«Если весело тебе одному, что-то здесь не так». Дизайнер Рон Арад о дорогих стульях, хороших клиентах и ценности искусства
Рон Арад родился в 1951 году в Тель-Авиве. C 1971 по 1973 год изучал архитектуру в Академии искусства и дизайна Бецалель в Иерусалиме, после чего продолжил обучение в лондонской Architectural Association в мастерской под руководством участника группы Archigram Питера Кука и архитектора-деконструктивиста Бернарда Чуми. Среди сокурсников Рона Арада — Заха Хадид и Питер Уилсон. В 1981 году вместе с партнером Каролин Торман основал бюро One Off Ltd., которое стало площадкой для дизайнерских экспериментов самого Арада и коллег по цеху. Кресло Rover Chair, которое состоит из автомобильного сиденья и стальных трубок в основании — первый объект, заставивший говорить об Араде как о дизайнере. Эксперименты с формой и материалами — бетоном, закаленной сталью и полимерами — легли в основу его дальнейшей работы. В 1989 году была создана компания Ron Arad Associates, в 2008 год – студия Ron Arad Architects, продолжающая работу по сей день. Сегодня Арад наряду с мебелью для ведущих производителей (Vitra, Moroso, Kartell, Cappellini, Cassina и др) создает масштабные архитектурные проекты. Среди нашумевших объектов последнего времени — Музей дизайна в Холоне с фасадом из кортеновской стали, напоминающим ленту мебиуса. С 1994 по 1997 год преподавал в Kunsthochschule в Вене, с 1998 по 2008 — профессор Королевского колледжа искусств в Лондоне. В 2013 году избран академиком лондонской Королевской Академии искусства. Ретроспективные выставки Арада проходили в Центре Помпиду в Париже, музее Stedelijk в Амстердаме и нью-йоркском МоМА; работы входят в состав коллекции крупнейших музеев и частных собраний. Во время пандемии Арад создал защитные маски, средства от продажи которых идут на решение проблем и помощь британским медикам.
У вас очень красивый фон для Zoom, это ваша работа?
Это картина моей матери Эстер Перец-Арад. Кстати, одна из самых удивительных вещей, которая случилась со мной за время карантина — выставка ее работ в Goldmark Gallery в Аппингеме. Они долго и кропотливо готовили экспозицию — обрамляли все ее работы, писали торжественные речи для вернисажа и так далее. Даже когда стало понятно, что на нее физически никто не придет, работа не останавливалась. Виртуальная выставка оказалась очень успешной. Но, конечно, во многом это заслуга и мамы, она была невероятной художницей.
Вы как раз предвосхитили мой вопрос о том, что сейчас изменилось в вашей жизни и работе.
Еще одно «открытие» последнего времени — благотворительный проект Smile for Our Carers, в рамках которого мы делаем маски. Пока они доступны только на территории Великобритании, но, думаю, мы будем расширяться. Если бы все шло своим чередом, сейчас должна была бы состояться ежегодная летняя выставка в Королевской Академии художеств, на которую меня пригласили. Если вы когда-нибудь посещали это мероприятие, можете себе представить масштаб бедствия: огромное количество работ, на фоне которых сложно не затеряться. Поэтому я хотел выступить с амбициозным проектом. Я решил взять классический автомобиль Morgan, который изготавливается вручную — для англичан это квинтэссенция стиля, качества и прочих вневременных категорий. Идея состояла в том, чтобы «накрыть» автомобиль тканью с его же изображением, таким образом зритель оставался в неведении, что же перед ним на самом деле. Мы со всеми договорились — Morgan должны были предоставить автомобиль, у нас появилась очень красивая жаккардовая ткань. Я был очень воодушевлен всем происходящим. Знаете, иногда, вы получаете гораздо больше, чем заслуживаете – это как раз тот самый случай. Но потом объявили карантин, я остался дома, но не был готов расстаться с проектом. Поэтому воссоздал автомобиль из подручных средств. Как видите, здесь у меня стул Гаэтано Пеше, датское кресло и прочий скарб, а выглядит точь-в-точь как Morgan. 20 минут — и машина готова. Макет простоял здесь месяц, но не все в семье разделяли мою радость.
Сегодня на фоне всеобщей истерики вспоминать об этом просто смешно, кажется, даже слово брекзит все давно забыли
Напоминает ли вам все происходящее сегодня какой-то период в истории дизайна? Будет ли это точкой отсчета новых движений или кардинального сдвига в дизайнерском мышлении?
Честно говоря, с предсказаниями и аналитикой у меня не очень. Но могу рассказать о своей работе, в определенной мере отразившей текущий исторический момент. Этой весной в Лос-Анджелесе у меня должна была открыться выставка Don't F**k With The Mouse с креслами, которые по форме напоминают известного мультгероя. Работа над ней стала своеобразным курсом медитации — каждую пятницу я приходил в студию в Уэмбли и работал над одним объектом (всего в серию вошли 20 кресел — прим. автора). Весь процесс здесь устроен в обратном порядке — первый слой, который мы заливаем в пресс-форму, будет наружным. А надписи, которые я делаю — зеркальными. Конечный результат виден только после того, как достаешь кресло из формы. Это очень весело, не понимаю, почему я не делал этого раньше. Конечно, я отдавал себе отчет в том, что не могу назвать серию «Микки-Маус». Поэтому решил выкрутиться и использовать имя Тополино — именно так этого героя называют в Италии. Мой юрист по интеллектуальной собственности был не столь воодушевлен этой идеей. Он сказал: «Строго говоря, ты можешь использовать это название, но у людей моей профессии есть поговорка «Не заигрывай с мышами» (Don't F**k With The Mouse)». И эта фраза подходит куда лучше, чем все, что я придумал до этого.
Так вот, 31 января, в день выхода Великобритании из Евросоюза, я шел в студию и по дороге придумал оформление стула Vote Now. Тогда нам казалось, что это настоящий конец света, «самый главный день в нашей истории», «прыжок в никуда» и прочее, и прочее. Сегодня, на фоне всеобщей истерики, вспоминать об этом просто смешно, кажется, даже слово брекзит все давно забыли. Но в тот день я скупил все газеты и выложил ими спинку кресла. Сохранил для себя этот день – и остался очень доволен результатом. Это работа не поедет в Лос-Анджелес: получился очень британский стул, и я хочу, чтобы он остался у себя дома.
Дизайнеры должны посмотреть в зеркало и задать себе вопрос — заинтересован ли кто-то в появлении еще одного стула?
Какой урок могут извлечь дизайнеры из всего происходящего сегодня?
Когда у тебя достаточно продуктов, есть крыша над головой — тогда можно говорить о моде, музыке, поэзии, архитектуре, новых рецептах. Но когда у тебя элементарно нет еды, всего этого не существует. Конечно же, многие дизайнеры найдут себя в решении проблем медицинских работников и в других жизненно важных сферах. Но в своей общей массе дизайнеры должны посмотреть в зеркало и задать себе вопрос — заинтересован ли кто-то в появлении еще одного стула? С одной стороны, это совершенно неважно. С другой — это все-таки важно. Новые стихи, новый дизайн, непонятные автомобили, покрытые непонятной тканью, — это то, что мы делаем. Мы любопытны, мы создаем вещи, чтобы радоваться самим и, если нам повезет, радовать окружающих. Если при этом весело только тебе одному, скорее всего, что-то здесь не так. Помимо кризиса, в котором оказалась культура в целом — отсутствие концертов, выставок, театральных постановок, — мы получили и очень много бонусов. Мне по-своему повезло, потому что карантин объединил всю нашу семью, дочь вовремя вернулась из Италии, я занимаюсь садом и своими проектами. В последнее время я часто слышал, как люди вокруг говорят, что все мы оказались в одной лодке. Думаю, дело обстоит немного иначе — мы застали один шторм, но лодки у всех нас разные.
Ваша мама была художницей, был ли в вашем детстве момент, когда вы поняли, что ваша семья не совсем похожа на другие?
В детстве я думал, что все вокруг художники. Конечно, я немного преувеличиваю, но именно таким мне представлялся мир вокруг. У меня в руках постоянно был карандаш, и, глядя на мои рисунки, мама всегда говорила окружающим: «Он будет великим архитектором». Заметьте, она не говорила великим художником. Судя по всему, профессия архитектора казалась ей куда более безопасной. Каждый раз, когда работаю над эскизами, я думаю, насколько же это веселее, чем работать с подрядчиками и клиентами. Если серьезно, единственное, на что я могу пожаловаться, говоря о родителях — это на то, что я всегда завидовал детям, которые могли бунтовать против чего-то. У меня не было повода.
Вы выросли в Израиле, насколько сильно это повлияло на становление вас как архитектора и дизайнера?
Когда живешь на периферии культурной жизни, а не в крупных городах вроде Лондона, Нью-Йорка или Парижа, воспринимаешь то, что происходит в центрах, куда более интенсивно. Думаю, находясь в Тель-Авиве, я знал о том, что происходит в Нью-Йорке, возможно, больше местных жителей. Это часто происходит со мной сегодня: я приезжаю с лекциями в небольшие города и встречаю людей, которые знают о моих работах, больше, чем я сам. Качество того, что я делаю, не связано с тем, откуда я родом, это результат того, что я не отсюда. Удачливый аутсайдер, как я себя называю, но все-таки аутсайдер. Другой язык, иные культурные референции — я думаю, это дает преимущество видеть все немного в искаженной перспективе. Но можно быть аутсайдером и у себя дома. Взять, к примеру, Дэвида Хокни — он стопроцентный англичанин, но в тоже время абсолютный аутсайдер.
Моя любимая поговорка звучит следующим образом: «Очень сложно работать на других людей, особенно после обеда»
Насколько сильно образование в Лондоне отличалось от Тель-Авива?
В свой первый приезд я решил посмотреть на лондонские архитектурные школы и зашел в Architectural Association, где и учился впоследствии. В то время она больше походила на художественный колледж, потому что в Лондоне и Великобритании никто ничего не строил. Финальным проектом были не здания, но идеи, — это было время концептуальной архитектуры. Огромное влияние тогда имела группа Archigram и ее проекты вроде «Шагающих городов» — нечто на стыке научной фантастики и архитектуры. Уже позже появился Центр Помпиду, созданный Ренцо Пьяно и Ричардом Роджерсом, что стало своего рода продолжением идей Archigram, их физическим воплощением. Атмосфера в учебных заведениях была куда более свободной, чем сегодня. Когда я сам стал профессором Королевского колледжа искусств, мне было важно вернуть этот дух плюрализма. Многие воспринимают 12 лет, в течение которых я преподавал в его стенах, временем анархии. Но это был очень продуктивный период для меня и моих студентов.
Как выпускник архитектурной школы нашел себя в предметном дизайне?
Когда изучаешь архитектуру и создаешь сложные проекты оперных театров и небоскребов, после выпуска никто не готов сразу же допустить тебя к делу. Сначала ты должен поработать на других людей, зарекомендовать себя. Я довольно быстро понял, что не могу работать на кого-то. Моя любимая поговорка звучит следующим образом: «Очень сложно работать на других людей, особенно после обеда». После учебы я устроился в архитектурное бюро, но в один прекрасный день не вернулся на рабочее место после ланча. Я пошел на свалку автомобилей, и там мне в голову пришла идея стула Rover Chair. До этого момента, я и не предполагал, что буду заниматься дизайном. Это кресло буквально втянуло меня в эту историю. У меня никогда не было четкого карьерного плана. Я всегда перепрыгиваю с одного занятия на другое. Многие вокруг не понимают меня и спрашивают, зачем ты делаешь столько разных вещей одновременно? Мой ответ прост – потому что я ленивый, непоследовательный и не могу сконцентрироваться на одном занятии длительное время, вот и все.
За каждым хорошим зданием стоит не только хороший архитектор, но и хороший клиент
Ваш первый объект Rover Chair в 1981 году называли экспериментальным, бескомпромиссным, панковским. Сегодня он бы наверняка попал в раздел «экологически дружелюбных». Что изменилось в восприятии людей за прошедшие 40 лет?
Когда я работал над Rover Chair меня мало волновали вопросы устойчивого развития и экологии. Было бы лукавством сказать, что уже тогда я ставил на первое место спасение планеты, хотя, безусловно, я всегда с уважением относился к природе. Куда больше меня занимали редимейды и наследие Марселя Дюшана. Хотя вы мне напомнили забавную историю. В то время журнал Friends of the Earth поместил кресло на обложку, и меня будто погладили по голове и похвалили всем миром: «Какой хороший мальчик». Конечно же, я был доволен. Иногда неправильная интерпретация здорово работает на тебя. Был и еще один показательный пример. В 1987 году Центр Помпиду делал выставку в честь десятилетия музея, к участию в которой приглашали дизайнеров разных школ и направлений. И они позвали меня в качестве «разрушителя». Так меня воспринимали во Франции. Я то думал, что нахожу красоту в привычных, обыденных вещах. Но для них все выглядело иначе. Я был самым молодым из участников и подумал: «Разрушитель — так разрушитель, мне все равно, а выставка хорошая».
Если бы вы были студентом сегодня – какое направление вам было бы интересно? Новые технологии, искусственный интеллект…?
Это сложный вопрос. Я и сегодня стараюсь идти в ногу со временем, в равной степени интересуюсь новыми технологиями и старинными техниками, не отдаю предпочтение одному, жертвуя другим. Меня всегда восхищали новые производственные процессы и материалы, но выводить за рамки ручной труд я не готов.
Что необходимо архитектору чтобы стать успешным сегодня, легко ли разглядеть того, кто сможет добиться успеха?
В первую очередь необходима удача. За каждым хорошим зданием, которое вы видите, стоит не только хороший архитектор, но и хороший клиент. Это профессия, в которой ты опираешься на множество других людей — представителей власти, заказчиков, подрядчиков. И многое из этого не приносит радости. Но когда у тебя есть хороший клиент — это большая удача. Впрочем, многое зависит от того, как вы смотрите на свою карьеру. Если вы предпочитаете делать больше проектов, и получать больше денег — отлично, в этом нет ничего страшного. Но мне всегда хочется делать, то, что я не делал до этого, а это как минимум сокращает количество потенциальных заказчиков. Расскажу вам свою любимую историю про флагманский магазин Yohji Yamamoto в Токио. Команда дизайнера приехала в Париж, чтобы найти архитектора, они выбрали мой проект. Меня пригласили в Токио, где я и встретил великого Едзи Ямамото. Я показал ему проект на ноутбуке, он внимательно посмотрел на него и спросил: «Ты сумасшедший?». Я ответил: «Да, а это хорошо или плохо?». Он сказал, что хорошо, и я приступил к работе. До окончания строительства я больше его не видел. И вот перед открытием у нас был целый день, отведенный на интервью. Я помню, первым задавал вопросы журналист из парижской Le Figaro. Он спросил: «Каково вам, двум творческим личностям, было работать вместе?». И пока я прокручивал в голове философские ответы, что-то вроде «в его отсутствии было больше присутствия», он ответил первым: «А мы не работали вместе, я просто выбрал архитектора, а архитектор выбрал то, что он хотел сделать». И я подумал: «Ого, этому миру нужно больше таких людей!»
Расскажите о вашем проекте Мемориала жертвам Холокоста в Лондоне. Много ли в нем из вашей личной истории?
Это очень важный для меня проект. Я бы не назвал его личным, поскольку в моей семье не было жертв Холокоста. Но я родом из страны, где практически все построено на этом, хотя очень часто происходит искажение, и само слово не всегда используется в правильных целях. Я не хотел ставить скульптуру на пьедестал, мне хотелось сделать из этого более глубокое личное переживание. Мы используем узкие коридоры, чтобы человек, мог пройти свой путь и пережить эту историю наедине с собой. Нам очень повезло с расположением у здания Парламента. Мне понравился этот образ — с одной стороны ты видишь привычную картинку, спешащих по своим делам людей, но на горизонте появляется нечто неожиданное, в каком-то смысле наше прошлое. Этот проект важен и с точки зрения смысла, и с точки зрения расположения. Я могу рассказывать о нем часами.
Приходилось ли вам слышать критику в свой адрес?
Если меня и критиковали, то скорее всего это происходило за моей спиной. Чаще всего я слышу жалобы касательно стоимости вещей. Когда я смотрю на скульптуры Джакометти, я не задумываюсь, сколько это стоит. Все искусство, на котором я вырос, я видел в музеях и на страницах альбомов. У меня никогда не было такого: «О, я хочу вот этого Колдера». Он в определенной степени мой, ведь для того, чтобы обладать вещами, не обязательно покупать их. Нам повезло, что есть люди, которые могут себе это позволить, иначе не было бы ни музеев, ни альбомов. Я всегда считал бизнес-составляющую своей работы неким обязательным сопутствующим «злом» и никогда не думал, что хороший дизайн равнозначен хорошему бизнесу. Никогда не создавал что-то ради денег, скорее все происходило наоборот. Бизнес должен поддерживать искусство, это правильный ход вещей. Я мог бы выстроить свое дело и карьеру в более коммерческом ключе, но не стал этого делать.