«Европа слишком мала для нас обоих»: почему Наполеон не простил брату брак по любви

Жозеф, король Неаполя, был единственным человеком, которому Люсьен продолжал доверять. К сожалению, даже Летиция поверила умелой клевете, которую распространяли агенты императора. В конце 1807 года Жозеф поехал в Венецию, где его ждал Наполеон, и по дороге тайком остановился в Веллетри, недалеко от виллы Руфинелла, чтобы потом, 4 декабря, уже из Венеции, он написал ему письмо, полное заботы и искренней любви, которое звучало как последняя попытка растрогать непокорного брата и заставить его понять или даже разделить точку зрения Наполеона.

Император «в глубине души» любил Люсьена, писал Жозеф, ведь он ставил свою семью превыше всего на свете. Его единственным недостатком был его титул императора и вытекающее из него могущество, в противном случае он бы принял любой выбор Люсьена. Однако, будучи императором, он не мог позволить себе быть неправым. Люсьен сам мог убедиться, что Наполеон стал «проще и добрее», как будто «невероятная власть, которую он завоевал», сделала его лучше. Он много раз говорил Жозефу, что ни в чем не упрекал Люсьена. Тот сам себе причинил зло, женившись без его одобрения, но ему лично Люсьен никак не навредил. Наполеон любил брата и был огорчен тем, что тот ни разу не приехал навестить его.

Другими словами, обстоятельства, кажется, складывались благоприятно. «Остальное, — писал Жозеф, — зависит от его настроения, которое я не могу ни предвидеть, ни угадать, но могу сказать тебе, что император думает о будущем и в первую очередь желает укрепить свою династию, что он любит свою семью, что она для него важнее всего, но что он хочет оставаться главным и не одобрять ничего, что идет вразрез с его желаниями». Жозеф считал, что Наполеон не так уж сильно изменился по сравнению с тем, каким был в детстве, и деликатно подтолкнул Люсьена сделать шаг к примирению.

Письмо Жозефа было лишено приказного тона, напротив, то были честные и откровенные слова, а потому Люсьен согласился пойти ему навстречу. Он понимал, что это была последняя возможность помириться с Наполеоном, его братом и королем Италии. Он выехал из Рима почти сразу же, 7 декабря. По своему обыкновению, он путешествовал инкогнито. 10 декабря он прибыл в Модену и остановился в Гранд-отеле. Вечером, когда он уже собирался выходить в театр, ему сообщили, что король Жозеф был на пути в Модену, чтобы встретиться с ним. Он выехал из Венеции два дня тому назад с императором: тот был в Удине и направлялся в Мантую через Верону.

Братья встретились в отеле в 11 вечера, вместе поужинали и обсудили предстоящую встречу. На следующий день они увиделись за обедом, после чего расстались: Жозеф отправился в Неаполь, а Люсьен — в Мантую. Перед тем как выехать из Модены, Жозеф написал Наполеону, что видел Люсьена и что тот с нетерпением ждет встречи с его величеством, уповая на его добрую волю, но тот, в свою очередь, должен был иметь в виду, что Люсьен «поклялся своей честью, что не лишит наследства жену и детей». Жозеф сделал все, что мог, чтобы переубедить его, но потерпел поражение. Он сожалел, что не может сообщить его величеству другие новости, но «Господь Бог велик и милосерден», от императора требовалось лишь действовать с добрым сердцем и острым умом.

Наполеону тоже не терпелось увидеть Люсьена. Несмотря на предупреждение Жозефа, он возлагал на эту аудиенцию большие надежды и даже написал матери следующее: «Люсьен предложил мне встречу, которую я тоже желаю всем сердцем. Напиши ему от меня, что его письмо отозвалось в моей душе. Я отдам ему трон Тосканы. Он будет править во Флоренции и возродит золотой век Медичи. Как и они, он любит и покровительствует искусствам. И, как они, он даст свое имя эпохе своего правления».

Люсьен прибыл в Мантую утром 13 декабря. Ему отвели гостевую комнату палаццо Гуэррьери (сегодня здесь располагается верховный суд), где ему предстояло ночевать, так как императора ждали лишь к вечеру. Было уже поздно, когда Люсьена наконец вызвали. Еще в полусне он услышал голос, объявивший: «Сир, ваш брат Люсьен!», дверь распахнулась, и он увидел большую, хорошо освещенную комнату.

Перед ним за круглым столом сидел человек и рассматривал огромную карту Европы. Левой рукой он подпирал щеку, а другой расставлял разноцветные булавки по карте. Казалось, он ничего не слышал. Люсьен провел несколько минут в полном молчании, не в силах поверить, что этот человек был его братом, императором. 

— Сир, это я, Люсьен, — наконец осмелился произнести он.

Наполеон поднял глаза. Жестом он велел удалиться телохранителю, который привел Люсьена, встал со стула и пошел навстречу брату. С последней их встречи, два с половиной года тому назад, в 1804-м, Наполеон немного располнел. Он взял Люсьена за руку. Лицо его имело ласковое, почти дружеское выражение. Люсьен хотел было обнять Наполеона, но тот продолжал держать его руку.

— Вот и вы… Как вы? Как поживает ваша семья? Когда вы выехали из Рима? Как прошло путешествие? Как поживает папа? Он хорошо к вам относится? — Шквал вопросов выказывал некоторую неловкость, и Люсьен не знал, как лучше ответить. В результате он просто сказал, что у него все в порядке и что ему было приятно видеть, что и его величество пребывал в добром здравии.

— Да, — ответил Наполеон, поглаживая себя по выпирающему животу, — вот только я толстею и, боюсь, наберу еще несколько килограммов.

Он протянул руку к табакерке, глядя на брата.

— А вот вы! Вы в прекрасной форме. Раньше вы были слишком худы. Сейчас я нахожу вас почти красивым.

— Ваше величество льстит мне.

— Нет, это правда. Но присядем же и поговорим.

Они сели за большой стол. Наполеон убрал булавки. Люсьен уже открыл рот, чтобы что-то сказать, как император внезапно спросил:

— Итак, что вы имеете сказать мне?

— Сир, я жду, что имеет сказать ваше величество. Вы были так добры, что изъявили желание увидеть меня. Из того, что пишут наша мать и Жозеф, не скрою, я смею надеяться на то, что ваше величество вернет мне свое расположение.

— Вы тем более можете рассчитывать на это, что это целиком зависит от вас.

— В таком случае, все мои мечты исполнятся, ведь мое самое большое, единственное желание — угодить вашему величеству во всем, что не противоречит моей чести.

— Превосходно, и что же требует от вас ваша честь в последнее время?

— Как и всегда, она требует выполнять мой долг, установленный природой и религией.

— А политика? Где же здесь политика? Или она уже ничего для вас не значит?

— Сир, политика, каковая суть искусство править, — это добродетель королей, то есть вашего величества… Я не могу принимать в ней участие, ведь я обычный темный гражданин, для которого государственная политика есть или должна быть абсолютно сторонним делом.

— Только лишь от вас самого зависело, станете ли вы королем, как ваши братья.

— Сир! Честь моей жены, гражданский статус моих детей!..

— Вы постоянно повторяете «моя жена», хотя прекрасно знаете, что она таковой не является и никогда не являлась, поскольку я не признаю ее, никогда не признавал и никогда не признаю.

— Ах, сир!

— Нет, я никогда не переменю своего мнения, пусть небо упадет на землю. Вам я смог простить ваши проступки, вы мой брат, но ей!.. Она получит от меня и от всей нашей семьи лишь проклятья.

По всей видимости, когда Наполеон спрашивал: «Как поживает ваша семья», он имел в виду исключительно здоровье двух старших дочерей от Кристины. Люсьен начинал раздражаться. С деланным смехом он сказал:

— Сир, поосторожнее с проклятиями, в Италии говорят, что процессия возвращается туда, откуда вышла, и я бы не хотел, чтобы эта поговорка оказалась справедливой в вашем случае.

Но Наполеон не был суеверным. Он еще раз повторил свои слова, добавив, что больше не желает слышать об Александрине. Теперь он решил немного смягчить свои заявления:

— Я знаю, что мир полон клеветников, но пусть даже и так, она никогда не будет моей невесткой… В любом случае, закон говорит ясно. Теперь это один из основных французских законов, как Салический закон, и по нему всякий брак, заключенный членом императорской семьи без позволения императора, считается недействительным.

— Сир, я женился до принятия этого закона.

— Да, но он был создан специально для вас.

При этих словах Люсьен слабо улыбнулся.

— Не вижу ничего смешного. Я знаю все, что вы, ваша жена и мои враги, которые являются вашими друзьями, говорят на этот счет… Ни один добропорядочный француз не поддерживает вас, народ осудил вас. Разве кто-нибудь когда-нибудь жаловался на сенатусконсульт, исключивший вас и Жерома? Нет, потому что все осудили ваши нелепые браки. Не стройте иллюзий по поводу общественного мнения, вы сможете восстановить свою репутацию, только приняв мою политическую линию. Именно это и сделал Жером.

Люсьен начинал терять терпение, ведь это Наполеон пребывал в иллюзиях насчет мнения народа.

— Придворные, одобряющие ваше поведение по отношению ко мне, — которым вы отплатили за мою помощь, — всего лишь выполняют свою работу. Мои слуги тоже говорят мне, что я прав!

Эта пощечина вновь пробудила ярость Наполеона, но Люсьен продолжал с возрастающим напором, встав на ноги, как будто произносил речь. Он напомнил брату, что народ видел Люсьена «спасителем того, кто мог спасти этот самый народ» 18 брюмера, и сравнивал его не с Жеромом, а как раз с Наполеоном. Император, вновь обретя хладнокровие, с сарказмом сравнил пылкую реакцию Люсьена в момент событий 18 брюмера со страстями, царившими в якобинском клубе, и изложил свою версию событий: разумеется, Люсьен оказался «полезен» в тот день, но не был уверен по поводу «спасения». И это еще не все, ведь Наполеону и Жозефу пришлось целую ночь убеждать младшего брата не рассказывать Совету о плане «объединить» все ветви власти в его руках. Люсьен знал, что это была правда, и до сих пор сожалел о том обещании, ведь с самого начала предчувствовал, что, получив неограниченную власть, брат мог стать опасным человеком, очередным чингисханом или тамерланом.

Наполеон заявил, что сопротивление Люсьена его «личному восхождению» после 18 брюмера перечеркивало долг благодарности в отношении этого «недостойного гражданина, брата, попиравшего родственные связи, не видевшего собственных интересов». С оппортунистической расчетливостью Наполеон предпочел проигнорировать тот факт, что Люсьен не просто помог ему, но, когда они оказались вместе в оранжерее перед солдатами, спас не только его политическую карьеру, но, возможно, и жизнь. 

Братья перешли на более спокойный тон и стали говорить о событиях прошедших лет. Была уже почти полночь, когда Наполеон прервал эти разговоры о «старых временах»: не для того он призвал брата, чтобы болтать о ерунде. Люсьен хотел уйти. В голове у него промелькнула та же мысль, что и по дороге в Мантую: Наполеон был способен не отпустить его домой, удержать его. Люсьен понимал, что должен контролировать свой гнев любой ценой и избегать дальнейших провокаций. Он все еще доверял Наполеону, хоть и не до конца, — его нельзя было назвать абсолютным тираном, несмотря на его тиранские поступки, — но он впервые был наедине с братом с тех пор, как тот стал императором, и не знал, как брат может повести себя теперь.

Их положение в иерархии власти слишком изменилось, и это стало особенно ясно, когда в один из самых напряженных моментов Наполеон пригрозил:

— Послушайте меня, Люсьен, внимательно отнеситесь к каждому моему слову. Не будем ссориться. В моих руках слишком большая власть, и я не хочу отдаваться гневу.

Правда, он тут же добавил, как бы желая успокоить Люсьена:

— Вы совершили этот долгий путь, потому что доверились мне. Император Франции не может нарушить законы священного корсиканского гостеприимства. Пусть доблесть наших предков и нашей родины служит залогом чистоты моих намерений и вашей полной безопасности. Эти слова звучали успокаивающе, но Люсьен не мог стряхнуть с себя подозрения, пока Наполеон расхаживал взад и вперед по комнате со странным выражением лица — то мечтательным, то возбужденным. Вдруг он схватил его за руку, крепко сжал ее и произнес:

— Мы же одни здесь? Одни?.. Нас никто не слышит… Что касается вашего брака, я не прав. Да, я слишком далеко зашел. Зная о вашем упрямстве, о вашем самолюбии, — потому что, видите ли, это вопрос самолюбия, которое вы называете добродетелью, как мы, государи, называем политикой все, что относится к нашим страстям, — я не должен был вмешиваться в ваши отношения с женой. Я думал об этом много раз. Повторяю, я уверен, что ее сильно очернили в моих глазах… но несколько человек осмелились говорить о ней хорошо, в том числе Maman, которая любит ее, потому что, как она уверяет, она делает вас счастливым и к тому же хорошая мать.

— Ах, сир, это совершенная правда.

— Тем лучше, тем лучше!

Среди тех, кто хорошо отзывался об Александрине, был и консул Лебрен, рассказал Наполеон (Жозефина была уверена, что тот просто был влюблен в нее): однажды он сказал императору, что душа этой женщины действительно соответствует ее внешней красоте. Люсьен был удивлен и обрадован этими словами. Но Наполеон продолжал:

— Я не презираю вашу жену, но и не люблю ее, более того, я ее ненавижу, потому что страсть, которую она внушила вам, лишила меня талантов брата, на которого я больше всего рассчитывал. Одно можно сказать наверняка, дорогой Люсьен: ее красота увянет, вы разочаруетесь в любви и окажетесь врагом моей системы. И тогда мне придется преследовать вас против моей воли. Потому что если вы не со мной, то, говорю вам прямо, Европа слишком мала для нас обоих.

— Ваше величество шутит надо мной!

— Нет, дело обстоит именно так: или вы друг, или вы враг.

— Сир, у вас нет друга преданнее, чем я.

— Я не смогу так думать, пока вы не примете мое предложение. И сегодня вам проще простого сделать это. Моя семейная политика изменилась. Это значит, что ваши дети, которых до сего времени мне пришлось исключить из моего династического плана, могли бы оказаться мне полезны. Но для этого они должны быть узаконены. Вы прекрасно знаете, что, родившись в непризнанном мной браке, они не могут наследовать права на мою корону. Что бы вы сделали на моем месте?

— Сир, если ваше величество желает включить моих детей в наследство, мне кажется необходимым сенатусконсульт, через который вы просто-напросто заявите, что дети вашего брата Люсьена, хоть и родились в браке, которому ваше величество не давало своего позволения, могут иметь права на наследство…

Наполеон перебил его:

— Я знаю, что могу это сделать, но не должен: что бы стали говорить? Вы бы одержали победу надо мной, разумеется. Понимаю, что вы были бы не против, но я не могу поддаться вам без должной компенсации. Что бы сказала семья? Мой двор, Франция, вся Европа?Такое отступление с моей стороны нанесло бы мне больший урон, чем проигранная битва.

— Сир, ради своих детей я пойду на любую компенсацию. Быть может, мы с супругой должны будем попросить прощения за то, что поженились без вашего разрешения?

Император растирал табак в руках, не вдыхая его. Казалось, он колеблется. Люсьен предпринял еще одну попытку:

— Сир, поддайтесь моим мольбам, и у вас не будет слуги преданнее, чем я. Всю свою жизнь я буду доказывать вам мою благодарность.

— Боже мой, вы давите на меня, а ведь я слаб! Однако не настолько, чтобы провести резолюцию насчет ваших детей. Я не могу этого сделать, как не могу признать вашу жену!Повторю, даже если небо упадет на землю, она никогда не будет моей невесткой!

Неожиданное возвращение к той же старой песне после кажущегося прогресса поразило Люсьена, но он постарался сдержаться, несмотря на всю боль и гнев, вызванные словами Наполеона:

— Чего же вы хотите от меня?

— Чего я хочу? Обыкновенного развода.

— Но ведь вы всегда утверждали, что я не женат! Если, по вашему мнению, мы не женаты, то как же мы можем развестись? Развод подразумевает разорванный брак.

— Именно так. Я же сказал, что я изменил политику в отношении членов семьи. Видите ли, просьба о разводе означает, что я готов признать ваш брак, но не вашу жену. Развод не навредит вашим детям так, как аннуляция брака.

— В моем представлении, сир, развод, аннуляция, все, что означает расставание с женой, порочит меня и моих детей. Заверяю вас, что я никогда не пойду на подобный шаг.

— Но как может быть, что вы с вашим умом не понимаете разницы между тем, что я предлагаю вам сейчас, и моим предыдущим требованием? Аннуляция брака делала ваших детей бастардами и в гражданском, и в династическом смысле и вытекала из того факта, что я не давал согласия на ваш брак.

— Все это могло быть справедливым в том, что касается наследных прав на вашу корону, но, поверьте, гражданский статус моих детей признан во всей Европе. Вы вольны делать все, что вам вздумается, с троном, который вы завоевали своим оружием, но не при помощи наследства нашего отца Карло Бонапарта, — его у моих детей никто и не подумал бы отнять. Все они — мое законное потомство перед Богом и религией. Когда папа дал имя своей матери одной из наших дочерей, он не считал ее незаконной, хоть и прекрасно знал о вашем отношении к нашему браку.

Наполеон опять принялся объяснять Люсьену, что предлагает ему развестись, чтобы признать его детей как часть своей династии, ведь принудить к разводу означало прежде всего признать, что он был в браке. Люсьену даже не пришлось бы расставаться с женой. Если бы она пошла на эту «жертву» в интересах его политики и будущего Франции, то была бы «вознаграждена».

— Если же она откажется, то ее, как и вас, обвинят в том, что она нарушила интересы своих детей в угоду обыкновенной гордости. По вашей вине ваши дети останутся прозябать в неизвестности и будут иметь полное право проклинать вас и вашу память. Подумайте об этом.

— Сир, надеюсь, мои дети никогда не уронят моей чести и чести их матери. История покажет им, как оценивать наши поступки. Если же они окажутся способны на чувства, о которых вы говорите, то я откажусь от них прямо сейчас.

— Ну же, ну же, вижу, вы неисправимы, вечно воспринимаете все так драматично. Я не хочу никаких трагедий. Просто подумайте.

— Я уже все обдумал: я не сойду с пути, который считаю достойным. Если это значит быть неисправимым, то да, я неисправим.

— Не моя вина в том, что вы не желаете уступить, что вы выбираете женщину…

— Мою жену, сир!

Люсьен устал от этого разговора и испытывал жгучее желание ретироваться. Наполеон тоже время от времени, казалось, хотел закончить беседу, но потом опять начинал говорить. На сей раз речь зашла об их родных и семье Жозефины. Наполеон объяснил, что если и отдал Цизальпинскую республику ее сыну Евгению, то только потому, что ему нужно было доверенное лицо в тех краях, но на самом деле предпочел бы передать ее Люсьену.

Император был не очень доволен Гортензией, еще меньше он был доволен Луи. Их мать Летиция завидовала Элизе, ставшей княгиней Лукки. Все были постоянно недовольны. Единственным разумным человеком была Полина, по крайней мере в том, что касалось амбиций: она просто играла в «королеву побрякушек» и к тому же с возрастом становилась все красивее. А вот Жозефина старела. Из-за невозможности иметь детей она стала хмурой, скучной и жила в страхе развода или еще более трагичного развития событий. Всякий раз, как у нее болел живот, она принималась плакать, так как была уверена, что ее отравили, чтобы позволить Наполеону жениться на другой. Все это было «отвратительно».

Действительно, вскоре развод стал бы необходимостью. Сделай он это раньше, сейчас у него были бы уже взрослые дети.

— Ты должен знать… Я не бесплоден, как все вы всегда говорили.