«Таинственная невеста»: детективный роман об убийстве в российской провинции XIX века

Когда Мурин вошел утром в большую комнату, служившую на почтовой станции и общей залой, и столовой, четверо других замерли у окна, потрясенно созерцая что-то. Две пожилые барыни, по виду — местные помещицы, немолодой плешивый господин во фланелевом жилете, и один — совсем молодой и одетый крайне модно, даже щегольски, на английский лад. Они даже не пошевелились при звуке его шагов. Тишина была близка к  обморочной. Посвистывал только самовар на столе. 

Мурин подошел, поглядел поверх голов и сам едва не ахнул. Перемена за одну ночь случилась разительная. Вечор, когда Мурин подъезжал к станции, косо летел снежок, свистал ветер, гнул молоденькие деревца, тряс еловыми лапами. Заставлял потуже запахивать полость, прятать нос в воротник тулупа. От налипшего на него снега кучер впереди казался сугробом.

А утро — сияло и смеялось. Играло на скатах крыш, звенело птичьими трелями. Солнце блистало в ручьях, в лужицах, в каплях, которые срывались с карниза. Небо было неимоверной голубизны, и такими же голубыми были тени на снегу, который весь осел, стал каким-то нестрашным, ненастоящим: то ли вата, то ли взбитый белок.

— Дивная погода, — заметила барыня в шерстяной домашней шали. И тут же нахмурилась: — Кэль кошмар.

— М-да-с… — откликнулся господин в жилете. — Твердый факт.

— Факт-то твердый, Модест Петрович, это дорога растеклась.

После суровой зимы земля еще не оттаяла в глубине, но в верхнем слое медленно набухала от влаги.

Очевидное пришлось признать. Настала пора, когда саням уже поздно, а колесам еще рано, когда одна верста превращается в  пять  — и  каких мучительных! Пора в провинции безвыходная, непролазная, непреодолимая. Когда струйки превращаются в ручьи, ручьи сливаются в потоки, потоки в реки, а реки вспухают и выходят из берегов, заодно снося мосты, мельницы, причалы: русская весна!

— Ума не приложу, как теперь ехать. А вы что думаете, сударь? Откуда вы в наши края?

Молодой щеголь прищурился, брезгливо посмотрел сквозь остальных, вынул из кармана очки с зелеными стеклами, надел. Точно в комнате не было живых существ, на которых стоило бросать его бесценный взгляд. Затем отошел в угол и сел в кресло.

Барыня смутилась. Остальные сделали вид, что не заметили бестактности молодого англомана в темных очках. Но на Мурина уже глянули робко — и  с ним заговорить не решились. Отошли к столу, справедливо рассудив, что предстоящее дорожное испытание будет легче вынести на сытый желудок, нежели на голодный. Расселись по лавкам. Моська улеглась на коленах хозяйки. Начали стукать чашки, блюдца, ложечки. Забормотали голоса. Не передадите ли варенье. Сливки-с, прошу. По- пробуйте, дивный мед. А калач-то вчерашний. Полно? Я всегда отличу только что выпеченное от разогретого. Вам благоугодно малиновое или кружовенное?

Мурин один остался стоять у окна. Поставил локоть на оконную раму, подпер рукой висок, точно голову приходилось поддерживать — такая тяжесть вдруг навалилась. Давнишний разговор с Ипполитом вдруг опять пришел ему на ум. Чувства, о которых он осенью пробовал рассказать тогда старшему брату, с тех пор не только не исчезли, а еще усугубились.

Мурин смотрел на снег, волнисто исчерченный голубыми тенями от стволов. Вокруг стволов обозначились проталины, видна была коричневая земля. Пикала невидимая синица. Природа воскресала. Но Мурин не ощущал радости, которую всегда вызывала в нем весна. Рождающийся мир пугал его. Он казался совсем незнакомым. Как в него войти? Как в нем жить? «Или мир, который вот-вот родится, — тот же самый, что и всегда, а просто я разучился в нем жить?». Ответов не было. А когда Мурин пробовал задумываться о них, голова его тяжелела, точно была набита мокрым песком.

«Что со мной такое?» — хотел бы он знать. «Я ли это?» Может, его и окликали, любезно приглашая присоединиться к завтраку. Господин офицер? Только он не слышал.

Вокруг горячего самовара шел свой разговор. Три немолодых лица отражались в самоваре печеными грушами. Одинаково подрагивали брыли, когда их хозяин или хозяйка принимались жевать кусок калача или пряник. Одинаково вытягивались трубочкой губы, чтобы втянуть горячую жидкость. Чашки то и дело замирали в воздухе, забытые в увлечении предметом обсуждения. Сплетничали.

— Сейчас многие если не  разорены прямо, то на грани разорения. Только они этого нипочем не покажут. Мне еще покойная Юхнова советовала…

— Ах, сударь мой. — Дама отняла руку от моськи и прижала к своей пышной груди. — Как покойная? Вы про старую Юхнову?

— Про нее.

— Неужто она померла?

— Недавно схоронили. Вы не знали разве?

— Откуда, сударь мой? Я еще летом к дочери в Казань уехала.

— Бонапартия испугались? — живо и ядовито осведомилась вторая дама. — Да, не все, не все наши помещики обнаружили в себе силу духа и твердую веру в государя и силу русского воинства, чтобы остаться в своих имениях и разделить судьбу отечества. Но только тот, кто вкусил горечь лишений, по-настоящему утоляет себя теперь сладостью любви к отечеству. Не так ли?

Она гордо выпрямилась. Дама с моськой несколько растерялась. Захлопала глазами, осмысляя новое положение вещей. Мир определенно изменился. Те, кто остались и  «разделили судьбу отечества», претерпев невзгоды, сбились в партию себе подобных и выказывали презрение тем, кто при известии о нашествии поспешил убраться подальше и переждать исторические события в покое и даже удобстве. Моська, почувствовав напряжение своей госпожи, подняла кудлатую голову и сказала: «р-р-р-р».

— Вовсе я не испугалась, — виновато засуетилась дама из «уехавших», поглаживая собачку. — Я верила в государя. А дочь моя на сносях тогда была, вот и попросила приехать. Я желала остаться в имении и довериться силе нашего воинства. Но дочь так настаивала, умоляла, известное дело, в ее положении, не могла же я ей отказать. Я же мать!

— Да я вас и не обвиняю ни в чем, и никто вас здесь не обвинит, — пожала тощими, вернее, отощавшими плечами дама из «оставшихся». Тон ее говорил: обвиним, и еще как. За  месяцы войны они пережили столько, что теперь желали дать выход своим чувствам и обрушить их на тех, кто ничего подобного не пережил. Чтобы у бедной беглянки не осталось в этом сомнений, она добавила елейно:

— Как можно обвинять кого-то в естественных проявлениях человеческой природы?

— Это в каких же? — с  вызовом спросила дама с моськой.

— Как говорится, рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше.

Дама с моськой стала пунцовой.

— Вы, сударыня… — начала она, а вторая дама изготовилась.

Стало ясно, что вот-вот полетят пух и перья. Но господин в жилете дипломатически поспешил подсунуть этим фуриям другую тему:

— О! Так, значит, вы еще не слыхали о странной смерти Юхновой?

Обе обернулись на него.

— Странной? — ответила дама с моськой.

— Ах, ну и померла, так что ж? — отмахнулась худая дама. Но Модест Петрович не сдался так легко:

— Не просто так она померла.

— Мы все когда-нибудь помрем. Царствие ей небесное.

— Отправиться в царствие небесное ей кое-кто помог.

Дама с моськой наконец сообразила, что ей бросили спасительный круг, и вцепилась в него обеими руками:

— Что вы такое говорите? Помогли? Кто? Как?

Модест Петрович скроил значительную физиономию:

— На этот счет у нас говорят, конечно, разное.

— Кэль кошмар… Что ж говорят?

— А вы бы не повторяли сплетни, Модест Петрович, — недовольно перебила худая дама.

— Это не сплетни. Мне доктор Фок сказал.

— Однако, — худая дама отняла от губ чашку. Мизинец оттопырен, тон не вызывал сомнений. От него стыл чай. — Доктор Фок?

— Уж доктора в таких вещах разбираются.

— Однако. Не очень-то мило со стороны доктора Фока так поступать. Он получает доступ в дома к страждущим людям в их слабости, а потом носит по городу сплетни о своих пациентах. Непременно дам ему это понять!

— Полностью согласна с вами, сударыня, — вдруг поддержала ее дама с моськой.

Пока эти двое пикировались, она обдумала свое новое положение. Выход из него был один: расположить к себе свою мучительницу. Голос дамы с моськой сделался подобострастным:

— Доктора так поступать не должны. Куда это годится? Есть вещи, которые должны оставаться в тайне.

— Вот-вот, о чем и я толкую, — буркнула худая дама.

Они переглянулись — уже как союзницы. Господин в жилете растерялся. Этой коалиции он не ожидал, пошел на попятную:

— Ну, доктор Фок не то чтобы рассказал. А так, намекнул.

— Еще хлеще! Сперва он входит в доверие к пациентам, а потом роняет повсюду намеки. Нет, я положительно сделаю доктору реприманд! Поразительно, как он сам таких простых вещей не понимает. Это не ком иль фо.

— Совсем не  ком иль фо!  — подхватила дама с моськой.

Господин опешил:

— Да я… Да доктор… Да на самом деле, он и не говорил ничего. Тут любой сообразит. Старая Юхнова ничем она не хворала. А напротив того, была весьма бодра. С чего бы ей вдруг помирать, если только не…

— Фуй. Как вам не совестно повторять сплетни.

— Вовсе я не повторяю. А просто сложил два и два! Разве вы не думали, что больно уж странно Юхнова померла?

Худая строго поджала губы:

— К одним смерть приходит внезапно, а другим дает возможность уладить дела и проститься с ближними.

Господин с надеждой воззрился на вторую даму. Она очень хотела послушать, что нынче болтают о таинственной кончине энской богачки Юхновой. Но остракизма со стороны худой дамы боялась еще больше. Оказавшись между этих двух огней, она замялась, порозовела. Но внезапно увидела выход:

— Ну и нравы у нынешней молодежи, — показала глазами она. — Только поглядите на этого ферта.

Все трое покосились на англомана.

Господин в жилете понял, что она дружески возвращает ему шанс восстановить мир, и шепнул соседкам:

— А давайте проучим этого нахала?

Они вытянули шеи. Глаза их заблистали в ответ. Мурин увидел, как три головы почти соприкоснулись лбами. Потом дамы стали искать в ридикюлях. Сунули что-то господину в жилете. Он подмигнул, вышел.

Мурин терялся в догадках, что за шутку они затеяли. Дверь скрипнула, впустив холодный воздух. Но это был не Модест Петрович. Просунулась голова станци- онного смотрителя.

— Лошади поданы.

И точно, в окно было видно, что кучера выводят лошадей.

— Пора, — дама с моськой поставила перевернутую чашку на блюдце.

Пассажиры набросили верхнее платье, надели шляпы, высыпали во двор. Англоман сразу же отошел от них и направился к дорогой карете на рессорах.

Остальные проводили его взглядами, восторг прорывался на их лицах, как солнце сквозь тучи. Когда карета тяжко отвалила и поволоклась, улыбки так и зацвели ей вслед.

Мурину показалось, что карета отправилась в неверном направлении: туда, откуда прибыла накануне.

Но тут его самого окликнули:

— Ваше благородие!

Мурин увидал возок, присланный управляющим. Кучер тотчас стащил шапку, спрыгнул с облучка, забрал из его рук саквояж.

— А ты, барин, малость подрос с последнего приезда, — ухмыльнулся кучер. — Никак уже генерал?

Мурин вспомнил наставления Ипполита. Ответил строго: 

— Может, и генерал.

— Развезло-то как, — показал кучер вниз, грязь жирно блестела в весенних лучах.

— Да, дрянь.

— Прорвемся, — пообещал кучер, сдвинул рукоятью кнута шапку со лба. — Главное, не застаиваться. Мурин понял, скорее заскочил внутрь. Крепкая коренастая лошадка напрягла шею, с чмокающим звуком вырвала возок из грязи. Санки тяжело поволоклись.

Вскоре станция опустела. Петух, хлопая крыльями, вскочил на забор. Распустил хвост. Задрал голову к божеству-солнцу, весь вытянулся, весь стал луженой глоткой и восславил его: 

— Ку-ка-реку-у!