Худрук Александринского театра Валерий Фокин — Forbes: «Сегодня время цинизма»
— Можно ли считать пандемию тем самым поворотным моментом, который меняет экономику и устройство театра?
— Пандемия серьезно повлияла на экономику театра, уничтожив все денежные накопления. Сейчас их надо каким-то образом восстанавливать. Хотя не исключено, что, поскольку мы живем в такое кризисное, взрывчатое время, локдауны повторятся еще. Поэтому, как будут восстанавливаться театры, непонятно.
Эта ситуация подтолкнула людей к цифре, к общению через сети, через интернет. С точки зрения психологии выживания — это нормально. С точки зрения развития театра, живого искусства — это очень плохо. И хотя Александринский театр был первым в нашей стране, сыгравшим премьеру в марте прошлого года при пустом зале, эта история для театра печальная, просто убийственная. Глядя на пустой зал, я вспомнил, как играли мои спектакли, когда их принимала цензура, как горком партии по восемь раз не пропускал «Провинциальные анекдоты» по Вампилову в «Современнике». Мы играли спектакль в зале, где сидел один инструктор горкома партии и что-то беспрерывно записывал.
Живой театр требует аудитории. Диктатура цифры — это совершенно другой способ восприятия, вытеснение и замена живого театра. Но при этом живой театр от этого только выиграет, как ни странно.
— За счет чего?
— Театр наконец-то станет элитарным искусством. А он должен быть элитарным искусством. Не в плане дороговизны билетов или какой-то социальной группы зрителей. Элитарность театра в том, что им должны заниматься только те люди, которые его тонко чувствуют и воспринимают, способны создавать элитные работы.
Если земной шарик будет крутиться, лет через 20-25 с помощью разных технологий, можно будет увидеть любой спектакль, больше того, сыграть в некую игру и стать персонажем любой пьесы.
— Возникнет полностью интерактивный, мультимедийный театр онлайн?
— Да за две секунды. Захотелось пожить, как герои Чехова жили, — пожалуйста. Какой-то чип тебе вживят, нажмешь и будешь Машей из «Трех сестер», заодно содержание пьесы узнаешь. Но живой театр останется как некий эксклюзив. Я в это верю. Потому что живой театр — это свидетельские показания одного и другого героя, которые я наблюдаю. Происходит акт создания нового. Этот процесс нельзя заменить, подменить, потому что человеку это физиологически, природно это всегда интересно.
Например, когда в прошлом сезоне много артистов болело, были чудовищные замены. Например, зрители купили билеты на «Маскарад». Потом «Маскарад» был заменен на «Литургию Zero», а в результате дали «Щелкунчика». Но билеты не возвращали в кассы, публика сидела в восхищении. Я заходил в зрительный зал и видел это своими глазами. Люди были в восторге только от того, что они в театре. Это меня поразило до слез.
То есть цифра, которая сейчас нам вредит, можно сказать, одновременно помогает. Надо искать баланс. Благодаря своей новой сцене мы в Александринском театре стараемся его найти. И сделать так, чтобы эта ситуация сложилась как нам выгодно. Интернетом, работой в сети надо заниматься, создавать специальные проекты для этого.
— Сколько времени вы уделяете онлайн-театру?
— Я за ним слежу, но лично не занимаюсь. Этим занимается генеральный продюсер театра Александр Малич, он руководит медиастудией. Мы назвали это направление «Другая сцена». В декабре покажем ряд проектов, где будем не просто что-то репетировать и транслировать. А попробуем соединить компьютерные и театральные игры.
— Мы с вами разговариваем в старейшим театре России с подлинными интерьерами. И ваш кабинет, и зрительный зал наполнены вещами музейного качества редкой сохранности. Будет ли это как-то адаптировано к новой цифровой реальности?
— Нет, не будет. По крайней мере, пока я руковожу театром. Адаптируется только сценическое действие. Внутреннее убранство театра, его дизайн, декор — наш бренд. Его надо держать и сохранять.
— Как вы себя почувствовали в этом кабинете? Когда пересели в это кресло из кресла руководителя Центра им. Мейерхольда?
— Там у меня был принципиально другой кабинет. Но здесь я себя прекрасно чувствую.
Вот это — карельская береза, ампир. Это кабинет директора императорских театров Владимира Теляковского. Вот его портрет висит за вашей спиной. В этом театре трепетное отношение к старине и к истории. Правда, в 2006 году, когда была реконструкция театра, кабинет переделывался.
Петербуржцем я не стал. Живу на два города уже почти 19 лет. Работаю и там, и там. Но меня это совершенно не смущает, потому что в основе Александринской школы, традиции лежит традиция Мейерхольда, который здесь работал и обожал этот театр.
Мейерхольд обнаружил гениальную формулу театра и практически ее доказал. Это соединение традиционализма и новаторства. Это он назвал формулой «живого театра». По этой формуле он ставил в Александринском императорском театре до революции и после революции в Москве, в ГОСТИМе.
И это та формула, по которой на протяжении многих лет живет и развивается театр.
— То есть все эти разговоры про новые технологии, новые формы, по сути, лишь продолжение тех столетних дискуссий?
— Да. Новаторство невозможно отдельно от традиции. Развитие идет только в соединении.
Мы взаимодействуем с традициями. Под словом «традиционализм» имеется виду не догма, а развитие традиций. Например, интерпретация классической пьесы. Когда режиссер не разрушает, не ломает смысловую конструкцию, а взаимодействует с ней, сохраняя зерно, заложенное автором. Это зерно работает на сегодняшний день. А взаимодействие, интерпретация, как угодно назовите, строится по современным технологиям.
На сцене не должно быть музея ни в коем случае. Вокруг сцены, за кулисами нужно сохранять дом, атмосферу, выстроенную столетиями великими предшественниками. Поэтому, когда мне предлагают какие-то вещи в кабинете, в интерьере театра поменять, что-то изменить, я всегда против.
В нашем театре сохранились занавеси мейерхольдовского «Маскарада» 1917 года. Когда Мейерхольд был в опале, руководством театра была подписана бумага о том, что все костюмы, реквизит и декорации погибли во время пожара на декорационных складах. Но их сберегли, вернули в театр и спрятали. Сейчас они выставлены в нашем музее. Если музей расширится, а мы думаем, что нужно увеличить второй этаж, то перенесем экспозицию «Маскарада» туда. Наш музей — самый крупный, самый большой среди музеев драматических театров Европы. Сейчас мы работаем над оформлением лицензии на статус музея, чтобы продавать билеты посетителям и водить экскурсии. Пока туда могут попасть только зрители перед спектаклем.
— Как примирить потребность в подлинности, удовольствии обладания штучными старинными предметами, выполненными вручную, и тотальную цифровизацию, где подлинность больше не имеет значения?
— Не надо примирять, надо бережно относиться к старинным, антикварным предметам, уважать ручной труд. А с цифрой нужно соблюдать дистанцию, как мне кажется. Использовать это только тогда, когда в этом есть потребность. Мой девиз: защищай и понимай. Старинные вещи, как бумажные книги, создают другую душевную атмосферу. Ведь книгу нельзя выкинуть, даже если ты пользуешься электронной или в телефоне что-то быстро читаешь. Потому что бумага — это другой вид удовольствия.
— На ваш взгляд, время сейчас ускорилось?
— Да, ускорилось. Но я бы сказал, что ускорились поверхностные вещи. Когда я был молодым, время в городе Москве тоже было достаточно энергичное. Не могу сказать, что там все спали. Но сегодня ушла подробная внимательность к тому, что ты делаешь. Вылезла на поверхность скороспелая необязательность.
Знания легко приходят из Google. Но эта доступность и легкость информации не дает возможности изучить предмет, как это было раньше. Неловко вспоминать, звучу как ретроград, но, когда я студентом приходил в библиотеку, а нужная мне книга уже была кому-то выдана, «на руках», я помню, как ожидание меня воспитывало, усиливало намерение эту книгу прочитать.
Сегодня техника сэкономила нам время и физические силы, но вот парадокс, не прибавила знаний. Природа человека устроена так, что ему необходимо пропускать через себя события, явления и знания, проживать. Как любовь доступная, без ожидания, перестает быть любовью. Техника меняется гораздо быстрее человека. А мы остаемся в чем-то неизменными на протяжении очень долгого времени.
Мы много говорим о диктатуре цифры, но не говорим о диктатуре цинизма. Сегодня время цинизма. Еще некоторое количество лет назад мы говорили «это циничный человек», или «это цинично» с оттенком брезгливости. Это был диагноз. Теперь, если говорят про кого-то «циник», это почти комплимент. Синоним здравомыслия. Подразумевается, если ты не циник, ты ничего не добьешься. Цинизм стал нормой жизни. Но я уверен: цинизм не может не разъедать душу, не может не нести с собой пошлость, самоуничтожение. С точки зрения технологии и развития цивилизации мы шагнули куда-то в космос, но такого цинизма ни при Александре II, ни при Александре III не было. Уровень внутренней культуры был выше. Либералы и патриоты, так их назовем условно, все государственные мужья были патриотами. И Чаадаев, которого объявили сумасшедшим, тоже хотел сделать лучше для своей страны.
— Как вы считаете, должен ли измениться формат спектаклей в соответствии с ритмами времени? Адекватен ли времени хронометраж спектакля длиной 3,5 часа и больше?
— Не знаю. Мои спектакли в последние годы не идут больше двух часов. Я давно не люблю длинных спектаклей. Вопрос, как сделать длинный спектакль грамотно. Например, у нас ставил «Преступление и наказание» венгерский режиссер Аттила Виднянский. Он не сказал мне о том, как сильно расширилась история за время репетиций. И когда я пришел на прогон, то был в изумлении. Действие шло пять с половиной часов. «Так, стоп. Дорогой мой, что же ты мне не сказал? Ты же понимаешь, в семь часов начало, а в 00:40 закрывают метро?» «Вот, я не знал». Режиссер влюблен в Достоевского, артисты почувствовали, что можно его немножко подразвести: тут давайте возьмем текстик, тут возьмет текстик. И в результате появилась широчайшая композиция на пять с лишним часов. Ну, сократим. Я стал смотреть. А сократить ничего нельзя. Во всем своя логика.
Вообще-то я — мастер сокращений. Режиссер Андрий Жолдак, например, мне как монтажеру полностью доверяет. Потому что я исхожу из сути, не сокращаю просто так. Но если у Жолдака эпизодные истории — эту вынул, эту переставил, то у Виднянского одна линия переходит в другую, как в романе при медленном чтении. Для Петербурга это интересно. Зрители приходят с детьми, смотрят семьями. Нашли для этого спектакля особое время и день. Играем по субботам: начинаем в пять часов и заканчиваем к десяти часам с двумя антрактами.
В Москве это не прошло. Потому что Москва — другой город. Там нужна какая-то другая акция. А здесь, в Питере, любят Достоевского и готовы смотреть долго.
— У вас новая сцена в Коломенском в Москве.
— В Коломенском у нас пока нет сцены. Она только должна строиться.
— Вы вносили корректировки в проект, утвержденный Табаковым? Там вы делаете акцент на новые технологии?
— Мы изменили концепцию, потому что она устарела со временем. Как это называется на чиновничьем строительном языке, мы откорректировали проект. По сути, мы его почти заново сделали. Пока, кроме коробки, которая стоит, там ничего не создано. Мы, конечно, заложили очень много всего нового, в том числе IT-шные технологии. Там будет медиастудия. Хотя через четыре года, пять лет, когда, если Бог даст, это будет построено, снова придется корректировать. В каком состоянии это будет технически, все туда заложено. Сейчас проект сделан по последнему слову театральной техники во всех отношениях. И в плане света, и в плане звука, и в плане пространства, и в плане меняющегося зрительного зала.
— Театр на Коломенской заявлен как площадка Ассоциации национальных театров, инициатором которой вы выступаете. Зачем нужна эта Ассоциация?
— Я стал инициатором объединения. Но потребность была высказана лидерами национальных театров. В 2019 году во время проведения Международной театральной олимпиады в Петербурге была программа Национальных театров Европы и национальных театров мира. В том числе выступали шесть или семь национальных театров из России. И вот, когда я смотрел спектакли и общался с руководителями этих театров, возникло твердое убеждение, что мы как первый национальный российский театр должны стать инициаторами объединения и создать некий союз национальных театров.
Союз нужен для того, чтобы создавать разные интересные проекты. Например, мне жутко нравится идея поженить какой-то национальный театр из Якутии, например, с национальной труппой откуда-нибудь с острова Бали. Казалось бы, несоединимые вещи, на самом деле очень соединимые. В основе якутского театра лежит ритуал, и в основе театра острова Бали лежит ритуал. Этим восхищался еще французский теоретик театра Антонен Арто. Эта ритуальность, помноженная на некое действие, может быть, «бомба». Я сужу об этом как режиссер.
Я занимался теориями Арто в Центре Мейерхольда, изучал балийские эксперименты, знаю, такие труппы есть сейчас. Я видел якутские спектакли, почти ритуальные, шаманские. Думаю, что к следующей Театральной олимпиаде в 2023 году в Будапеште надо сделать отдельную мощную программу с парой вот таких проектов.
Национальные театры, один и ли два, существуют в каждой стране. В России их больше благодаря многонациональной истории. В одном только Дагестане, не говорю сейчас про качество, пять или шесть театров на разных языках и наречиях.
— Советский Союз инициировал создание национальных театров в республиках и регионах, их финансово поддерживал. На какие деньги театры выживают сейчас? Кто за все это платит?
— Платят регионы. Когда театр или театрик работает для определенного количества людей, которые разговаривают на языке, и у них есть потребность в театральном общении, региональные власти за это платят.
— Как оценивать эффективность работы таких театров, по посещаемости?
— От фактора посещаемости мы никуда не уйдем. Но не надо все сводить к посещаемости. Если где-то зрителей недостаточно, это не значит, что театр плохой. Качество спектаклей и заполняемость зала — понятия, связанные нелинейно. Есть театры очень хорошие в художественном отношении, но массовый зритель не принимает эти спектакли просто в силу своей неготовности. Со спектаклей Мейерхольда, например, иногда зрители уходили толпами. Хотя сегодня Мейерхольд, вот портрет его молодого сзади меня висит, — важнейшая фигура в истории российского театра. Но его «Ревизор» 1926 года, который сегодня считается классикой, публика не принимала. Им было не смешно.
Сейчас у наших чиновников другие заботы, они немножко отвлеклись от темы посещаемости, а вот лет пять-шесть назад очень активно это обсуждали.
Конечно, у нас много плохих театров. Но страна-то огромная, и есть такие места, где лучше пусть будет один плохой театр, чем вообще не будет. Например, я огорчился, когда прочитал, что из театра в таежном поселке Мотыгино под Красноярском ушел талантливый режиссер. Решал хозяйственные проблемы, чинил душевые в актерском общежитии, собирал средства на устройство теплого туалета для актеров и зрителей.
Там был живой театр. Взяли и уничтожили. Я не был в этом поселке, хотя знаю режиссеров, которые там работали, все собирался поехать, посмотреть. Мне было даже не так любопытно, что играют, а кто приходит, кто сидит в этом театрике на 200 мест. Если у людей есть потребность в театре, надо думать, как его реанимировать. Это задача для Министерства культуры. Вообще пора провести некую инвентаризацию, понять, что же в хозяйстве есть. Что надо сохранить, где можно средний театр с другим средним соединить и сделать один хороший, в общем, провести театральную реформу.
Первый шаг на этом пути был сделан в 1987 году при моем участии. Отменили театральную цензуру, все приемки министерства, театры получили свободу. Через какое-то время надо было пойти дальше. Мы не пошли. Закончился перестроечный энтузиазм, началось другое время. Встали материальные вопросы.
Репертуарный театр нуждается в постоянной поддержке государства, иначе он не выживет. Другое дело — определить квоту поддержки, семью этих театров. Определить, кто должен остаться, на каких условиях.
— То есть нужна аттестация театров?
— Да, художественная аттестация. Аттестация входила в план эксперимента театральных реформ 1987 года. Я пользовался ей, когда был главным режиссером театра Ермоловой в 1985-1991 годах. Аттестация до сих пор осталась в медицине и в науке. А в театре это дело похерили, испугались.
Еще одной частью театральной реформы, как я давно говорю, должен стать переход на контракт. Будет контракт — не будет скандалов, как в театре Ермоловой, и в других театрах.
Со мной как с режиссером Минкульт, главный учредитель театра, заключает контракт, который можно разорвать в течение трех дней без объяснения причин. А с актерами контракт разорвать нельзя, потому что у них бессрочный договор.
— Получается, драматический театр может существовать только в форме государственного репертуарного театра?
— Необязательно. Могут быть и другие формы — частные театры, смешанные. Правда, пока у нас с частными театрами получается не очень. Все равно они бегают, просят гранты у государства.
Думаю, это проблема не менеджерская, а сути драматического театра в России. Думаю, что частный театр чисто развлекательного коммерческого характера мог бы себя окупать какое-то время. Но российский театр склонен к исследованию человека, драмы его жизни. Это не вопрос культуры или русской культуры. Это вопрос генотипа, внутри нас сидит нечто, что заставляет дойти до самой сути, следовать своей великой мечте.