Культурные коды экономики: может ли Россия догнать успешные экономически страны
Это пятая колонка из цикла «Культурные коды экономики» доктора экономических наук Александра Аузана в рамках совместного проекта Forbes Life и Arzamas. Лекцию «Авось», «небось» и другие возможности России» и полный курс лекций «Культурные коды экономики: почему страны живут по-разному» можно послушать на сайте Arzamas или в мобильном приложении «Радио Arzamas».
За последние несколько веков мир показал две модели модернизации. «Западная» основана на индивидуализме, низкой дистанции власти, низком избегании неопределенности, дает спрос на институты конкуренции и демократии, закрепляющие экономический рост. «Восточноазиатская» использует коллективизм и подразумевает долгосрочную ориентацию — это то, что исследователи модернизации называют восточным культурным фактором.
Казалось бы, можно повторить то или другое. Но есть проблема: для западного варианта у нас очень низкий спрос на институты. Для коллективистской части России нормально решать проблемы не через официальные процедуры, а через связи. В восточном варианте долгосрочная ориентация сочетается с «маскулинностью», с готовностью в течение десятков лет следовать плану и доводить дело до конца, а этого в «феминной» России точно нет.
Так стоит ли мечтать о модернизации по-русски? Для этого надо посмотреть на культурные характеристики нашей страны и экономики непредвзятым взглядом.
«До царя далеко»
У нас очень высокая дистанция власти, сакрализация, отношение к власти как к символической ценности. Насколько эта характеристика прочная? Она опирается на несколько серьезных обстоятельств.
Например, на язык, который влияет на мышление и поведение. Что, например, значит слово «государство»? Правительство, администрация, бюрократия, губернаторы — слово «государство» обнимает это все и к тому же нас с вами. Если обычного человека спросить, что может сделать правительство, он ответит: «Да они ничего не могут». А что может сделать государство? — «Все может сделать».
Есть, конечно, исторические основания. Самодержавие, поместная система, принятый опыт монгольского управления — таким путем выживала страна, перенимая военные и управленческие технологии империи Чингисхана.
Наши полевые исследования показали, что есть еще один немаловажный фактор. Мы предполагали, что те регионы, где не было крепостничества, покажут низкую дистанцию власти, — но это не так. Например, русский Север показал в исследованиях высокую дистанцию власти. Протяженные страны (за одним исключением США) показывают высокую дистанцию власти, потому что власть действительно далеко и при этом представляет символическую ценность — как говорят северяне, «мы державе служим, а держава нам обеспечивает тыл».
«Как бы чего не вышло» и «авось»
Избегание неопределенности дает политическую стабильность, но для экономики оно означает практически полное исключение развития. О его причинах ведутся споры. Оно может быть связано с тем, что наши предки жили в зоне высокорискового земледелия и хотели бы избегать градов, засух и так далее. С другой стороны, есть количественные исследования, показывающие, что страны, затронутые малым ледниковым периодом (похолодание, которое наступило в ряде регионов мира в XVI-XIX веках), потом демонстрировали более высокую инновационность и, главное, готовность входить в новые ситуации. Россия тоже попала под воздействие этого климатического фактора, так что избегание неопределенности здесь не должно быть прочным.
Одновременно с этим для России характерна способность к краткосрочной мобилизации, авральности. В звездограммах Хофстеде такой характеристики нет, но мы встречали ее в полевых исследованиях, в том числе у наших соотечественников, живущих за рубежом.
Историк Леонид Милов показал, что вегетативный период в российском сельском хозяйстве был вдвое короче, чем в Европе: русские крестьяне должны были решать те же задачи, что и европейские, но гораздо быстрее. Отсюда и русский «авось», выражающий отношение к вероятности достижения результата, — как успели, так и сделали, даст бог, взойдет. И «русская рулетка» — как обозначение способности идти на крайний, смертельный риск.
Эти две характеристики — избегание неопределенности и одновременно готовность к крайнему риску — хорошо видны в сфере финансов. Входя в мир сложных финансовых продуктов (вслед за цифровизацией — через банковские мобильные приложения), люди, с одной стороны, проявляют крайнюю консервативность (депозит в государственном банке, и больше ничего не надо), с другой — склонность к участию в совершенно головокружительных и не всегда разумных вложениях.
Чем экономически полезно свойство краткосрочной мобилизации? У нас по-прежнему стоят задачи освоения пространства, и работа вахтовым методом в той же Арктике — это как раз применение такой краткосрочной мобилизации. Или маятниковая миграция в агломерациях — когда люди приезжают в мегаполис на заработки, которые представляют собой краткосрочный период интенсивного труда.
Наконец, эта характеристика полезна в случае шока, когда нужно быстро на что-то реагировать. В условиях пандемии у нас быстро выросли цифровые услуги: укрепился мобильный банкинг, расширился каршеринг, развернулась электронная служба доставки. Удастся ли удержаться на волне цифровизации — это уже другой вопрос.
От креативного потенциала — к креативной экономике
У нашей «феминности» две стороны. Плохо, что нет готовности реализовывать планы и стандарты. Зато есть колоссальная адаптивность. Наверное, это счастье — быть правительством России, потому что мало где найдешь такое население, которое не ждет, что государство ему поможет, а само решает свои проблемы. Каждые семь лет русский крестьянин менял поле, потому что почва истощалась. Каждые семь лет — новые условия, новая задача. Что это дает экономике? Креативные индустрии — чрезвычайно важное поле конкуренции ведущих держав в новом постковидном мире. Для России креативная экономика может стать новым способом инновационного движения.
Ведь как мы пытались осуществлять инновационное движение до этого? Брали набор институтов, законов, механизмов, которые действуют в передовых странах, например в США, переписывали под российские реалии, создавали набор организаций развития и получали не очень хороший результат. Дело в том, что американская инновационная экономика основана на колоссальном избытке частного капитала, который готов и к венчурным, и долгосрочным инвестициям. В России избытков частного капитала нет, а государственный его не очень заменяет.
Зато у нас есть избыток другого капитала — человеческого. Высококачественный человеческий капитал — в том числе проявление долгосрочной ориентации: мы тратим долгие годы и немалые деньги на то, чтобы получить образование. Мы эти мозги выбрасываем в мир, и наши соотечественники работают в развитых странах отнюдь не уборщиками и создают востребованные продукты. Притом что творческий потенциал не превращается в креативную индустрию, потому что экономика ХХ века не очень нуждается в человеческом капитале XXI века: экономика тянется к новым обученным мозгам, только когда участвует в глобальной конкуренции.
На избытке человеческого капитала, который создает креативные результаты и фиксирует их как интеллектуальную собственность (в виде патентов, авторских и смежных прав, товарных знаков, торговых марок), можно построить новое инновационное движение.
Конечно, здесь тоже есть свои культурные сложности — в России интеллектуальная собственность никогда не была ценностью, потому что идеи не считались редкостью: «Зачем я буду патент соблюдать — я сам сегодня ночью на кухне придумал такую штуку, закачаешься». Пойти на то, чтобы зафиксировать права собственности и уважать их, довольно сложно, но с этого начинается переход от креативного потенциала к креативной экономике.
Сундук с сокровищами
Когда мы с коллегами в 2011 году исследовали восточноазиатские модернизации, оказалось, что у восточноазиатских элит был минимум 20-летний горизонт планирования. Это не просто ожидание значительных перемен в стране — это готовность строить свои действия на два десятилетия вперед. В нашей стране горизонты очень короткие – три-пять лет максимум, а проблемы, которые надо решать, не решаются за этот период. Проблема в том, что нет веры в надежность институтов, существующих в стране.
Итак, у нас есть культурные потенциалы, которые могут сработать очень неплохо как на направлениях, важных с точки зрения нынешнего мирового экономического развития (креативные индустрии), так и в пространственном освоении, в быстром закреплении новых технических результатов. Но все эти сокровища лежат под замком «короткого взгляда».
Именно поэтому перевешивают интересы извлечения ренты, а не инновационной деятельности: рента позволяет извлечь прибыль сейчас, а не ждать появления продукта и дохода.
Этот запертый сундук с сокровищами — явление, которое в мировой теории называется path dependence problem, по-русски его можно назвать «эффект колеи». Страна попадает на определенную траекторию и не может ее покинуть, даже если пытается. Существование этого явления было статистически доказано британским экономистом Ангусом Мэдисоном, который, проанализировав количественные данные о развитии разных стран за 200 лет, показал, что большая их часть — от ¾ до ⅘ — попадает в колею околоземной орбиты, так сказать, «первую космическую скорость». И лишь малая часть выходит на «вторую космическую» скорость развития.
Отчего возникает такая ситуация? Здесь есть несколько версий. Доминирует объяснение, которое дал экономист Дуглас Норт, получивший за него Нобелевскую премию. Объяснение довольно простое: ошибка. На каком-то этапе исторического развития страна выбрала не те институты. Они нашли отражение в культуре. Культура удерживает прежние не очень эффективные институты, а институты не дают меняться культуре.
Такое происходило с разными странами, и если говорить о России, скорее всего, точкой принятия ошибочных институциональных решений была предыдущая великая эпидемия — «черная смерть», поразившая Европейский континент в XIV веке. Борясь с последствиями катастрофы, элиты приняли разные решения. В западноевропейских странах поредевшему населению предлагали разные «пряники» — дополнительную собственность, часть урожая и так далее. А страны Восточной Европы — не только Русь, но и, например, Румыния, восточные земли Германии — пошли по другому пути: оставшееся население силой прикрепили к земле. Так появилась горькая парочка — самодержавие и крепостничество.
Заметим, сколько раз в течение российской истории эта горькая парочка играла решающую роль в попытках выйти из колеи. Когда Петр I создавал уральскую промышленность, он опирался не на наемный труд, как в Европе, а на крепостной. По сути, та же система была восстановлена во время сталинской модернизации в колхозах. Призрак этой системы появляется и в наше время — хозяйственное использование призывной армии в 1990-е годы или гастарбайтеры без паспортов в XXI веке. Не говоря уж о самодержавии.
Институты и культура поддерживают друг друга, входя в резонанс. Вы меняете устройство государства, создавая новые институты, но в итоге избираете очередного царя. Вы занимаетесь просвещением, чтобы поменять культуру, а вам говорят: «Не надо этого делать, не троньте скрепы».
Можно ли выйти из колеи?
В 2009 году экономист Дуглас Норт, историк Джон Уоллис и политолог Барри Вайнгаст опубликовали результаты большого межстранового исследования «Насилие и социальные порядки», в котором пытались ответить на вопрос об условиях для «второй космической скорости» развития. Оказалось, их всего три.
Первое: элиты в одних странах пишут законы для населения, а для себя делают исключение. Элиты в других странах пишут законы для себя, а потом распространяют на других, и эти страны становятся успешными.
Второе: элиты в одних странах делают организации — партии, фонды, некоммерческие движения — под персону, и это неэффективно, потому что такие организации болеют и умирают вместе со своими руководителями. Элиты в других странах строят деперсонализированные организации, рассчитанные на сменяемость лидеров.
И, наконец, третье: элиты всегда контролируют инструменты насилия, но это можно делать двумя разными способами. Либо поделить эти инструменты между собой — «тебе прокуратура, мне Следственный комитет». Либо вместе контролировать эти инструменты, не превращая их в дубинки в борьбе разных групп за кормовые территории. Второй механизм намного эффективнее, но большинство стран идет по первому пути.
Нетрудно заметить, что все три условия связаны с изменением культуры, в первую очередь — со снижением дистанции власти.
Надо оговориться, что значимые результаты успешного развития проявляются через десятки лет после того, как исполняются эти три граничных условия. Это, как и рассуждения о запертом сундуке, порождает пессимизм, который, кажется, стал нашей национальной религией. Все охотно верят в то, что будет хуже. Если эксперт говорит, что будет лучше, его начинают подозревать в том, что он нечестен, что его купили, что он вводит народ в заблуждение. За пессимизмом при этом скрывается вера в чудо — все идет к худшему, но, возможно, внезапно переменится и станет хорошо.
Но внезапного чуда не будет. Единственный вариант решения — снятие культурной блокировки через развитие «длинного взгляда». Мы должны понимать, что реальные, заметные перемены достигаются не за два-три года, а за двадцать. И если это внутренне приемлемо, тогда могут быть некоторые основания и для оптимизма.