«Трусость — путь к отчаянию»: китайский художник Ай Вэйвэй о цензуре и сопротивлении
Когда в марте 2009 года началось «Гражданское расследование» (собственное расследование Ай Вэйвэя после Сычуаньского землетрясения 2008 года и обнародование не попавших в официальную статистику имен погибших детей и сведений о коррупции в строительном бизнесе, из-за которой разрушились десятки плохо построенных школ, — Forbes Life), вокруг моей студии по всему периметру выросли камеры наблюдения. В дневное время офицеры в штатском сменяли друг друга на посту, а ночью набивались в белый седан без опознавательных знаков. Я считал их не большей угрозой, чем летающих высоко над головой ястребов, и вскоре привык к постоянной слежке. Мне было нечего скрывать, так что я ничего не боялся, и мне совершенно не мешало, что все мои действия на виду, — открытость была мне на пользу. Но на этом они не остановились. Вскоре они стали вступать в прямое взаимодействие.
На улице Дунфан-дунлу в пекинском районе Чаоян стоял комплекс зданий, спроектированных в грубом функциональном стиле и похожих на деловой центр, с повышенным уровнем безопасности: это было посольство США. Когда Нэнси Пелоси, спикер Палаты представителей, посетила Пекин в мае 2009 года, посольство пригласило на прием в ее честь некоторое количество гостей, в том числе меня.
Пелоси, судя по выступлению, казалась очень спокойной. Она пошутила, что в дизайне посольства успешно используются элементы традиционной китайской культуры. Всего через неделю была дата двадцатой годовщины подавления студенческих протестов 1989 года, но она не стала касаться прав человека или событий в Тибете и говорила только о защите окружающей среды и о климате. На фоне последствий обвала рынка и президентской инаугурации Обамы западные политики, которые приезжали в Китай в надежде на помощь в урегулировании финансового кризиса, явно избегали упоминания больных тем. Права человека отошли на второй план в интересах глобализации и экономического роста, подтверждая, что деньги решают все — что на Западе, что на Востоке. Я понимал, что это не может хорошо кончиться: трудности, с которыми столкнулись США и Европа, не исчезнут от попыток подружиться с Китаем; напротив, настоящие проблемы только начинались.
Я ушел с приема рано, сожалея, что вообще там появился, и пробирался к выходу из посольства через многочисленные кордоны безопасности. Вернувшись в машину, я взял телефон и увидел пропущенные звонки от матери, так что перезвонил ей. Она шепотом сообщила, что несколько агентов государственной безопасности поджидают меня в ее доме в Дунсы Шисаньтяо. «Сейчас приеду», — сказал я.
Умом я понимал, что надо быть готовым к подобному, но не рассчитывал, что представители власти явятся в дом матери. То, что произошло дальше, напоминало сцену из скверно написанного абсурдистского романа. Во дворе у матери меня встретили трое незнакомцев: двое в полицейской униформе, один в штатском, с популярной в Пекине армейской стрижкой и сумкой, перекинутой по диагонали через плечо. Не объяснив ничего, он спросил, где я живу.
Я вежливо, но твердо попросил его показать удостоверение. Такого ответа он не ожидал и растерялся. «У меня его нет с собой», — признался он и стал перечислять оправдания. Мне не хотелось с ним пререкаться, и, когда он отказался уходить, я позвонил в полицию и сказал, что ко мне вторглись неизвестные. Полицейские обязаны носить с собой удостоверение и при необходимости предъявлять его, хотя мало кому из китайцев приходит в голову спросить.
Мать настороженно стояла рядом со мной, убеждая меня быть помягче. «Говори вежливо, — настаивала она, — не упрямься». Но я считал, что если уж они собрались атаковать меня дома, так путь следуют своим чертовым процедурам; я не намеревался безропотно сдаваться на глазах у собственной матери. Человек в штатском был вне себя от злости и взволнованно говорил по телефону с руководством.
Вскоре позвонили в дверь, и вошли еще двое полицейских — местных, которых я вызвал. Когда я попросил новоприбывших предъявить удостоверения, они тоже сказали, что не взяли их с собой, но я настаивал, так что им пришлось ехать обратно в участок за своими документами. Потом мы отправились в участок все вместе, и я подал письменную жалобу. К тому моменту стриженый просто лез на стену от отчаяния. Все явно пошло не по плану, хотя в итоге полицейские смогли прояснить детали моей прописки — базовые данные, которые, как я потом понял, влияли бы на вопрос юрисдикции, если бы они в будущем возбудили против меня дело. Наступила ночь, и, выходя из участка, я сказал им на прощание: «Когда в следующий раз придете ко мне, не забудьте взять наручники».
Потом я описал эту историю в своем блоге.
«Ты давай поосторожнее! — советовали обеспокоенные читатели. — Ты что, правда готов к тому, чтобы тебя арестовали?»
«Я готов, — отвечал я. — Точнее, мне не нужно к этому готовиться. Я же просто частное лицо, и Ай Вэйвэй — это все, что я могу им предложить, и все, что они получат».
Моя интернет-активность в конце концов обратила на себя внимание, но отступать было поздно. Теперь ставки были гораздо выше, ведь я стал отцом, но тем больше у меня было причин бороться за светлое будущее, в котором китайские дети будут в безопасности.
«Откажитесь от цинизма, откажитесь от сотрудничества, откажитесь от их угроз, откажитесь “пить чай”», — поспешил написать я 28 мая. Я чувствовал, что это может быть моей последней возможностью высказаться прямо. Когда диссидента приглашали «пить чай», это означало предупреждение от тайной полиции — такой у них был способ устрашения и ослабления решимости человека. Но самоцензура — это самоуничижение, а трусость — путь к отчаянию.
Люди спрашивали меня: «Как вы осмеливаетесь такое говорить у себя в блоге?» А я отвечал: «Если я промолчу, то окажусь в еще большей опасности. Зато если буду высказываться, то возможно, что-то изменится». Лучше говорить, чем молчать: если бы говорили все, то общество уже давно было бы другим. Перемены случаются, когда каждый гражданин высказывает свое мнение; молчание одного подвергает опасности другого.
Вскоре мне позвонил один коммунист, чиновник из Союза писателей, и стал убеждать меня придержать свой язык в ближайшие дни — то есть перед двадцатой годовщиной кровавой расправы в Пекине 4 июня 1989 года. Я сказал, что не могу этого обещать. Едва положив трубку, я понял, что исчез из китайского киберпространства. Я не мог войти в собственный блог; исчезли три тысячи написанных мной постов и десять тысяч фотографий, загруженных за три года и семь месяцев; даже поисковый запрос «Ай Вэйвэй» не выдавал никаких результатов — мое имя стало табу.
Я привлекал внимание общества не репутацией художника, а присутствием в интернете. Начав как компьютерный профан, печатавший одним пальцем, я превратился в блогера-ветерана, публикующего по пять эссе в день, при этом в глазах окружающих я занимался сизифовым трудом, так как мои посты постоянно стирали. Когда блог исчез, я почувствовал, будто мое тело раздирают на куски; я понял, что это конец «Гражданского расследования». Причина, по которой правительство отказывалось давать голос альтернативному мнению и по которой желало удалить из поля зрения обладателя этого голоса, была проста: власть имущие понимали, что как только идеями можно будет обмениваться свободно, их дни будут сочтены.
Двадцать девятого мая, в день, когда закрыли мой блог, я открыл микроблог на китайской платформе под названием Fanfou, а также зарегистрировался в Twitter, чтобы писать для читателей за пределами Китая. Микроблог в Fanfou оказался отличным местом для неформальных комментариев: его сжатый формат облегчал вес серьезных тем, что позволило — до поры до времени — не привлекать внимания государства. Там можно было свободно писать посты, комментировать, общаться или болтать глупости, разумеется, если коротко. Когда я в шутку написал: «Поскольку дел, связанных с государственной безопасностью, сегодня не было, полиция не стала вызывать художника Ай Вэйвэя на допрос», в ответ сразу же посыпались забавные версии с моими словами, но переставленными в самых разных комбинациях, например:
«Поскольку дело связано с безопасностью, Ай Вэйвэй сегодня вызвал на допрос государство», «Поскольку государство связано с безопасностью Ай Вэйвэя, дело забрала полиция», «Поскольку Ай Вэйвэй связан с защитой государственной безопасности, полиция вызвала на допрос службу безопасности».
Я сидел на табурете, и экран передо мной казался фантастическим осьминогом, бесчисленные щупальца которого соединялись с любым уголком интернета. Я печатал на клавиатуре двумя средними пальцами и представлял, как это действие может привести к концу загнившего, разлагающегося мира, и чувствовал себя в невесомости. Все посты в микроблоге были краткими; как будто стоишь не перед океаном, а перед журчащей речушкой, и ее бесконечный поток несет тебя вперед, непрерывно расширяя и обновляя пространство.
Между закрытием моего блога и появлением микроблога прошел один день — день, в течение которого мое отчаяние быстро сменилось радостным предвкушением. Со временем интернетцензоры закрыли и мой микроблог, но фанаты принялись создавать для меня новые учетные записи, используя псевдонимы вроде
«Вэйвэйвэй», «Вэйвэй Ай», «Вэй Айай» и «Ай Вэйлай», и на некоторое время возникла невероятная путаница, которая сбила с толку цензуру, так как стало невозможно определить, стоял ли я за одним из них или за всеми сразу. Я становился все эмоциональнее и советовал своим читателям быть напористее — показать государству средний палец, пока его не оторвали. Сила была именно в таких спонтанных, мимолетных взаимодействиях. Но эти безрассудные времена длились недолго.
К 2009 году интернет стал в Китае невероятно популярен, и общественные протесты в любой части страны привлекали пристальное внимание в Сети. Правительство утверждало, что «стабильность важнее всего», и приняло соответствующие ответные меры. Их бюджет на «поддержание стабильности» стал превышать военный бюджет страны, и надзор над интернетом становился все строже. Закрыли не только мой микроблог — всего через месяц, если не меньше, закрыли и сам Fanfou. У меня остался только Twitter, но он был по другую сторону китайской «цифровой стены», и, чтобы «перепрыгнуть через стену», мне нужен был VPN. Когда я добирался до Twitter, то сидел там до утра и почти не спал. Искусство для меня временно отошло на второй план, потому что я боролся за присутствие в интернете. Я должен был найти арену, доступную также и для аудитории.