Достойный жених: индийский писатель о брачных традициях и жизни в Индии 50-х годов

Лата невольно подумала, что это все-таки отступление от традиций: Пран не подъехал к  воротам на белом коне с  маленьким племянником, сидящим перед ним, и свитой, следующей за ним, чтобы встретить невесту. Но в конце концов, Прем-Нивас был домом жениха. И даже если бы он полностью следовал традициям, то Арун, без сомнений, все равно нашел бы в этом повод для насмешек.

Лате было сложно разглядеть преподавателя елизаветинской драмы под этой завесой из тубероз. Он как раз надевал гирлянду из темно-красных роз на шею ее сестры Савиты — и Савита вешала такую же ему на шею. Сестра была такая красивая в  своем красно-золотом сари, но казалась довольно подавленной. Лата подумала, что, возможно, она даже плакала. Ее голова была покрыта, а  взгляд опущен к  земле, как, несомненно, ей велела мать. Даже  когда она украшала гирляндой человека, с  которым должна провести всю жизнь, ей не положено было смотреть ему прямо в лицо.

Вступительная церемония завершилась. Жених и невеста вместе отправились к возведенной в центре сада небольшой площадке, украшенной охапками белых цветов и открытой для благоприятных звезд. Здесь находились священники, по одному от каждой семьи, госпожа Рупа Мера и родители жениха. Все они сидели вокруг небольшого огня, который станет свидетелем клятв новобрачных.

Брат госпожи Рупы Меры, с которым семья виделась очень редко, днем ранее взял на себя ответственность за церемонию браслетов. Арун злился, что ему не позволили ничем поруководить. После кризиса, вызванного необъяснимыми действиями деда, он предлагал матери перенести свадьбу в Калькутту. Но было слишком поздно, и она не желала даже слышать об этом.

Теперь, когда обмен венками закончился, толпа утратила интерес к свадебной церемонии. Действу предстояло продлиться еще добрый час, так что гости разошлись по лужайкам Прем-Ниваса, болтая между собой. Они смеялись, пожимали руки или прикладывали ладони ко лбу. Они собирались небольшими компаниями, мужчины там, женщины тут. Они грелись у заполненных древесным углем глиняных печей, стратегически расставленных по всему саду, пока их прохладное дыхание, насыщенное пересудами и сплетнями, поднималось в воздух. Они восхищались разноцветными огнями и улыбались фотографу, когда он бормотал по-английски: «Внимание!». Они жадно вдыхали аромат цветов, духов и специй, обсуждая новости о рождениях и смертях, о политике и скандалах, устроившись под ярким тканевым навесом в глубине сада, где ломились яствами столы и где они в изнеможении усаживались на стулья, наполнив свои тарелки. Слуги, одетые кто в белые ливреи, кто в одежду цвета хаки, разносили фруктовый сок, чай, кофе и закуски тем, кто стоял в саду. Самосы, качаури, ладду, гулаб-джамуны, бурфи, и гаджак, и мороженое потреблялись и снова пополнялись вместе с  пури и шестью видами овощей. Друзья, не видевшие друг друга месяцами, бросались друг к другу с громкими возгласами. Родственники, встречавшиеся только на свадьбах и похоронах, со слезами на глазах обнимались и обменивались последними новостями о десятой воде на киселе. Тетушка Латы из Канпура, пребывающая в ужасе от темного лица жениха, беседовала с тетушкой из Лакхнау о «черненьких внуках Рупы» так, словно те уже существовали, и явно благоволила Апарне, которой, очевидно, суждено стать последней беленькой внученькой Рупы. Тетки хвалили ее даже тогда, когда она уронила ложку с фисташковым мороженым на свою бледно-желтую кашемировую кофточку. Маленькие варвары, детишки из деревенской Рудхии, бегали вокруг и вопили, словно играли в питху у себя на ферме. И хотя праздничные завывания шахная утихли, шум счастливой болтовни поднялся до самых небес, заглушая бессмысленные церемониальные песнопения.

Лата, впрочем, стояла рядом и наблюдала с восхищением и тревогой. Двое голых по пояс священников, один очень толстый, другой худощавый, явно не восприимчивые к холоду, соревновались между собой в том, кто знает более изощренную форму службы. Так что, пока звезды продолжали свой курс по небу, оставляя в неопределенности благоприятное время, непрерывно звучал санскрит. Толстый священник даже попросил родителей жениха повторять что-то за ним. Брови Махеша Капура дрогнули, — казалось, он вот-вот взорвется.

Лата пыталась представить, о  чем думает Савита. Как она могла согласиться выйти замуж, совершенно не зная этого мужчину? Какой бы покладистой и добросердечной она ни была, у нее имелись свои взгляды. Лата горячо любила сестру и восхищалась ее великодушием и  даже ее терпимостью. Как разительно отличался ровный характер Савиты от ее собственного переменчивого нрава! Савита не была обременена тщеславием и не тревожилась по поводу свежести и красоты, но неужто она не протестовала против того, что Пран так ужасно, немыслимо некрасив? Неужели она действительно сочла, что матери виднее? Было очень сложно вызвать Савиту на разговор, а порой — даже предположить, о чем она думает. С тех пор как Лата пошла в колледж, сестру ей заменяла Малати, с которой они сблизились. И она знала, что Малати ни за что и никогда не согласится выйти замуж вот так, даже если бы все матери мира совместно попытались ее выдать.

Всего через несколько минут Савита пожертвует Прану даже свою фамилию. Она будет уже не Мера, как все они, а Капур. Слава богу, Аруну не пришлось этого делать. Лата попробовала на язык сочетание «Савита Капур», и оно ей не понравилось совершенно.

Дым от костра или, возможно, пыльца от цветов раздражала горло, и Пран стал слегка покашливать, прикрывая рот рукой. Его мать что-то тихо сказала ему. Савита тоже подняла глаза, мельком взглянув на него, как показалось Лате, с нежной заботой. Она и  впрямь всегда была той, кто беспокоится о  страждущих. Но сейчас в  ее взгляде была особая нежность, которая раздражала и смущала Лату. Боже, да ведь Савита видела этого мужчину лишь однажды, всего час! А теперь и он взглянул на нее с ответной нежностью. И это было уже слишком.

Лата напрочь забыла, что совсем недавно защищала Прана в разговоре с Малати, и начала специально подмечать то, что ее раздражало.

Тот же Прем-Нивас  — «обитель любви», для начала. Идиотское название для этого дома браков по расчету, сварливо подумала Лата. И  к  тому же неоправданно высокопарное название. Этот дом словно возомнил себя центром вселенной и чувствовал, что просто обязан сделать об этом философское заявление. И все же, подумала Лата, пока ее взгляд блуждал от одного предмета к другому, этот небольшой огонь, возможно, и был центром вселенной. Ибо здесь он горел, посреди этого благоухающего сада, расположенного в самом сердце Пасанд-Багха, самого приятного района Брахмпура — столицы штата Пурва-Прадеш, который находился в центре Гангских равнин, что сами по себе были сердцем Индии... и  так далее, через галактики к  внешним пределам восприятия и познания. Подобная мысль не казалась Лате банальной, и она помогала ей сдерживать раздражение и негодование в отношении Прана.

— Говори же! Говори! Если бы твоя мать мямлила, как ты, мы бы никогда не поженились, — нетерпеливо подгонял Махеш Капур свою коренастую маленькую жену, которая от этого стала еще менее словоохотливой.

Пран повернулся к матери, ободряюще улыбнулся ей и снова мгновенно вырос в Латиных глазах.

Махеш Капур угомонился, умолк на пару минут, но затем воскликнул, обращаясь теперь уже к семейному священнику:

— Долго еще будет тянуться вся эта абракадабра?

Священник сказал что-то успокаивающее на санскрите, словно благословляя Махеша Капура, который был вынужден раздраженно замолчать. Сердился он по ряду причин, одной из которых было неприятное ему присутствие политических соперников, особенно министра внутренних дел, погруженного в беседу с дородным и  почтенным главным министром С. С. Шармой. «Что они замышляют? — терялся в догадках Махеш Капур. — Моя глупая жена настояла на том, чтобы пригласить Агарвала, потому что наши дочери дружны, хотя и  знала, что это испортит мне жизнь. А теперь еще главный министр беседует с ним, словно никого больше не существует. И это в моем саду!».

Другой крупной причиной его раздражения была госпожа Рупа Мера. Взявшись за организацию, Махеш Капур собирался пригласить прекрасную и прославленную исполнительницу газелей выступить в Прем-Нивасе, как это традиционно происходило всякий раз, когда кто-то из его семьи вступал в  брак. Но госпожа Рупа Мера, притом что она даже не платила за свадьбу, наложила вето. Она, видите ли, не могла позволить «подобной личности» исполнять любовную лирику на свадьбе ее дочери. В число «подобных личностей» входили, по ее мнению, мусульмане и куртизанки.

Махеш Капур пробормотал свои ответы, и священник мягко повторил их.

— Да-да, продолжайте, продолжайте, — сказал Махеш Капур, сердито уставившись в огонь.

Но теперь мать отдавала свекрови Савиту вместе с горстью розовых лепестков, и все три женщины были в слезах.

«В самом-то деле! — подумал Махеш Капур. — Еще, чего доброго, зальют огонь...».

Он гневно взглянул на виновницу этих слез, чьи рыдания были наиболее неистовыми.

Но госпожа Рупа Мера даже не потрудилась заправить платок в блузку. Ее глаза покраснели, нос и щеки покрылись пятнами от плача. Она вспоминала свою свадьбу. Аромат одеколона «4711» воскресил невыносимо счастливые воспоминания о ее собственном муже. А затем мысли вернулись на поколение позже, к ее любимой дочери Савите, которая скоро обойдет с  Праном вокруг костра, чтобы начать жизнь в замужестве.

— Быть может, ее брак будет дольше, чем у меня, — молилась госпожа Рупа Мера. — Быть может, она наденет это сари на свадьбу собственной дочери...

Она мысленно обратилась и к старшему поколению в лице отца, что вызвало у нее новые слезы. Никто не знал, на что обиделся семидесятилетний радиолог доктор Кишен Чанд Сет. Видимо, что-то не то сказал или сделал его друг Махеш Капур, но, возможно, дело было и в его собственной дочери. Никто не мог сказать, что именно случилось. Мало того что он отказался от организации свадьбы, он также отказался прийти на свадьбу внучки и в бешенстве уехал в  Дели, как он сам утверждал, «на конференцию кардиологов». И увез с собой несносную Парвати — свою тридцатипятилетнюю вторую жену, которая была на каких-то десять лет моложе самой госпожи Рупы Меры.

А еще возможно, хоть это и  не приходило в  голову его дочери, что доктор Кишен Чанд Сет просто свихнулся бы на свадьбе и фактически сбежал от такой вероятности. Маленький и сухонький, он тем не менее ужасно любил поесть, но из-за расстройства пищеварения в сочетании с диабетом его диета сейчас ограничивалась только вареными яйцами, некрепким чаем, лимонадом и печеньем из аррорута.

«Плевать, кто на меня пялится, у меня множество причин для слез, — с вызовом сказала про себя госпожа Рупа Мера. — Я сегодня так счастлива и убита горем».

Однако ее горе длилось всего пару минут. Жених и  невеста обошли огонь семь раз, Савита покорно опустила голову, и ее ресницы увлажнились от слез. Теперь они с Праном стали мужем и женой.