«Мы даже не целовались». Подруга Гребенщикова, Цоя и главных русских рокеров Джоанна Стингрей — о своих приключениях в СССР
20-летняя Джоанна Стингрей, восторженная американка из состоятельной буржуазной семьи, приехала в Советский Союз как туристка в 1984 году. В Ленинграде она познакомилась с восходящей звездой советского андеграунда Борисом Гребенщиковым и влюбилась в русский рок. Она стала другом, а потом и культуртрегером для русских неофициальных музыкантов, моталась между США и СССР, привозила журналы, музыку, инструменты, оборудование, одежду. Стингрей мечтала о том, чтобы музыку ее талантливых друзей, запрещенную на родине, услышали во всем мире. В 1986 году, спрятав пленки в каблуках ботинок, она вывезла в Америку записи «Аквариума», «Алисы», «Кино» и «Странных игр». Так на Западе вышла двойная пластинка Red Wave, и, наконец, мир услышал рок-музыку из-за железного занавеса. После большого скандала советская цензурная машина дала отмашку — музыкантам разрешили официально записываться и на родине.
О своих невероятных приключениях в России, о большой любви с гитаристом группы «Кино» Юрием Каспаряном, о легендах русского рока: БГ, Цое, Курехине и других Джоанна рассказывает в своих книгах. Недавно в издательстве АСТ вышла третья часть ее воспоминаний. Forbes Life побеседовал с Джоанной о ее прошлом, друзьях-рокерах и любви к России.
Ждать ли нам продолжения истории?
Да, моя история сейчас вышла в первых двух книгах, а в третьей, новой книге собраны интервью с моими друзьями, русскими рок-звездами и фотографии с апреля 1984 года по 1986 год. Мне еще понадобится 3 книги, чтобы закончить всю историю. Там будут фото, интервью и документы.
В моих первых двух книгах я писала о том, что происходило в России со мной, это мои воспоминания, мои истории. А самая большая ценность следующих книг — там интервью моих друзей, Цоя, Курехина, Гребенщикова и других. Это их слова, они от первого лица рассказывают о своей жизни, высказывают свои мысли о стране, музыке, любви. И там очень много фотографий, уникальных, нигде ранее не изданных, тысячи фото.
Какая из этих фотографий особенная для вас?
Есть одно фото — на ней вы видите мою спину и меня обнимает Витя Цой, а сзади стоит Костя Кинчев. Я люблю это фото, потому что оно как-то очень хорошо передает мои отношения с Цоем, кем он был для меня. ОН был настоящий друг, и он очень хорошо понимал мое состояние, когда из России я уезжала домой, в Лос-Анджелес. Все мои лучшие друзья оставались тут, в Ленинграде, а я сидела там дома совсем одна и ждала визу. Их жизнь продолжалась, а моя — замирала. Я чувствовала себя всеми покинутой. И Витя всегда очень крепко обнимал меня при встрече, показывая, что и я для него являюсь важным человеком.
Почти на всех фотографиях мы видим подобные крепкие объятия, переплетения рук и ног, постоянный такой телесный контакт с Гребенщиковым, Цоем, Курехиным и другими русскими рокерами. Это немного смущает.
Это правда, с Курехиным мы всегда сидели, переплетя руки и ноги, при этом мы мало общались, потому что Сергей не знал английского, а я сначала очень плохо говорила по русски. Но этот телесный контакт восполнял наше общение, наш обмен энергией.
Мы действительно всегда обнимались с моими друзьями-рокерами. Сейчас это трудно объяснить: талантливые ребята из России и сумасшедшая девочка из США. Они видели переполнявшие меня чувства, как я была впечатлена их музыкой, их творчеством. Они заряжались от меня, энергия наполняла воздух вокруг нас. И мы не могли не сцеплять руки, не обниматься постоянно. Люди действительно часто не верили, что в наших объятиях нет ничего сексуального, это было такое взаимодействие душ, энергия любви, более сильная, чем сексуальная энергия.
Наверное, особенно много таких вопросов было после известного фото топлесс с Гребенщиковым в ванне?
После фото из ванной с Борисом Гребенщиковым все стали предполагать, что между нами какие-то романтические отношения, но это было полным бредом, мы даже никогда не целовались! Имейте в виду, что мы были в этой ванной не наедине, нас снимала моя сестра в это время, мы просто веселились. Мы делали искусство. Людям сложно понять, что когда люди дотрагиваются друг до друга — в этом может не быть ничего сексуального. В прикосновении есть нечто гораздо важное и большее, чем секс. Мы лучше поняли это сейчас, во времена коронавируса, когда мы не можем обнимать друг друга, мы изолированы. Я думаю, что теперь мы все осознали, как важны в нашей жизни прикосновения, телесный контакт с друзьями, с родными, с родителями.
Я расскажу историю, которая потрясла меня в юности, из учебного фильма по психологии. Две обезьяны были помещены в разные клетки, одной давали только воду и еду, а у второй были мягкие игрушки и одеяла. И через время та обезьяна, которая была окружена мягкими вещами, чувствовала себя намного лучше, чем сытая обезьяна. Эта история меня впечатлила еще очень давно, я поняла, насколько важны прикосновения не только для людей, но и для животных.
А что по поводу жен и девушек музыкантов, вы не чувствовали их ревность?
Вы знаете, обычно я в жизни ни о чем не жалею, но вот немногое, что мне хотелось бы изменить — это то, как мало я узнала мир русских женщин. До меня это дошло, когда я писала книгу. Пока мы тусовались, обнимались, пили и пели с их мужьями, жены накрывали на стол и подавали нам чай. Представляю, как невесело при этом им было. Конечно, я оправдываю себя — кто бы отказался обниматься с такими невероятными ребятами? Но сейчас я осознаю, что это, конечно, могло не нравится их женам, и некоторые из них наверняка расстраивались. Мне жаль, что в то время я не подружилась с ними так же крепко, я бы очень хотела узнать их лучше. Когда я в 90-х переехала в Москву и работала там, я погрузилась в быт русских людей гораздо глубже, все-таки в Ленинград я приезжала только погостить. В Москве я узнала, как живут женщины и девушки в России. Какие они потрясающие, как они одни могут делать все. Они работают, они растят детей, они заботятся о мужьях, они готовят еду... Женщины в России — суперлюди. Я очень их уважаю. Жаль, что я знала их так мало. Меня тогда заботило совсем другое, веселье, друзья, я была восторженная, как ребенок в магазине сладостей, и просто наслаждалась проведенным временем.
В своих книгах вы восхищаетесь русскими, Россией, а в это время все окружающие вас русские восхищались Америкой. Как думаете, почему это происходит?
Ты всегда хочешь того, чего у тебя нет. Трава всегда зеленее у соседа. В 80-х люди воспринимали Америку как фантазию, мечту, а больше всего — как символ свободы. Я видела, что для русских Америка была очень важной частью осознания мира. Конечно, финансово в России людям было жить тяжелее, материальная сторона жизни была далеко не так благополучно устроена, как в США: у нас больше дома, доставка еды, домашний сервис. В большинстве аспектов жизнь в России тяжелее. Но несмотря на это, русские казались мне более свободными. Например, почти каждый американец имеет ипотеку на 30 лет, и вынужден каждый месяц платить за нее, иначе у него заберут его дом. Это меняет твою жизнь. На руках появляются невидимые финансовые наручники. Если тебе приходится жить и платить, тебе надо зарабатывать. Неважно, что ты, например, хочешь быть художником, тебе надо работать там, где платят деньги, и большинство американцев не любят свою работу. В России тогда не было никаких ипотек, человек не так зависел от работы, многие мои русские друзья работали раз в неделю в кочегарке или сторожами, а все свободное время посвящали творчеству. Даже те русские, которые не были музыкантами или художниками, у всех было хобби, которому они посещали много времени. Никаких материальных благ ни у кого не было, все были на одном уровне, жили тусовкой, проводя время в общении и развлечениях. Меня особенно поражало, что мы могли просто прийти к кому-то знакомому, постучать в дверь и зайти в дом, и это не было заранее запланировано, это было очень важным — товарищество между людьми. В Америке ты никогда не сможешь прийти в гости без предупреждения. Ты должен сначала позвонить своему другу и спросить, когда именно у него будет время тебя принять. Мне очень нравилось, что так можно просто прийти и зависнуть у кого-то, безо всех этих предварительных церемоний.
Многие вещи мне очень нравились в России. Мне нравилось, как женщины проще относились к тому, как они выглядят. Толстушки в Америке надевают на себя кучу шмоток, на вечеринке тихо стоят в сторонке, а русские женщины надевали обтягивающие платья и всегда танцевали. У меня просто крыша ехала от того, насколько раскованы женщины в России.
Да, для меня Россия была очень интересна, но, с другой стороны, я всегда знала, что я могу уехать в любую минуту, что я могу вернуться из этого веселого сумасшествия в свою спокойную и комфортную жизнь. Русские уехать никуда не могли, и это было совсем другое дело — проводить в России всю жизнь без возможности ее изменить.
Что было в России для вас самым сложным?
Самым сложным и неприятным в России для меня была бюрократия и очереди. Постоянные очереди за всем. Очередь за продуктами, очередь на почте, чтобы отправить письмо, это все ужасно изматывало. Бесконечный ряд людей, ты ждешь, ждешь и ждешь. И вот через много часов ты все-таки оказываешься первым в очереди, и вдруг продавец или служащий почты просто уходит... Никто не знает, вернется дела ли он. Ушел ли он на десятиминутный перерыв или уже пошел домой после рабочего дня. Ты стоишь и просто не знаешь, что делать. Это очень тяжело и унизительно. У тебя не остается сил. Казалось бы, такая ерунда, покупка продуктов или отправка письма, но это забирает всю твою энергию. Безусловно, это была самая тяжелая часть жизни России для меня.
В 1984 году, в своем первом интервью вам Гребенщиков со спокойной уверенностью говорит, что ему никогда не разрешат выехать из СССР, ни в Европу, ни тем более в США. Но время шло, железный занавес упал, и ваши друзья — Гребенщиков, Цой и Курехин, которые об этом раньше и мечтать не могли, все-таки приехали к вам в гости. Что больше всего их впечатлило в Америке?
Обычно Бориса ничего не волнует, его невозможно вывести из себя. Он очень расслаблен, философски настроен. Но все случается в первый раз. Когда он впервые попал в супермаркет в Америке, он был просто ошеломлен всем этим выбором еды, который он там увидел. Я тогда привела его в супермаркет и предложила выбрать все, что он хочет, и первое, что он увидел, это были фрукты. Он не мог понять, 15 сортов яблок, как такое может быть? Потом в другом магазине он увидел около 50 сортов кофе— это его добило окончательно, и он даже критиковал такое чрезмерное изобилие. Мне это было непонятно, меня, наоборот, поражало то, что в России всегда был только один сорт кофе, для меня это было сумасшествием. Я согласилась тогда с Борисом, что слишком большой выбор — это тоже плохо. Я понимала, что истина где-то посередине, в России слишком маленький выбор, в Америке слишком большой, и оба варианта просто сводят с ума. Во всем нужен баланс.
Виктор приехал ко мне уже вместе со своей второй женой Наташей. Я помню, в каком шоке он был, что в феврале он мог лежать и загорать на солнце. В Лос-Анджелесе, где у меня дом, самая расслабленная жизнь в США, в Лос-Анджелесе жить приятнее и проще всего. В Бостоне и Нью-Йорке пробки, толпы, ужасная зима, это очень плотно заселенные города. Лос-Анджелес просторный, тут красивые дома с бассейнами, всегда хорошая погода. Я помню, как Виктор часами лежал шезлонге у меня на заднем дворе, просто загорал, наслаждался солнцем и беззаботностью и не думал ни о чем.
Что поразило в Америке Курехина, сказать гораздо сложнее… Сергей — это Сергей. Его мозг был всегда полон идей, в нем бурлила музыка, и по большому счету ему было вообще неважно, где он находится — в России или в Америке. В Америке для него просто было больше возможностей.
Для ребят Америка стала страной чудес. Я давно обещала Виктору свозить его в Диснейленд, я была уверена, что ему там очень понравится. В 80-е он просто смеялся над этой идеей, он был абсолютно уверен, что никогда не увидит США, его никто никогда не выпустит. И когда это все-таки случилось, Диснейленд действительно поразил его. Он радовался как ребенок. Виктор был готов провести в Диснейленде всю оставшуюся жизнь.
Все мы остаемся детьми. Даже сейчас, когда мне стукнет 60 лет уже 3 июля, я внутри во многом такая же, как в 20. Это так странно. Наши тела стареют, но наши души — никогда. У Виктора была очень молодая душа. Он просто наслаждался жизнью.
А было что-то, что не понравилось?
Борис провел здесь больше времени, чем остальные, но не думаю, что ему что-то не нравилось. Может быть, незначительные детали, скажем, пробки в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе, сейчас у вас такие же пробки как у нас, но тогда в России еще не было столько машин на дорогах.
Сохранилось достаточно мало информации о жизни Цоя после развода с Марьяной, о его второй жене Наташе Разлоговой. А вы с ней были хорошо знакомы и провели вместе много времени.
Я не брала у Наташи интервью, у меня сохранилось только несколько совместных фотографий с ней, но главная черта Наташи — ее закрытость. Вообще, это была очень необычная пара. Трудно было себе представить, что у Наташи будет такой мужчина, как Виктор. Она из аристократических, интеллектуальных кругов Москвы, он — рокер. Она была старше его. Они были странной парой, но между ними существовала очень сильная связь. Наташе было некомфортно в рок-тусовке. Когда ее окружало слишком много людей, она сразу становилось очень замкнутой и молчаливой. С ней было очень весело, когда вы с ней оставались наедине, когда мы были небольшой компанией, музыканты группы «Кино» — Виктор, Юрий, Густав — это была яркая, веселая женщина, я очень ее полюбила. Каждый раз, когда мы встречаемся, я не могу поверить, что проходят года, а она совершенно не меняется, она какая-то волшебница.
Когда я работала над второй книгой, то поняла, что никто из нас не видел Наташу плачущей, грустной. Мы никогда не разговаривали друг с другом о смерти Цоя. Это событие разрушило, опустошило нас. Я никогда не спрашивала ее за 30 лет — расскажи, что случилось в день, когда Виктор умер. Да что там говорить, Юра Каспарян был моим мужем — и мы никогда не говорили об этом с ним. Когда я писала вторую книгу, то я впервые поговорила с Юрием и с Наташей о тех событиях, они многое рассказали мне, и всем нам стало легче. Каждому из нас было важно узнать о тех событиях немного больше.
В России вас воспринимали как звезду? Когда смотришь ваши фотографии из России 80-х, где на фоне серой массы бедно одетых москвичей вы стоите со своей необычной прической, в красных кедах, вы очень выделяетесь.
Я не думала о себе как о звезде, особенно в Ленинграде, где меня сразу впечатлило знакомство с музыкантами. Наоборот, я хотела показать Америке и всему миру их творчество, какими крутыми они были, распространить их музыку повсюду. Даже когда у меня уже была своя карьера на телевидении в 90-х, в Москве люди часто узнавали меня на улицах, но знали меня больше по моему сотрудничеству с Greenpeace. Меня всегда идентифицировали больше как clean girl с моим лозунгом, который я тогда распространяла — «не надо мусорить», чем по моей музыке.
Даже когда я стала знаменитой благодаря своему шоу, стала популярной, я всегда старалась руководствоваться тем, как Виктор Цой относился к славе. Он просто великий пример для каждого. Цой был суперзвездой, и в то же самое время был очень скромным, никогда не ставил себя выше других. И когда я начинала ощущать себя, что, вау, я крутая, я могу пойти на любую закрытую вечеринку, мне дадут лучший столик в ресторане, я слышала его голос: «Я такой же, как все». Это меня здорово приземляло.
Когда ты делаешь то, что в итоге становится исторически важным, ты никогда не осознаешь этого, когда ты внутри момента. Когда я написала книгу и приезжала в Москву и Ленинград представлять ее на автограф-сессии, ко мне подходили толпы людей, задавали массу вопросов, и я поняла наконец, вау, а ведь я действительно сделала что-то важное, я изменила что-то. Я впервые почувствовала удовлетворение. Все мы хотим оставить след на земле, изменить чьи-то жизни, и только недавно я поняла, что действительно горжусь собой. Я сделала что-то важное.
Я скорее имела в виду, что в 80-е в СССР любой человек, приехавший из США, воспринимался как звезда. К нему относились по-другому.
Это безусловно. Когда я приезжала, вокруг меня начиналась нескончаемая вечеринка. Сейчас мои друзья, прочитав книгу, спрашивают — как там мог быть постоянный праздник, прямо все так хорошо, все такие счастливые, все талантливы и прекрасны, неужели так бывает? И я говорю — да, я видела именно это. Каждый раз, когда я приезжала, все были в хорошем настроении, никто никогда не ссорился, я никогда не видела конфликтов в рок-группах, наоборот, всем нравилась музыка друг друга, все помогали друг другу, играли вместе.
Конечно, я понимала, что ко мне относятся по-особенному, уделяют мне много внимания именно потому, что я — иностранка. Особенно это было заметно в 80-е, когда мало иностранцев приезжали в Россию, но еще меньше — возвращались в Россию снова. Когда я говорила в своей первой поездке: «Мне очень нравится твоя музыка, Борис, я обязательно вернусь», он мне не верил, так говорили все иностранцы, которых приводили к нему послушать подпольную русскую музыку, и никто не возвращался.
Я знала, что популярна, люди хотели со мной тусоваться, я удивляла их не только тем, что я была иностранка, но и тем, что привозила кучу вещей: одежду, кольца, браслеты, журналы, краски для художников. Это стоило для меня очень дешево, я закупала эти вещи перед поездкой десятками, а для русских это были великолепные подарки. Бесспорно, у меня была гораздо более обеспеченная жизнь. Они видели во мне какого-то Санта Клауса с мешком подарков, но я в ответ получала гораздо больше, чем могла дать им. Любовь, благодарность, дружбу, целую жизнь. Мне очень повезло.
Ваши русские друзья не стеснялись своей бедности?
Никогда, это меня поражало. В Америке это очень важно, какую одежду ты носишь, где находится твой дом, какая у тебя машина. Материальное очень-очень важно. Я написала в первой книге, как в этом плане на меня повлиял Борис Гребенщиков, насколько он был далек от всего материального. Когда я приходила к нему в гости, то поражалась всяким красивым безделушкам, необычным вещам. «О боже, где ты это взял?», — восхищалась я, а он сразу говорил: «Забирай!». «Нет-нет, это дорогие для тебя вещи», — пугалась я, а он говорил: «Они для меня вообще ничего не значат». А я заботилась об этом всю жизнь.
Они не стеснялись своей бедности. У Бориса был классный английский, он часто общался с западными гостями, дипломатами, к нему приезжали люди из Европы, кто интересовался андеграундом. Они постоянно ему что-то дарили, привозили. Он одевался очень модно и никогда не выглядел как бедный русский. Только когда я стала работать над книгой, то поняла одну вещь. Я никогда не осознавала, как был беден Виктор Цой. Я никогда не обращала внимания, в какой маленькой квартире он жил в Ленинграде, с маленьким сыном Сашей, с женой Марьяной, ее мамой и бабушкой. Он всегда носил черное, и сейчас, рассматривая фото и видео, меня вдруг в самое сердце поразило, какие у него были старые, дешевые ботинки. Я смотрела на его обувь, и у меня слезы текли, как же я не понимала, насколько он был беден и не мог позволить себе ничего купить. Но тогда я ничего этого не понимала. Они были богаты в других аспектах жизни, жили полноценно и творчески, и поэтому мне не приходило в голову думать о деньгах. Я знала, что они будут счастливы, если я привезу им вещи, но я никогда не связывала это с тем, что они были бедны. Я никогда не воспринимала их как бедных, они не были для меня такими вообще.
Они сами не мечтали о деньгах, признании, успешности?
Во всех моих интервью я спрашиваю у музыкантов, почему вы не хотите становиться официальной группой, зарабатывать деньги? Но настоящие творцы нуждаются в творчестве, в музыке, в картинах, они всегда зависят от денег меньше, чем от потребности творить. Конечно, было бы неплохо иметь деньги, но они всегда были последними в списке их желаний. На первом месте всегда было другое: их музыка, их тексты, вот что было для них действительно необходимо, как дыхание. Кажется, во второй книге я спрашиваю у Марьяны Цой на какой-то вечеринке, разве ты не хотел бы, чтобы Виктор зарабатывал больше денег? Конечно же хотела, я же женщина, у нас ребенок, отвечает она, но если для Виктора это будет означать жить в условиях компромисса, предать свое творчество, свои принципы, я бы этого не хотела.
И Марьяна, и Борис, все объясняли мне — да, у нас нет денег на необходимое, на инструменты, технику, да, нам приходится выживать, но жизнь идет, мы справляемся, и как-то находится то, что нужно — это очень позитивный, философский взгляд на жизнь, на мир.
Мечты героев вашей книги, тех, кто остался в живых, они сбылись?
Да, у них все хорошо. Все получили в итоге все, что хотели, когда обрели полный контроль над своей музыкой и смогли зарабатывать ею деньги. Теперь у них прекрасные квартиры, у Бориса Гребенщикова на Невском, у Юрия Каспаряна с видом на Неву, хорошие машины, все те вещи, которых не было раньше. И им не пришлось для этого отказываться от принципов, от музыки, мириться с унизительной цензурой. Однажды я спросила Бориса — когда ты был счастливее, тогда или сейчас? И он ответил — сейчас. Я немного удивилась. Да, я понимаю, что сейчас много вещей, которые могут сделать счастливее и проще нашу жизнь. Сейчас мы знаем, что тогда, в 80-е было волшебное время, удивительное, но ты это можешь осознать только, когда оно уже прошло. Сейчас мы все знаем, что история делала свой поворот в Ленинграде 80-х, это было великое время и великие люди, это больше никогда не повторится, и моя ностальгия очень сильна. И хотя наша жизнь сейчас лучше, я скучаю по тому времени, по друзьям, по ощущению бесконечной дружбы и свободы. Но Борис сказал однозначно: «Нет, сейчас моя жизнь намного лучше».
А о чем вы мечтали тогда и сбылись ли ваши желания?
Я хотела жить полной жизнью, найти людей, которые бы меня любили. С тех пор, как я покинула Россию в 1996 году, я купила дом, взяла ипотеку, у меня была работа, нетворческая, я ее не очень любила, но мне нравилось зарабатывать деньги, у меня дом с бассейном, я могу путешествовать. Мы становимся старше и начинаем задумываться, сделал ли я что-то важное за свою жизнь, какой-то вклад в общество. И когда я приехала в Россию со своей книгой, я увидела, что многие люди уверены, что именно Red Wave сыграл свою роль в переменах политического курса в России, стал одним из кирпичиков. Я смогла помочь изменить общество. И впервые в своей жизни я была полностью удовлетворена своей жизнью. Сейчас у меня есть цель, я пишу книги, о тех удивительных событиях, что произошли 30-35 лет назад.
Вы пишете очень откровенно о любви, об отношениях людей. А было в русском роке в ходу понятие free love, существовали ли группиз?
Рок-н-ролл есть рок-н-ролл, неважно в какой стране. И во фразе «Sex, drugs & rock-n-roll» секс стоит на первом месте. Где есть рок, там есть секс. Безусловно, были группиз. Мои ранние воспоминания, в мой первый визит в Россию я провела все свое время с Борисом, и все время поражалась, что жены всех его друзей были покорены Борисом, и я думала, какие бедные их мужья, потому что это было видно без сомнений, как их жены влюблены. Я не удивилась, что потом Ирина Титова, жена басиста, ушла к Борису, я понимала ее очень хорошо, потому что сама испытывала такие же чувства. Борис был волшебником, он обладал магией, и все мы хотели быть ближе к свету, который исходил от него. Когда они стали настоящими звездами и начали ездить в туры, все время вокруг были женщины, огромное количество. Я спрашивала у Юрия об этом, меня вся эта ситуация очень напрягала, а музыканты не знали, что со всеми этими фанатками делать, говорили: «Они просто прыгают на меня, я не могу сказать им «нет».
Но вот Виктор никогда не имел интрижек с другими женщинами, в книге я пишу об этом. Когда я начинала петь ему дифирамбы, Виктор говорил: «Не надо меня хвалить, я тут не при чем, просто у меня такой характер. Я не могу изменять, не хочу». Это природное. Есть люди, которые могут изменять, а есть те, которые не умеют этого делать. Но фрилав есть везде, где есть рок-н-ролл.
Наши музыканты всегда ориентировались на западный рок, и вдруг вы приезжаете в Россию из Америки — сердца музыкальной индустрии, и приходите в восторг от подпольного русского рока. Чем он был особенным?
Когда я впервые услышала русский рок, я не понимала слов, но там была такая внутренняя энергия! Она зажигала душу. Я почувствовала нечто, что уже потеряла западная музыка с 60-х годов, то, что было у Боба Дилана, Дженис Джоплин. Для меня рок-музыка Ленинграда 80-х была чистая, она шла из глубины души, слушатель воспринимал ее полностью, безоговорочно.
Я кое-что поняла в процессе работой над книгой. Русский рок абсолютно другой, он кардинально отличается от американского рока. Главное в нем — язык. Тексты очень важны слушателям, они переплетены с культурой, менталитетом. Но из-за того, что русский язык не так хорошо известен в мире, русский рок не может сравниться с популярностью англоязычной музыки. Международный язык рока — английский. Вот искусство в отличие от музыки не имело такого сдерживающего фактора как язык, искусство полностью визуально, поэтому так много русского искусство во всем мире. А русский рок — он и не должен иметь международный успех. Русский рок подходит для русской души.
Значит, у вас русская душа?
Абсолютно, да. Трое моих предков родились в России, один из Украины, несколько из Польши, так что это генетика. Я приехала в Россию в классном возрасте, когда тебе 20 — ты еще молод и у тебя нет установок, кто ты такой. Ты наивен, ты как открытая книга. Слушайте, у меня была беззаботная жизнь, но я не понимала ее целей, смысла, я ходила в школу, колледж, не зная — зачем. А в этой музыке меня тронуло то, что она была написана как будто для меня. Нет ответа — почему, это просто произошло. Услышав ее, я поняла, что эта музыка нужна мне, как наркотик. Так что русская душа — это очень большая часть того, кто я есть на самом деле.
А ваша дочь интересуется Россией?
Мы не учили ее русскому, когда она была маленькая, и сейчас я жалею об этом. Я рассказывала ей истории, которые произошли со мной в России еще с тех пор, как она была маленькая, и я думаю, она воспринимала их просто как обычные детские сказки. Она не знала ничего о моей карьере, для нее я была домашней мамой. Она впервые приехала в Россию в 2004 году, ей было 8, я давала интервью, раздавала автографы, общалась с людьми, и она удивлялась, не могла понять — что это за человек, где моя мама? Она была в шоке. Только 2 года назад мы поехали в путешествие по Европе, в скандинавские страны и перед самым концом поездки она вдруг попросила — давай заедем в Россию. Я обычно не меняю свои планы, они у меня всегда тщательно продуманы и просчитаны, но тут мы сели на скорый поезд из Хельсинки и поехали в Санкт-Петербург. Мы пробыли там 3 дня, брали туры, болтались, и эти три дня изменили все. Она познакомилась с Борисом Гребенщиковым, они много говорили о философии, и я увидела, как она «поплыла», как я 35 лет назад. После этих трех дней она очень изменилась, она сказала — я чувствую себя русской. И я уверена сейчас, что это Виктор Цой и Сергей Курехин, их души привели мою дочь в Санкт-Петербург, и это стало толчком для написания моей книги. Кстати, сначала над книгой мне помогал работать другой человек, моя дочь прочла 3 главы и сказала, что это ужасно написано, говорит — я смогу лучше. И она помогла мне написать эту книгу, привнесла в нее поэзию.
Трудно ощущать себя русской и быть американкой?
Американское мироощущение — это зарабатывать деньги, покупать хорошие вещи, быть успешным. Но Россия никогда не выходит у меня из головы, и во многом мировоззрение моих друзей сегодня влияет на меня. Я энергичный человек, мультизадачный, у меня бывало одновременно три работы, я могу выдержать все. Но иногда я беру на себя слишком много, я кручусь как белка в колесе и вдруг слышу в голове голос Юрия: «Сядь, Джоанна, выдохни».
Когда я писала книгу, то самым сложным для меня было писать про гибель Цоя. Я совершенно не помню те несколько страшных дней, как летала на его похороны, в таком я пребывала трансе от этой потери. Я писала и плакала так, как будто все произошло вчера. Каждый день я получаю от Бориса сообщения в WhatsApp, вот он совершенно не изменился, он занимается тем, что любит — пишет музыку, выступает. Даже после стольких лет все эти люди до сих пор влияют на мою жизнь, со мной их мудрые советы, их голоса, даже если их уже нет в живых. Не имеет значения, что друзья ушли, они живут в музыке вечно.