Искусство жить не напрягаясь: несколько правил французской эффективности
Легкость не концепция, а чувство. Чувство, которое можем испытывать — или вызывать. В начальной школе я любил читать. Просто обожал. Читал по книге в день, а иногда и больше. Это не было трудом, это было наградой: как конфету съесть или получить приз. Я видел,как мучились мои друзья, с трудом одолевая однукнигу за неделю, — а я с удовольствием проглатывал одну книгу за день. Иногда две. Иногда одну и ту же дважды. Помню, что три раза за день перечитал «Зов предков» Джека Лондона — с каждым подходом все быстрее и быстрее. Меня тронула история Бэка, которому пришлось сменить беззаботную домашнюю жизнь на суровую судьбу ездового пса. Несмотря на «обывательское» происхождение, у Бэка есть преимущество перед остальными собаками: ему нравится тащить нарты и бороться за то, чтобы оказаться впереди. Для всех это борьба, но для него — радость. Тяжелая работа дается Бэку благодаря чутью — отсюда и название книги. Другие страдают, но ему как будто все нипочем: это зов предков. Для меня же это был зов книг. Ни Бэк, ни я не заслуживали похвалы. Мы просто делали то, что нам нравилось больше всего на свете.
Через несколько лет, когда у меня началась высшая математика (а моим фокусом по-прежнему были буквы), я понял, каково это — оказаться по другую сторону. Занятия велись в таком темпе, что от ведения конспекта у меня болела рука. После двух часов непрерывного переписывания непонятных мне символов и формул я почувствовал себя привязанным к колышку ослом, который ходит по кругу, или шарманкой, воспроизводящей лишь нескончаемое ощущение тщетности. Или Сизифом. Впрочем, последнего, по утверждению Альбера Камю, «следует представлять себе счастливым», несмотря на то что боги обрекли его бесконечно поднимать на вершину горы огромный камень, который неизменно скатывался вниз.
Когда заканчивались занятия, день начинался по-настоящему: все в общежитии в поте лица готовились к завтрашним занятиям. Как кроты в норах. Кроты — образ говорит сам за себя — закапывались все глубже и глубже (в высшую математику), не видя белого света. От слова «закапываться» пахнет лопатой, а от лопаты — тяжелым трудом. В конце концов, мы жили у лицея Людовика Великого, в Латинском квартале, традиционном студенческом районе, так что адская атмосфера не была сюрпризом. Впрочем, не для всех она была адской. Для кого-то учеба походила на приятную прогулку в парке. Седрик, например, никогда и никуда не закапывался, а просто расхаживал себе по коридорам.
Очередной «крот» высовывал голову из норы и совал ему исписанный листок: «Седрик, я над этим два часа уже бьюсь. Задолбался!» Седрик бросал взгляд на бумажку, а затем, пройдясь взад-вперед по коридору, через минуту с улыбкой произносил: «Есть два решения. Второе более изящное». Он не прикладывал усилий. Он просто видел решение. Решения, если точнее. Другие из кожи вон лезли, пытаясь найти хотя бы одно, он же без труда находил сразу два. Математика текла у него в жилах, была его «зовом предков». Увидев легкость Седрика, я больше ни секунды не сомневался — и откликнулся на свой зов. Директор без труда приобщил меня к настоящему делу — к поступлению в Высшую нормальную школу на гуманитарное направление. Этот двухгодичный курс еще называют khâgne («кривоногие» — прозвище для книжных червей). Из-за смены направления — с физико-математического на гуманитарное — моя нагрузка не уменьшилась, но я, по крайней мере, стал чувствовать себя в своей тарелке, превратившись из «крота» в «червя». Директор только пожал плечами: «Я же говорил». Он знал, о чем толкует. Всего две недели занятий высшей математикой — и я почувствовал чудовищную усталость, пустоту и упадок сил, хотя настоящая гонка еще толком не началась. Как только я принял решение вернуться к гуманитарным наукам, во мне снова проснулась воля к жизни: я был переполнен энергией, энтузиазмом и радостью.
Конечно, счастье длилось недолго, поскольку подготовительные занятия — дело тяжелое, но в первые дни я чувствовал эйфорию. Я понимал, что было написано на доске. Я снова говорил на одном языке с преподавателями. Все вернулось на круги своя. И хотя общая атмосфера была напряженной (что вполне понятно: мы готовились к экзаменам), я чувствовал себя так, словно сбежал из тюрьмы или вырвался с галер. Я снова мог смотреть на горизонт — и на все возможности, которые передо мной открывались.
* * *
Я отказался от страданий, которые готовит неверный путь. Противоестественные усилия изматывают. Да, это показатель самоотверженности и самоотречения, но в первую очередь — бессмысленное самопожертвование. Добродетель, которая попутно наносит вред, все же не лишена ценности. Но в конечном счете большего добьется тот, кто получает удовольствие от дела, чем тот, кому оно не по душе. Первый будет работать с радостью, даже если время от времени придется страдать, а второй будет страдать постоянно. Хорошая упряжная собака всегда готова тянуть сани, каким бы ни было расстояние. Ее не нужно подгонять и подталкивать. Эрик Моррис, биохимик и каюр — управляющий упряжкой (то есть дважды специалист в этом вопросе), объясняет: нет смысла награждать собак едой при подготовке к очень длинным заездам. Например, к ежегодной гонке на собачьих упряжках «Айдитарод», которую знающие люди называют «последней великой гонкой на планете» (ее дистанция — более полутора тысяч километров по холодной Аляске, в том числе и ночью). Негативное подкрепление — техника дрессировки, которая заключается не в награде, а в отсутствии наказания, — тоже не работает. «Здесь действует тот же метод, что и с птичьими собаками: чтобы они начали охотиться на фазана, онисначала должны его попробовать, понюхать. Это должно принести им огромную радость. Также и желание тянуть сани, оно должно быть врожденным... и каждая собака относится к этому по-своему», — отмечает Эрик.
Я прочитал это в замечательной книге Дэвида Эпштейна «Спортивный ген». Первое, что мне захотелось сделать, — завыть на луну. Меня поразила проведенная автором параллель между дрессировкой упряжных собак и тренировками профессиональных спортсменов. Некоторые наивно полагают, будто для достижения цели достаточно просто захотеть. Эпштейн, опираясь на исследования, пишет, что все не так просто. Некоторым людям не нужно даже хотеть что-то делать, им не нужно заставлять себя или принимать осознанное решение: у них нет выбора, им просто надо бежать. Он приводит в пример Пэм Рид — легкоатлетку, которая неоднократно преодолевала сверхмарафонские дистанции. Она дважды побеждала в сверхмарафоне «Бэдуотер» — дистанция в км начинается в калифорнийской Долине Смерти. По ее словам, если она не выйдет на пробежку хотя бы три раза в день, а лучше пять (чтобы в общей сложности получилось не меньше трех часов), то будет чувствовать себя скверно.
С возрастом усидеть на месте стало проще, но в покое для нее по-прежнему не очень уютно. У Франсуазы Саган была похожая ситуация, но с чтением. Писательница, опубликовавшая свой самый известный роман «Здравствуй, грусть!» в очень юном возрасте, делилась: «Я все время читаю — даже когда пишу. Если я работаю несколько часов подряд, то делаю перерыв, чтобы немного почитать. Переключиться мыслями на того, кто подумает за тебя, особенно если книга захватывающая, — для меня лучший способ отдохнуть. Мне это нравится, так у меня поднимается настроение».
Уверен, что мой товарищ по учебе Седрик не мог представить себе день без математики. Все эти ситуации не связаны с волей (или почти не связаны). Не требуется никаких усилий — в неприятном смысле этого слова. Когда Франсуаза Саган читала или писала, она была счастлива, потому что погружалась в свою стихию — в текст. Седрик с упоением погружался в стихию математических задач. Оба чувствовали себя как рыба в воде — или, скорее, как упряжные собаки посреди холода и снега. Это более удачный образ: даже если им сложно, они все равно получают удовольствие. Им нравится тянуть сани. В этом их отличие.
Если что-то дается мне легко, я сразу начинаю думать, что задача сама по себе проста и что остальные тоже справятся с ней без усилий. Это называется иллюзией эксперта. Оказавшись по другую сторону, вы поймете, что дела обстоят иначе: то, что легко дается одному человеку, у другого может вызвать затруднения. Иллюзия эксперта — типичная иллюзия преподавателей литературы, которым кажется, будто все должны любить чтение. Или преподавателей математики: они никак не могут взять в толк, что сложного в элементарных формулах. Это их единственная трудность — уяснить для себя, что простые (для них) вещи могут быть непонятны окружающим.
Существует и обратная сторона медали: то, что без труда дается другим, и у вас получится легко. Это иллюзия новичка. Но недостаточно увидеть, как Филипп Пети без усилий идет по канату, чтобы справиться с этим самому. Если Седрик решил математическую задачу за 30 с, это не значит, что и вы справитесь с ней так же быстро (и вообще справитесь). Как правило, иллюзия новичка не выдерживает столкновения с реальностью, и все становится очевидно. Но еще говорят, что новичкам везет: сделать что-то сложное с первой попытки порой удается именно потому, что мы еще не понимаем, насколько это сложно. Когда я впервые взял в руки баскетбольный мяч, то ради забавы решил закинуть его в кольцо с середины площадки, да еще и повернувшись спиной к цели. Разумеется, это невозможно.
Опытные баскетболисты только посмеялись. Я бросил мяч назад — так высоко и далеко, как только мог, — и едва успел обернуться, чтобы увидеть, как мяч завершает идеальную траекторию. Он попал в кольцо, даже не коснувшись обода. А я ушел с площадки как ни в чем не бывало, оставив всех в изумлении.
Я, честно говоря, и сам очень удивился. Мне было совершенно понятно, что это чудо, которое я едва ли смогу повторить. Новичкам везет — но недолго. В первый раз все происходит как по волшебству: у человека получается нечто невероятное — то, что невозможно воспроизвести во второй раз, в третий, в четвертый и т. д. Правда, память о случайном успехе становится чем-то вроде обещания: если тренироваться годами, то, возможно, удастся вновь обрести эту младенческую невинность, приносящую удачу. Эксперт, специалист, знаток, умелец — это тот, кому удалось нащупать состояние, позволяющее легко, изящно, грациозно творить чудеса. Грация — то, что Филипп Пети демонстрирует на канате, а Зинедин Зидан на футбольном поле. Ее замечают все. На грацию Зизу обращали внимание и его одноклубники. И даже жены одноклубников — хотя их мужья и сами были игроками мирового уровня. Виктория Бекхэм (жена Дэвида Бекхэма, который играл с Зизу в мадридском «Реале») сравнивала Зидана с балериной. Это комплимент: Виктория сама певица и танцовщица.
Однако между футболом и танцами есть принципиальная разница: задача футболиста — не только красиво двигаться, но и побеждать, забивать голы. У его движений есть цель, в то время как для танцора движение — уже цель. Тем не менее у танцев и футбола есть нечто общее: тренировки даются тяжело. Даже Зидану.
«Грация» — опасное слово. В английском (grace) и фран- цузском (grâce) у него есть дополнительный религиозный оттенок: благодать, милость. Говорят же — поэт милостью Божьей, хирург милостью Божьей... Это своего рода благословение свыше, даже благодать. Давайте так и будем называть это состояние. Не зря чуть выше я использовал формулировку «творить чудеса». Можно подумать, что это дар: либо он есть, либо его нет (и развить его в себе невозможно). Но не удивляйтесь, что Зидану потребовалось много тренировок, чтобы добиться подлинной грации, которой он обладал на пике карьеры. Да, у него были врожденные способности, он талантлив, но именно труд помог ему стать Зизу. То же самое и с Филиппом Пети. Он охотно это признает: «У меня нет физической страховки — но я создал психологическую». Прежде чем оказаться над пропастью между башнями-близнецами, Филипп не жалел времени на тренировки. Неделями, месяцами он думал только о своей цели. Фрагмент за фрагментом, с терпением средневекового ремесленника, он создавал мозаику — этот идеальный миг. Он потратил несколько лет на подготовку ради нескольких минут грации. Ради того, чтобы на несколько минут ощутить ту самую благо- дать. Филипп предупреждает: «Это работа. Отрезвляющая, жесткая, обманчивая. Тот, кто не готов к долгой и тяжелой борьбе с тщетными усилиями, опасностями и ловушками, кто не готов пожертвовать всем, лишь бы почувствовать себя живым, — тот не рожден канатоходцем». Не рожден — и не сможет им стать. Хотите попросить Филиппа о совете? Он очень прост: «Работать, работать, работать. Постепенно канат вам покорится».
И лишь тогда, «после долгих часов тренировок, настанет момент, когда трудности отпадут и все покажется возможным, все будет легко». Легкость появляется в конце пути. Не в начале. Но сколько времени придется отдать тренировкам? «Не рассчитывайте, что достаточно лишь несколько часов упорного труда, чтобы у вас начало получаться, — предупреждает Филипп. — Нужно ощущать кожей то, что вы делаете». У Эдит Пиаф есть песня под названием Je t’ai dans la peau — дословно «Ты у меня под кожей». Это выражение — «попасть под кожу» или, более фигурально, «запасть в душу» — означает, что у вас нет выбора: если уж любовь есть, то она есть, и никуда от этого не деться. Любовь с первого взгляда похожа на дружбу по Монтеню. На вопрос, почему он любил своего друга, он отвечал очень просто: «Потому, что это был он, и потому, что это был я». Друг вам человек или любовник, неважно: он должен запасть вам в душу. Или нет. Футбол, хождение по канату, скрипка, фортепиано, хореография и любые другие занятия, для которых требуются осознанные движения, должны буквально «попасть под кожу». Благодаря упорному труду, поту и потраченному времени. Все знают, что труд необходим. Невозможно встать с дивана и сразу стать чемпионом, бросив кубики или произнеся заклинание. Даже если бы у вас были магические способности, пришлось бы сначала научиться волшебству — спросите у Гарри Поттера. Легкость — результат преодоления трудностей. Военные говорят: «Тяжело в учении, легко в бою». Ни коротких, ни обходных путей не существует. То, что мы называем талантом, при ближайшем рассмотрении зачастую оказывается трудом (более или менее скрытым), разве не так? А гениальность — это, согласитесь, на самом деле глубоко потайной труд.
Никто не сомневается в необходимости тренировок и обучения. Вопрос состоит в их количестве. Слышали про Малкольма Гладуэлла? Это автор The New Yorker, я люблю читать его книги в самолете или в аэропорту (ладно, признаюсь — и дома тоже). В «Гениях и аутсайдерах» он приводит точный ответ на этот вопрос. По его словам, «волшебное число величайшего мастерства» — 10 000 часов. Хотите стать кем-то в какой бы то ни было области? Все просто (в кавычках): нужно посвятить ей 10 000 часов (или около 10 лет). Как ни странно, к такому же выводу пришел и Стендаль: он призывал писать каждый день по часу или по два, есть вдохновение или нет. Если делать так в течение лет, мы получим или часа (нет-нет, високосные годы я тоже посчитал). Для достижения цели — то есть для того, чтобы приблизиться к часов, — нужно писать по два-три часа в день. Стендаль считает так же, как и Гладуэлл: за гениальность мы ошибочно принимаем результат упорного труда. Результат 10-летнего упорного труда, если точнее.
Зачем же тянуть резину лет? Ведь можно работать по 10 часов в день, и тогда понадобится меньше трех лет... Затем, что недостаточно просто накопить часы практики. Эта практика должна быть осознанной, представлять собой усилие по достижению конкретной цели (навыка или действия, которые пока не даются). Другими словами, вам должно быть сложно. Вы должны прочувствовать каждой клеточкой, как вам сложно. Золя и Флобер посвящали писательскому ремеслу по 10 часов в день, но это совсем другой вопрос. Их трудолюбие может показаться чудовищным, но на самом деле большую часть времени они пытались подобрать правильное слово или мысленно переставляли слова в предложении — так же, как Джакометти «просто возился с глиной». То есть делали то, что им больше всего нравилось. Это требует осознанно потраченного времени — а еще некоторой степени беззаботности. В любом случае нет ничего общего с непрерывно прикладываемым усилием. Три-четыре часа осознанной практики, желательно в несколько подходов, — это максимум: направленное внимание представляет собой усилие и, следовательно, утомляет. Остаток дня следует посвятить отдыху или менее напряженным занятиям: чтению, размышлениям, планированию, досугу в той или иной форме и т. д. Три-четыре часа в день — с учетом одного выходного в неделю и двухнедельного отпуска раз в год — в сумме дают 1000 часов, или 10 000 часов через 10 лет.