«В России огромное лабораторное движение»: как меняется театр сегодня
Павел Руднев — один из самых известных исследователей театра в России. Он преподавал в ГИТИСе и РГГУ, читал курс о театре для онлайн-платформы «Постнаука», а в 2018 году выпустил книгу об отечественных драматургах — «Драма памяти. Очерки истории российской драматургии от Розова до наших дней», в которой подробно рассказал о людях, сформировавших современный российский театр, — от Виктора Розова до Елены Греминой и Михаила Угарова. В разные годы Руднев был экспертом премии «Золотая маска» и состоял в жюри престижных драматургических конкурсов вроде «Евразии» и «Любимовки», а с 2004 по 2011 год занимал пост арт-директора Центра им. Вс. Мейерхольда.
В 2018 году Руднев стал программным директором театрального фестиваля в Ясной Поляне. В этом году фестиваль прошел в шестой раз — в числе прочего зрителям показали спектакль театра им. Вахтангова «Война и мир» в антураже усадьбы Толстых.
— В начале июля театральный фестиваль в усадьбе Ясная Поляна прошел в шестой раз. Появился детский театр, музыкальная программа. Фестиваль расширяется?
— Театр для детей был и прежде, но в мизерных количествах, как приложение к основной программе. А ввиду того, что в этом году 170 лет публикации повести «Детство» и 160 лет венчания Льва Николаевича и Софьи Андреевны, тема детства стала центральной, и количество детских спектаклей значительно увеличилось. Движение в сторону детей, подростков, в сторону детства, темы радостей и травм, для Толстого важных в одинаковой мере, отличает фестиваль этого года.
Нам всякий раз приходится заново придумывать, куда повернуть: в ойкумене под названием Толстой — бесконечное количество тем. Были даже мысли о том, как уйти от фигуры Толстого, растворившись в его времени. В этом году впервые благодаря Кате Толстой появилась музыкальная программа. Композитор Виктор Осадчев побывал в усадьбе и создал несколько произведений, посвященных Ясной Поляне. Из давно задуманного, но пока не реализованного: никак не удается уделить внимание искусству художественного чтения.
— Центральная тема «Детства» — сиротство. Состояние, эмоционально резонирующее с сегодняшними настроениями. Насколько, на ваш взгляд, театр способен помочь пережить, излечить?
— Сиротство — безусловно ведущая тема русской литературы. Тут можно привести бесчисленное количество примеров. Так пьесы Александра Володина называли сиротскими, подразумевая, что его тексты — как и вся оттепель, мелодраматическая, слезливая, лечившая, оплакивавшая человека, вернувшегося с войны. Это была центральная тема оттепели, и она совпадала с характером ее драматургов. Александр Володин потерял родителей в гражданскую войну. Александр Вампилов потерял отца и деда в эпоху репрессий. Тема старшего сына — одна из центральных в советской культуре. «Старший сын», Блудный сын с его религиозными коннотациями тянет за собой тему Блудного отца. Зигмунд Фрейд в своей статье «Достоевский и отцеубийство» сравнивал сюжет «Братьев Карамазовых» с «Гамлетом» и «Царем Эдипом». Убитый, замученный ребенок — тема и Пушкина, и Достоевского, и Платонова.
В этом смысле театр, который позволяет встать на территорию другого человека, понять, что другой — не чужой, а близкий тебе человек, хорошо оснащен технологиями лечения. Хороший спектакль остается современным очень долго. Двигаясь по времени, он вбирает время в себя. Поэтому в сегодняшнем спектакле срабатывают одни акценты, а в завтрашнем они будут совершенно другие, и люди будут смеяться и плакать в разных местах.
Когда ты смотришь через механизм театра на травму «Детства», можешь понять человека со сложностями и комплексами, возникшими оттого, что у него, например, как у Толстого, не было матери и очень рано умер отец. Так детство для него и бесконечная радость, и одновременно бесконечная травма. Один из фестивальных спектаклей, поставленный студентами гитисовского курса Евгения Каменьковича и Дмитрия Крымова, основан на тексте «Детства».
— Накладывает ли осознание того, что действие происходит в Ясной Поляне, в семейном гнезде Толстых, какие-то дополнительные обременения на спектакли?
— Конечно, сохраняется зона сакральной тишины в определенных местах усадьбы. Понятно, что никто не рвется играть на могиле Толстого. Но, слава богу, ни семья Толстых, ни музей не создают на фестивале радикальных запретов по поводу использования земли. Хотя, конечно, все пребывают в постоянном беспокойстве. Ведь фестиваль, артисты, оборудование, зрители — это травматическая антропогенная нагрузка на усадьбу, как говорят сами музейщики. За три дня фестиваля в Ясную Поляну приезжают около десяти тысяч человек.
Ставка сделана на бродильные спектакли, те, что идут в ландшафте. Мы уводим людей в другие зоны, на другие территории, показываем им неактивные части музея. Не каждый турист, например, самостоятельно дойдет до Фанфароновой горы и до мостков, до реки. А за театром люди пойдут куда угодно. Театр мотивирует осваивать новые стороны, он как музей создает новые формы экспонирования неактивной части коллекции. Театр выполняет тут сразу несколько функций.
Фестиваль — это не просто театр на территории музея, а театр, контактирующий с музеем, ищущий симбиоз. Катя Толстая, директор фестиваля, и сам музей очень гордятся тем, что в этом году состоялся прямой контакт художников с научными сотрудниками музея. У людей, которые занимаются наукой, всегда есть какие-то неосвоенные чемоданчики знаний, и нужно уметь договориться с ними, доказать, что ты достоин их доверия, чтобы они поделились своими тайнами. В этом году при поддержке Президентского фонда культурных инициатив удалось провести недельную резиденцию «Сила слова», когда режиссеры жили в Ясной и работали в тесном контакте с музейными сотрудниками. На наших глазах произошло взаимоуглубление сотрудничества между музеем и театром.
В прошлые годы мы просили режиссеров делать эскизы по текстам, которые никогда прежде не ставились в театре. Многие толстовские тексты еще не активированы в театральном наследии. Например, у Толстого есть ряд маленьких пьес, которые он создавал для крестьян Ясной Поляны. Буквально по 12 страничек. Мы их ставили в качестве эскизов. Это выглядело очень наивно, это по-настоящему народный простодушный театр. Из другой лаборатории вышли готовые спектакли. Один, по притче «Чем люди живы», играют в «Ведогонь-театре» в Зеленограде. Были созданы эскизы по рассказам «Ходынка» и «Три смерти».
Тема фестиваля — взаимодействие музея и театра — она одна из самых интересных в современной культуре. Например, в Музее истории ГУЛАГа идет спектакль Михаила Плутахина «Наблюдатели». Это так называемый театр объекта, где артисты работают с бытовыми предметами. Речь о том, что у предмета, как у тела, есть память. Музейщики доверили артистам в качестве реквизита экспонаты, которые были выкопаны на месте, где стоял один из магаданских лагерей. Формально это вещи не музейного уровня, какая-нибудь смятая алюминиевая кружка или куски мясорубки, но все они — единственные свидетельства жизни за решеткой.
А в Ясной Поляне хранится документ, совершенно меня поразивший, — список обедов и ужинов, составленный Софьей Андреевной. То есть она регулярно, из дня в день, подробно записывала, что ели в Ясной Поляне. Представьте себе, как с такой тщательностью велось хозяйство. Документ уникальный не только для литературоведения, для понимания всего толстовского мироустройства и быта той эпохи. Если какой-нибудь художник возьмется за этот документ и придумает, как его реализовать на сцене (современный театр настолько развит технически, что способен инсценировать этот список), — появится новое произведение искусства. Я с любопытством жду, кто же этим займется.
В отличие от музея театр может экспонировать нематериальное наследие. Вот в спектакле Мастерской Брусникина «Муравейное братство» идет речь о Ванечке, младшем сыне Толстых. Звучат фразы Ванечки, который говорил, что Ясная Поляна «всехняя». Рассказана история про то, как Ванечка, предчувствуя свою смерть, спрашивал у Софьи Андреевны, правда, ли что дети, умершие до семи лет, становятся ангелами и что он тоже «был бы ангел». Вот эта история может прозвучать только на территории театра, потому что в музее ее никак не экспонировать. Это не материальное наследие. Не трубка, не книжка, не ноты, не «диван, на котором все рождались».
— Поразительно, как в Ясной Поляне, при живых, в общем-то, недальних потомках Толстого звучат в разного рода интерпретациях подчас самые интимные документы, письма, дневники.
— Это ведь все опубликованные документы. Толстые сами сделали их предметом дискуссии и обсуждения. Остальное — уже вопрос доверия к художнику. Когда ты выбираешь кого-либо на постановку, ты доверяешь его вкусу. Но вкус — изменчивая величина. В разные эпохи российского театра бывали разные вкусы. Когда-то невозможно было выйти на сцену женщине без чулок. Театр преодолел это табу. Затем Чехов ввел моду на курящих, пьющих женщин. Цензура была резко против, и некоторые критики говорили, что такие пьесы вообще недопустимы. Но без деталей, без тонкостей и интимных воспоминаний жизнь Толстого будет только абстрактным памятником, а не живой развивающейся материей.
В нулевые книжка Дональда Рейфилда, где раскрыты сексуальные тайны Антона Чехова, вызвала негодование чеховедов. А кто-то, наоборот, посчитал, что, если развернуть скрытые цитаты, Чехов становится более понятным. Вот, например, когда узнаешь, что цензоры выкинули из пьесы «Чайка» фразу, что Тригорин теперь может общаться только с немолодыми женщинами и пьет только пиво, и соотносишь ее с фразой Чехова, что «нужно бы впрыснуть спермину» Тригорину в исполнении Станиславского. Становится понятным, что Тригорин либо болел сифилисом, так как спермин применялся как средство от сифилитической болезни, либо был полуимпотент, то же лекарство употребляли как теперь виагру. У Чехова эта информация звучала. Но цензор ее удалил. И это меняет зрительское восприятие, делает Тригорина фигурой уже не такой комической, как в комедии Чехова.
Толстого цензурировало советское литературоведение. В 1956 году случился один из крупнейших прорывов в советском толстоведении. Режиссер Борис Равенских поставил в Малом театре толстовскую пьесу «Власть тьмы». Там была коронная роль Игоря Ильинского. О спектакле писали как об оттепельном, хотя Борис Равенских не был «застрельщиком» оттепели. И Ильинский не был человеком оттепели. И вообще Малый театр никак с оттепелью не соотносится. Но через «Власть тьмы» был нанесен такой удар по этике советского человека, что невольно возник разговор о возвращении к архаичным устоям общества: отход от коммунистической морали к христианской.
Критика писала о личном, этическом потрясении от спектакля. Из протоколов заседаний худсовета известно, что спектакль тяжело проходил в дирекции Малого театра. Его хотели закрывать, потому что дирекция Малого театра увидела в нем очернение русского человека. Что крестьянство изображено Львом Толстым как подлое, лгущее, лицемерное, эгоистическое, думающее только о деньгах. Этой пьесой Толстой уничтожал стереотип народа-богоносца и вместе с тем его поддерживал в фигуре Акима. Он написал о крестьянстве, о том, как оно приспосабливается к городской капиталистической цивилизации. Представьте себе: пьеса Толстого спустя три четверти века все еще опасна.
В 1978 году в Малом театре тот же режиссер поставил пьесу драматурга Иона Друцэ «Возвращение на круги своя», где события последнего года жизни Толстого рассматривались только с маскулинной точки зрения. Роль Льва Николаевича возвышалась, а Софьи Андреевны, наоборот, принижалась. Само название пьесы «Возвращение на круги своя» определяло Софью Андреевну как женщину приземленную, не способную возвыситься до гения. Советское толстоведение так распределяло гендерные роли: недостижимый гений и женщина, не доросшая до него. С точки зрения современной гендерной оптики такая расстановка уже невозможна. Современные драматурги, и Марюс Ивашкявичюс, и Ольга Погодина-Кузмина, и Юлия Поспелова, в своих толстовских пьесах формулируют другие идеи, в другой амплитуде. Голос Софьи Андреевны звучит иногда мощнее, чем голос Льва Николаевича. Драматурги занимаются апологией этой удивительной личности.
— Природа Ясной Поляны вносит свои корректировки? Актеры Вахтанговского театра после спектакля, сыгранного ночью в усадьбе, обсуждали наутро, что это был совершенно другой спектакль «Война и мир», чем тот, что идет на сцене на Арбате.
— Для этого и придуман фестиваль. Контакт с природой, с усадьбой очень развивает театр. Так, из опыта прошлых фестивалей спектакль Семена Александровского «В. м. и п. с. с. ж. н. м. м. с. и н. с.» о семейной драме разворачивался на пашне, которую пахал Толстой. На той же пашне разворачивался финал эпистолярного поединка Софьи и Льва в спектакле Евгения Маленчева, и именно на пашне Наташа Ростова выбирала путь не светской барыни, а «обабившейся» матери, ушедшей в жертвенную заботу о детях, а не о себе.
В прошлогоднем спектакле Дмитрия Волкострелова по «Войне и миру» мы шли шесть километров по Ясной Поляне и ногами как бы проговаривали, прошагивали территорию романа, соизмеряли ритм повествования Толстого и его длительность с энергией собственной телесности. И когда наступал последний том «Войны и мира», том военный, мы выходили на пашню. Кочки, холмы, грязь накладывали определенный отпечаток на наше понимание толстовского текста. Мы буквально видели и ощущали, о чем мучительно писал Толстой.
Понятно, что в сентябре «Война и мир» в Театре Вахтангова будет играться иначе. Спектакль изменился в Ясной, и артисты изменились. Изменились студенты, которые играли «Детство. Часть I». Совершенно точно: попав в студенческом возрасте в зону Ясной Поляны, домой возвращаешься уже другим человеком. Я и сам в первый раз оказался в Ясной совсем молодым специалистом. Тогда директором усадьбы был Владимир Толстой, а Михаил Угаров вел творческие лаборатории. На одной из лабораторий современный драматург Вадим Леванов написал пьесу о Ксении Петербургской, которая потом шла с успехом в Александринском театре.
Я бы хотел, чтобы благодаря фестивалю обратили внимание: есть Толстой за пределами его литературных текстов. Причем не только в финальный момент его жизни и в семейном вопросе (это типичная тема почти всех пьес о Толстом). Толстой был еще много кем помимо семьянина и писателя. Есть его религиозная жизнь, религиозный трактат. Есть его интерес к восточным верованиям, «русскому дзену» и конкретное влияние на Махатму Ганди. Это влияние, например, исследует опера Филипа Гласса «Сатьяграха». Когда-то мы хотели привезти на фестиваль оперу из Екатеринбурга, но это оказалось безумно дорого. Целый самолет: оркестр, хор, солисты, инструменты.
Есть Толстой — публицист. Толстой — критик царской власти, чей голос был в 1910-е важнее, чем голос Николая II. Есть Толстой — опальный художник, чьи сочинения не издают и подвергают анафеме. Очень хочется воплотить чудесный рассказ Куприна «Анафема» по этому же поводу. Толстой — военный человек и Толстой-пацифист. Толстой — создатель идеи коммуны. Эта тема впервые появилась в этом году в спектакле Ивана Пачина «В поисках синей птицы». И это очень важно. Сегодня в России огромное лабораторное движение. По всей стране создаются тандемы режиссер — драматург, драматург —артист, пишут новые тексты, ставят тексты современной литературы, ищут новые формы.
— На ваш взгляд, может ли сегодня российский театр служить нравственной опорой общества?
— Российский театр мощно развился в нулевые, в 2010-е годы, он стал многосоставным, работающим на разные категории населения. Отказавшись от идеи единого театра для всех и признав, что есть театр для разных категорий населения, потому что общество не едино, театр создал отдельные проекты для каждого сегмента. Опыт моего посещения театров по всей стране говорит о том, что там, где зрителем занимаются, там всегда есть публика.
В 1990-е театр, когда его заставили зарабатывать, потерял зрителя, утратил функцию кафедры и центра просвещения. Но за 2000 и 2010-е годы театр свою роль вернул. На других основаниях, не так, как это выглядело в Советском Союзе, но вернул. Сегодня театр по-прежнему — интеллектуальная, морально-просветительская глыба.
— За последние полгода в театре закрыто много проектов, ряд режиссеров и артистов уехали. Какие шансы, на ваш взгляд, сохранить статус при таком давления? Не потерять контакт со зрителями?
— Стало теснее. Но пока есть живые художники, они найдут формы взаимодействия с аудиторией. Пока сохраняется доверие зрителя, есть уверенность, что театр не потеряет свою влиятельность. Есть еще такая опасность, как обнищание. Зритель может просто не поспевать за ростом цен на билеты. Но создание театра, с новыми высокими технологиями и с санкционными сложностями, требует колоссальных затрат.
— То есть сам театр уже не может остановиться?
— Да. Экономика театра сейчас трещит по швам. Трудно найти определенные кресла, определенные ткани — ничто же не закупается впрок. Поэтому растут расходы и цены на билеты. В этом смысле фестивалю «Толстой» не так важно самоокупиться и заработать деньги. Поэтому так отличаются цены на «Войну и мир» в Москве и в Ясной Поляне. Самый дорогой билет на фестивале — 2000 рублей (в Москве, в Театре Вахтангова — 10 500 рублей. — Forbes Life).
Но самое важное сейчас — не потерять зрителя. Я это знаю на своей шкуре, потому что когда учился в 1990-е, наблюдал за театральными процессами. Было страшно: приходишь в театр, который любишь больше жизни, и видишь там, как говорил Маяковский, Дядю Ваню и три сестры. На сцене было больше людей, чем в зале. Ничего хуже быть не может, чем остаться без зрителя.