерти в 1980 году. Это было важное событие для меня — как в личном плане, так и в профессиональном. Я ведь никогда не обучалась на курсах по русской истории или истории Советского Союза — все это я освоила самостоятельно. Я сидела в квартире Игоря, слушая его рассказы. Обычно он любил говорить о войне, но я пыталась отвлечь его от этой темы, потому что, конечно же, несмотря на интерес, это была не моя тема. Он был удивительно осведомленным человеком, который любил беседовать, и мы говорили и говорили — так я училась.

— Быть может, это был один из лучших источников. 

— Он действительно много знал.

— Я хочу поблагодарить вас за книгу «Кратчайшая история Советского Союза». Как человек науки, с одной стороны, и журналист — с другой, я понимаю, как трудно из огромного массива фактов и деталей построить действительно краткую историю. У вас же есть понятные линии с какими-то основными мотивами. Почему вы решили написать эту книгу именно здесь, сейчас, в XXI веке? Вы почувствовали, что это нужно аудитории или вам лично? 

— Я ее писала для себя, наверное, в большей степени, чем для аудитории. Первое, что я должна сказать, — это был заказ. Меня спросили в издательстве: «Не напишете ли вы для нашей серии кратчайшую историю России?» Я ответила: «Нет, потому что мне нечего сказать. Это не связано со мной. Но, может быть, я напишу краткую историю Советского Союза?» Мне это показалось интересным, потому что, в конце концов, я работала над этим с самого начала, посещала СССР с середины 60-х годов до его краха.

Мне казалось, что если я была там, то, возможно, теперь пришло время взглянуть назад и подумать, что же я хочу сказать об этом. Это было интересно и в том смысле, что до момента краха СССР советскую историю мы воспринимали как непрерывный процесс, подобно американской, французской истории. Советский Союз осмыслялся через его начало — и внезапно оказалось, что у него есть конец. А как только что-то завершается, оно сразу становится историей, которая идет от А к Б. Но что такое А и что такое Б — вот это меня заинтересовало. 

Насчет структурированности книги: мой отец был журналистом, а я всегда была скорее ученым и заниматься журналистикой начала довольно поздно. И наличие у меня каких-то журналистских достоинств не было бы для вас очевидно, если бы вы познакомились с моей первой книгой — «Комиссариат просвещения». Она ужасно подробная, в ней нет никаких обобщений. На то, чтобы овладеть обобщениями, у меня ушло много времени. И теперь, когда у меня уже был опыт, я подумала, что смогу рассказать историю Советского Союза.

Другое дело, что меня интересовала роль случайности в истории. Для меня было неожиданностью, когда распался СССР. Это было неожиданностью для всех, что бы кто ни говорил, оглядываясь назад: для граждан этой страны и для людей, которые изучали Советский Союз.

Обычно, когда пишешь историю, то объясняешь, почему все произошло определенным образом, и это начинает выглядеть так, как будто была некая закономерность, которая привела к такому результату. Я подумала, что будет интересным историческим вызовом написать книгу, если я действительно считаю, что это не было закономерностью. Другими словами, Союз не должен был распасться, но это произошло из-за влияния различных факторов, которые сошлись вместе. Могу ли я выступить как историк и объяснить все именно с этой точки зрения, чтобы читатель не думал, что все было предопределено? Такова была задача, которую я перед собой поставила.

Получилось это или нет, я не знаю, но я сделала то, что хотела сделать, — разобралась. Это также в какой-то степени было темой книги, потому что большевики постоянно пытались навязать чувство собственной исторической неизбежности, утверждая, что они понимают, как движется история и что они все находятся в понятных им процессах. Но все время происходили случайности, и это означало, что все совсем не так, как они представляют. Я подумала, что в советской истории постоянно прослеживается интересная дихотомия — есть лидеры, которые думают, что они записали историю на пленку, что они ее понимают, узнали ее секреты, но история слишком непостижима для них.

— Да. Теперь мы видим, что уроки истории не усвоены.

— Мне, пожалуй, не хватает уроков истории. У меня такое ощущение, что ты извлекаешь урок постфактум. Генералы всегда готовятся к прошедшей войне. К сожалению, это тупиковый путь. Он не будет работать для следующей непредвиденной ситуации.

— Мне кажется, что вы немного восхищены периодом советских 60-х годов. Может быть, вы описываете его с большей любовью, чем это делают люди с советским прошлым. 

— Я не была там в 60-е годы. Я приехала в конце 60-х, но по-настоящему стала погружаться в советскую реальность, я бы сказала, в начале 70-х. К тому времени я уже хорошо знала русский язык. Я знала людей. Вообще, интересно, что вы так говорите, потому что есть много людей, западных ученых и, наверное, русских тоже, которые действительно впитали в себя дух шестидесятников. Я себя к таким не отношу. Что я знаю про себя и что мне говорили многие люди по поводу этой книги — я слишком лояльна к брежневскому периоду, как раз к 70-м и началу 80-х годов.

Все россияне знают, что это был ужасно скучный и несвободный период, в котором не было ничего хорошего, отсутствовало чувство национальной цели и все такое. Я это наблюдала, я там была, но, с другой стороны, в советской истории было ли время (если посмотреть на это с холодно-материалистической точки зрения), когда жизнь была более безопасной и лучшей с точки зрения уровня жизни? Если взять любой из индексов, измеряющих развитие общество, то все было хорошо. Хотя если сравнивать с Западом, то почти по всем этим показателям Советский Союз отставал. Но никакой эмоциональной привязанности к брежневскому периоду у меня нет. 

Интеллигенция склонна говорить, что при Хрущеве был подъем, а потом начался спад. Это одна из тех вещей, которые всегда представляли трудность для нас: в конце концов, мы интеллигенция западного типа, кого знаем в Советском Союзе? Только советскую интеллигенцию. И когда мы говорили о том, что думают люди, речь шла о тех, кого мы знали.

Однако мне кажется, что зачастую мнение людей, которых мы знали (тонкий слой), было противоположно мнению большинства, к которому у нас не было доступа. Когда я приезжала, то в основном бывала в Москве или в Ленинграде, но при этом не могла свободно передвигаться. Нужно было все время получать разрешение на командировки, и то их давали на короткое время. Поэтому я не так часто выезжала за пределы столицы, да и большинство людей не выезжали.

Я думаю, что это работает и в ретроспективе, потому что кто рассказывает эти истории о том, что раньше было лучше? В основном интеллигенция. Например, к жизни, которая была сосредоточена в Переделкино, у меня всегда было неоднозначное отношение, потому что, с одной стороны, она была очень привлекательной. Ты встречал кого-то, кто тебе действительно нравился, и это, вероятно, был кто-то из этой среды, но, с другой стороны, было сильное ощущение, которое я испытывала везде в России, что интеллигенция — это не то же самое, что народ. Я думаю, что в России эта разница ощущалась больше, чем даже в таком месте, как Австралия, где это тоже есть.

— Последний лауреат международной Букеровской премии написал свою книгу о ностальгии. Он, наверное, ваш ровесник, говорит: «В моей молодости нам продавали коммунистическое будущее, а теперь в наши дни нам продают коммунистическое прошлое. Они снова пытаются продать нам то, чего нет и что на самом деле является фантомом». Как вы думаете, почему советский период кажется сейчас таким привлекательным?

— Прежде чем я отвечу на этот вопрос, скажите, о ком вы? Это очень русская манера — утверждать «они нам говорят». Кто «они»? Вы имеете в виду власть? Но разве не люди сами рассказывают эти истории? Конечно, не только они.

Я всегда замечала в русской и советской истории тенденцию повторять: «Все идет сверху. Это не мы, это они. Не мы это сделали. Мы были никем, мы просто были рядом». Да, это работает до определенного момента, но я думаю, что изнутри общества происходит гораздо больше, чем люди считают. Приведу один пример, чтобы немного прояснить ситуацию. Я знала одного политолога, который в 90-е ходил и спрашивал российских бюрократов, в основном бывших советских бюрократов, о том, кто принимает решения, кто они вообще такие. Все говорили, что это кто-то наверху, не я. Некоторые из этих людей были директорами институтов.  Это, мне кажется, очень русская история — говорить, что ты ни в чем не участвуешь, что у тебя нет никакой ответственности, все идет сверху.

Теперь позвольте мне перейти к вашему вопросу о ностальгии. Почему люди испытывают ностальгию? Для меня это почти не загадка: когда все потеряно или даже закончилось, то через некоторое время вы оглядываетесь назад. Подумайте, что такое память. Память в некотором смысле — это почти всегда мысли о том, что потеряно. Это по определению воспоминания — о детстве, но детство ушло, оно потеряно, и это прекрасный период, каким его видит большинство людей.

В частности, при любых потрясениях, которые резко меняют положение и возможности многих людей, найдутся те, кто подумает: «Отлично, я получил новые шансы!» Однако большие потрясения и перемены подразумевают потери. Отсутствие ностальгии мне кажется странным. Главный вопрос — о чем конкретно ваша ностальгия? Например: «Ностальгируете ли вы по спокойной жизни при Брежневе?»

— Да, я понимаю. Люди обычно теряются, когда начинаешь задавать им такие подробные вопросы, и не знают, что ответить. Вы как человек, который всю жизнь изучал историю, можете мне ответить: она повторяется? 

— Я могла бы ответить коротко: нет. Но, что касается российской истории, есть очень распространенный способ ее понимания, согласно которому в ней циклически повторяются периоды репрессий и ослабления репрессий. Я действительно вижу эту закономерность, но не более того. И более репрессивный, и менее репрессивный периоды подразумевают очень многое. Я не думаю, что такой сложный момент в истории России, как 1917 год, когда-то повторится. Я не могу себе это представить.

Любая революционная ситуация, если она возникает, оказывается очень разной, когда можно только проводить аналогии и находить что-то общее. Конечно, Маркс — хотя это, наверное, не тот человек, которого можно цитировать в постсоветском контексте, — говорит о том, что все в истории повторяется. Первый раз — трагедия, второй раз — фарс. Конечно, это афоризм, в нем нет глубокой истины, но иногда он бывает кстати.

Когда я писала «Кратчайшую историю», у меня был соблазн представить ее в терминах черной комедии. Я пыталась сдерживать себя, но он был. Показалось ли вам, что моя книга — это черная комедия?

— Нет. В книге много шуток, анекдотов, карикатур. Это прекрасно работает. 

— Черная комедия — это такой прием, который предполагает позицию превосходства, но я не хотела ее занимать. Я использовала его в книге, потому что научилась этому у Игоря. Он был мастер анекдота. Как он мне рассказывал советскую историю, так я ее и усвоила. Я поняла это, когда впервые заговорила о черной комедии в своем творчестве.

Одновременно в Оксфорде, когда я там училась, было много насмешек над Советским Союзом. В Америке был такой журнал «Проблемы коммунизма», вы, наверное, никогда о нем не слышали. Его выпускало Информационное агентство Соединенных Штатов, но это был научный журнал. Он выходил в 1960-е годы и иллюстрировал статьи в сатирическом ключе, в стиле журнала «Крокодил», и манера письма была немного шутливая. Тогда я подумала: «Ладно, я научилась этому не только у Игоря. Я научилась этому и в Оксфорде», хотя тогда я не одобряла такой подход. Я думала, что это антикоммунистическая агитация, но тогда я была еще молодой.

— У меня есть еще один вопрос о реакции на вашу книгу. Как ее восприняла аудитория и ваши коллеги-историки?

— Кажется, книга хорошо прижилась. Ее перевели на 19 языков — и это больше, чем у любой другой моей книги. Я не знала, чего ожидать, и думала, что, возможно, книгу встретят в штыки, но этого не произошло. Если критический отклик есть, то он не дошел до меня. Признаться, ученые обычно не читают короткие тексты друг друга (я тоже не читаю своих коллег). Но они берут чужие книги в руки, когда собираются преподавать. Они смотрят, что можно использовать в своем курсе. Из их слов я поняла, что они считают мою книгу подходящей для исследования, потому что она небольшая, ясно написана, нравится студентам и так далее. Я получаю о ней положительные отзывы. 

Хотя однажды на университетской научной конференции профессор, не из области социальных наук, возмутился и сказал: «Вы делаете вид, что жить при Брежневе было так здорово». Ему показалось, что я описала общество при Брежневе как замечательное, абсолютно крепкое и стабильное, с которым ничего не могло произойти. Я совсем не считаю, что это то, что я хотела сказать.

Я писала книгу с полным сознанием того, что тогда действительно были противоречия, и, безусловно, интеллигенция считала их ограничивающими и скучными и так далее. Но моя точка зрения заключается в том, что, как бы иронично это ни звучало, этот период лучше, чем всё, что было раньше, включая 1920-е годы, которые многие любят идеализировать. И это была главная критика, которую я получила. Это меня немного поразило, потому что всю свою жизнь моя работа вызывала противоречивые отклики, и я подумала: «Что происходит? Я что, больше не интересна людям, если они не говорят, что все, что я написала, — все это неправильно?»

— В этом году на книжной ярмарке ваша книга была на первом месте среди бестселлеров.

— Правда? В Москве, да? Что ж, это замечательно. Мне очень нравится, как выглядит русское издание. Такую книгу хочется держать в руках. Издатели сказали мне, что первый тираж был распродан, но пока у меня нет никакой информации о реакции российских читателей — буду надеяться, что мне расскажут о ней.