«Лики/Лица/Морды»: как Русский музей заняли московские шестидесятники
В Мраморном дворце с 29 января по 10 марта 2022 года идут «Лики/Лица/Морды» — первая гастрольная выставка частного проекта на территории Русского музея. В планах культурных институций уже есть следующий проект — выставка коллекции Наталии Опалевой, члена совета директоров ПАО «Высочайший» (GV Gold). Как заметила сама бизнесвуман: «Петербург — моя давняя любовь, и долгое время я мечтала привезти сюда один из проектов Музея AZ. В Москве имя Анатолия Зверева уже хорошо известно. В Петербурге же мало кто знал как имена московских художников-шестидесятников, так и наш музей». О выставке, трендах в современном искусстве и сотрудничестве с AZ редактору культуры Forbes Яне Жиляевой рассказал Александр Боровский, глава отдела новейших течений Русского музея.
— Русский музей — лидер в области сотрудничества с коллекционерами. Вы смогли договориться с немецким коллекционером Петером Людвигом и получить часть его собрания по завещанию, благодаря чему в Мраморном дворце с 1995 года выставлена первоклассная экспозиция европейского и американского современного искусства. Как развиваются сейчас ваши отношения с коллекционерами?
— Вообще-то мы много чего сделали первыми в современном искусстве, о чем сейчас принято забывать. Помню, Петер Людвиг в первый раз приехал к нам из Германии и предлагал в дар свою коллекцию музеям Москвы, Эрмитажу, но все тормознули. А наш директор Владимир Гусев работал в тот момент вице-губернатором по культуре в команде Собчака. И это шло на благо музею: мы получили Мраморный дворец, создали идеологию взаимодействия с современным западным искусством, открыли свое окно в Европу.
Мы стали показывать ему музей, ублажать, развлекать. Людвигу понравилось. И он стал постепенно дарить Русскому музею. В начале он думал передать нам венгров, чехов, хороших художников, но нам-то хотелось, конечно, американский поп-арт, Уорхола, Баскию, того, что у нас не было, что отродясь не видел никто. Людвигу нравилась наша экспозиция. Его фонд после смерти своего основателя продолжал нам давать работы и какие-то деньги на выставки. В общем, вышло идеальное сотрудничество. Нам очень повезло и ему повезло, потому что до сих пор это — проект Людвига. Мы соблюдаем все наши договоренности.
Он был из тех людей, что не мог расплатиться за такси, но делал многомиллионные дары музеям. Он говорил, например: «Саша, я все тебе оплачу в Германии». Его жена мрачно добавляла: «Даже трамвай». Но благодаря Людвигу мы первыми из российских музеев создали экспозицию мирового искусства 1960-1990-х годов, а Мраморный дворец стал в то время цитаделью современного искусства.
Но вообще-то традиция дарений Русскому музею началась задолго до Людвига. Старые ленинградские коллекционеры традиционно передавали в музей свои собрания. Но коллекционеры очень изменились. В моей молодости это были люди в стоптанных башмаках, которые ходили на квартирные выставки авангардистов, покупали прекрасные вещи и много барахла. Тогда это было искусство за небольшие деньги. Сообщество коллекционеров было очень градированное, среди них были и богатые по тем временам профессора, так называемое собрание Политеха. Сейчас у нас выставлена коллекция, переданная в Русский музей братьями Ржевскими, питерскими инженерами. Когда я бывал у них в гостях, меня поили чаем из какой-то битой чашки для животного корма. Тут же стоял императорский сервиз. Они никогда не ездили на такси, не знали, что такое ресторан. Но все подарили музею.
В Москве тоже собирала профессура, дипломаты, великие физики. Это интересный социологический срез: старые коллекции, новые коллекции, что заставляет людей собирать искусство. С одной стороны это зависит от благосостояния, но с другой стороны в страшные двадцатые годы количественно собирало больше людей, чем сейчас. Они ходили под топором, но печатали журнал для коллекционеров. Сейчас богатых людей на душу населения объективно гораздо больше, но собирают меньше.
— У вас в корпусе Бенуа не так давно прошла выставка, где три петербургских семьи показывали свои коллекции.
— Это устроил Владимир Березовский, коллекционер, владелец галереи KGallery. Одна из коллекций состояла исключительно из покупок на Sotheby’s и Christie’s. Это тоже знак времени. Социологический феномен, почему не покупают здесь, а покупают через условный Sotheby’s, где бывают такие же ошибки и такие же проколы.
Первый тип постсоветских коллекционеров был размашистый. Люди, которые сделали первые состояния на руинах СССР, покупали широко: от Шемякина и Кабакова до каких-то неизвестных авторов. Мне импонировала эта разгуляй-малина. Потом пришли интеллектуалы, концептуалисты и стали чистить эти коллекции: «Вот Кабакова оставьте, Шемякина не нужно».
Вышло так, что фейсбучные герои стали главными современными российскими художниками. В лидеры выбились ребята, что знают имена не только всех европейских кураторов, но и их секретарш, их дни рождения. То есть, наше внедрение на Запад пошло не столько по художественной, сколько по приватной линии.
Кураторский бизнес Восточной Европы меня всегда удивлял. Первые 15 лет после распада СССР все общались на равных, такой был уровень интереса к нашему искусству. Щелкнешь пальцами, и все приходили, писали тексты, статьи к каталогам выставок.
У нас был большой дар из коллекции Марата Гельмана, нам он передал работы за 15 лет до Третьяковки. Юра Аввакумов подарил работы. Но я не понимаю, почему сейчас новые богатые не покупают искусства. А если покупают, то куда его складируют?
— Говорят, большинство современных коллекционеров — непубличные фигуры.
— Не видел ни одного генерала, который бы покупал современное искусство. Вот советские покупали кое-что.
У нас сейчас в ходу новая форма: если нам нравится художник, он ищет какого-то спонсора, который покупает его работы и дарит их музею. Потому что ни один музей, в том числе европейский, не может обойтись без дарителей, донаторов. Не будет меценатов — не будет музеев.
Но в нашей стране сих пор не отработана, к сожалению, налоговая система. Почему в Штатах в 1960-е годы произошел такой мощный всплеск музеев современного искусства? В любом маленьком городе у них сейчас есть хороший музей. Потому что помимо прочего они используют разные формы налоговых льгот. И это не только при дарении, но и при предоставлении, например, коллекций на 100 лет в пользование музею. У нас это пока не отработано.
— На ваш взгляд, после пандемии наши музеи с большей активностью начнут работать с частными коллекциями и коллекционерами?
— Прямой связи тут нет. Большие музеи зависят не от посетителей и не от количественных показателей проданных билетов, а от государственных дотаций, субсидий.
Я поддерживаю идею частных музеев. Сейчас и в Поволжье появляются, и в Сибири коллекционеры открывают свои музеи. Я считаю, что в таком городе, как Питер, должно быть, как минимум пять больших частных музеев. В Москве — 15. Это нормальная ситуация.
Выставка Зверева в Мраморном дворце — наш первый опыт сотрудничества с московским частным музеем. Работы из частных коллекций мы всегда берем на выставки, это наша обычная практика. В хорошие времена — коллекционеров много, в плохие — меньше. Ничего нового здесь нет. Но мы впервые пригласили частный музей устроить у нас выставку.
Мне нравится музей AZ, хотя я не поклонник художника Зверева. Он всегда казался в большей степени мифологическим персонажем. «Как яблочно, румян. Одет весьма беспечно, не то, чтоб очень пьян — а весел бесконечно». Зверев очень московский персонаж, любимец коллекционера Костаки, жестовый художник. Но когда я увидел выставки в Музее AZ, чудесные книжные иллюстрации Зверева, понял, что он как художник глубже, чем мне казалось. Но главным образом мне понравилось, что музей стал собирать не только Зверева, но и других художников: Гришу Брускина, Сергея Шутова, Наташу Турнову. Вдруг я понял, что это правильное, символико-изобразительное направление. У нас же принято: если концепт — то концепт, если реализм — то реализм. Но сейчас, по сравнению с 1990-ми годами понимание современного искусства очень изменилось.
— Что сегодня имеет смысл собирать, на ваш взгляд?
— Все, что хотите. Современное русское искусство переживает, на мой взгляд, не лучшие времена. Закончились времена 1990-х, когда современное искусство было донором для философии, общественных наук. Сегодня общественные течения — доноры искусства.
Умершие шестидесятники и, слава Богу, живые — по-прежнему самая сильная струя современного русского искусства. Поэтому соц-арт очень быстро музейным искусством. Комар и Меламид, Леня Соков — самый сильный, на мой взгляд художник. Остальное поколение, которому за 60 лет, — нормальное европейское искусство, национально не окрашенное. Все очень прилично, на уровне хорошего музея в каком-нибудь немецком городке. Это нормальный процесс. Ведь звезды рождаются как исключения. У нас в конце XIX века родилась целая плеяда звезд. Мы с друзьями посчитали на карте, что только в одном районе — Белоруссия, Украина и Западная Россия — в 1920-е годы появилось столько гениальных художников, сколько не было в XX веке во всей Северной Америке. Но это уникальная ситуация, она не повторяется.
До недавнего времени в современном русском искусстве было 10 первых имен, и всем хватало. Сейчас эти имена уже исчерпаны. Появилась потребность расширить круг. Супернаходок я не вижу, все имена мне известны. Но меняется ранжированность. Многие забытые шестидесятники попали в орбиту внимания — вдруг стали собирать литографию шестидесятых-восьмидесятых годов. Это очень хорошо, в России была очень высокая культура литографии. Думаю, будут собирать скульптуры 1960-80-х годов. Начали собирать дизайн.
Стал интересен позднесоветский модернизм. Лет десять назад критики не знали, что такое современный стиль. Мы сделали выставку об истоках современного стиля. Оказалось, это мощная архитектура типа Сергея Сперанского и Александра Жука. На западе она сейчас широко известна. У нас считалось, что это все хрущевки или официоз. Была сильная графика, иллюстрации, лаконичный фарфор 1960-70-х годов. В общем, материалов для собирательства много.
— То есть, миф о том, что у нас очень бедная материальная культура, плохая сохранность и нечего собирать, несостоятелен?
— Так говорят от незнания. Надо просто самому поставить себе задачу. Нельзя повторять друг друга. У нас сложились какие-то бесконечные системы самоограничения в искусстве, в литературе, которые не позволяют расширять кругозор. Я вижу массу еще неопробованного материала, который стоит показывать. Более того, в России сейчас нет хорошей коллекции соцреализма. Одно время галерист Леонид Шишкин хорошо продавал соцреализм. Но вообще, трудно найти супервещь.
— А музей Алексея Ананьева, сейчас закрытый, ИРРИ?
— Хорошая коллекция. Но для любителей на рынке еще достаточно материалов. Есть масса поворотов. Например, почему бы не собирать совесткое эротическое искусство? Когда я писал большую статью о русской эротике, обратил внимание, что внешне это промытая обнаженка, а внутри — какой-то холод. Но в плане собирательства — поле огромное. Для этого не надо смотреть на Sotheby’s, там весьма условное понимание современного искусства.
Я призываю открывать для себя новые виды материалов. Вот фарфор уже освоили, там не найдешь ничего нового. Но есть промграфика — очень интересно. Есть иллюстрации — очень интересно. Есть масса сфер — например, скульптура — до сих пор мало охваченных. Но надо принимать во внимание, что хороших вещей довоенных очень мало, есть 1950-60-е годы, пока очень недорогие.
Но вообще-то, я удивляюсь, как очень мало людей собирают и показывают свои вещи. Серьезных коллекционеров в Петербурге человек 50. А должно быть несколько тысяч, по моим представлениям. В Москве тоже немноголюдно. Из частных институций функционируют только «Гараж», Музей AZ, отчасти Музей русского импрессионизма.
— Вы готовы показать вслед за выставкой Зверева показать в Русском музее еще и частную коллекцию Наталии Опалевой.
— Планируем провести такую выставку в конце года. Коллекция Опалевой еще растет, собирается. Мне нравится, что у коллекционера довольно широкий взгляд. Она выбрала свою лужайку сама, без модных кураторов, без обязательной чистки, без разделения художников по ранжирам. Такой подход встречается довольно редко, потому что у нас чаще предпочитают концепт, минимализм, артивизм. А Опалевой нужно, чтобы в работах была какая-то изобразительная струйка.
— Можно ли сказать, что сейчас идет пересмотр истории современного российского искусства?
— Идет процесс объективизации. Расширение представлений за счет каких-то новых историй. И такие коллекции, как у Наталии — хороший знак этих перемен.