«Время работает на тебя»: Хавьер Бардем об актерской зрелости, честных эмоциях и долгих разлуках с Пенелопой Крус
В фильме «Неизбранные дороги» вы играете отца, его отношения с дочерью — главная сюжетная линия. Вашего героя зовут так же, как вашего сына, — Лео. Вы перенесли какой-то отеческий опыт на съемки?
Да, имя Лео было в сценарии с самого начала, и оно меня, если честно, очень насторожило. Я получил сценарий и сразу обратил внимание на роль, которую никогда не играл, — и тут в сценарии увидел имя моего ребенка и немного опешил. Но я сторонник того, чтобы обязательно отделять личный опыт и собственную боль от того, что проживает персонаж.
Когда я был моложе, я, как многие актеры, любил играть на собственных травматичных переживаниях, хотел испытывать боль во время игры. «Где же моя боль? Как мне сделать чувства видимыми?» Но потом я понял, что сломаю я палец или нос, это не сделает мое исполнение лучше. Важно работать с воображением. И если вы на правильном пути, чувства из глубины выйдут сами и будут выглядеть органично. В актерской игре нельзя держаться за боль, которую приносят воспоминания, надо обязательно пропускать их через себя и давать течь дальше. Для проживания личного опыта есть психотерапия.
Вы соотносили себя с персонажем — писателем, который болеет деменцией?
Слава богу, нет. Среди моих друзей и членов семьи не было тех, кто прошел через подобное. У деда с материнской стороны была болезнь Альцгеймера, но я тогда был очень маленьким и ничего не помню, кроме того, что он почти неподвижно сидел на диване. Дед всегда тепло относился к другим, но в его синих глазах читалось, что он даже не понимает, где он и кто я такой.
У моего героя в фильме не Альцгеймер, а деменция, а это совершенно другое заболевание: как мне сказали врачи, оно случается с молодыми людьми начиная с 25 лет — и тут я нервно сглотнул. Я отправился в медицинский центр Бильбао и познакомился с такими пациентами, врачами и их родственниками — со всей тяжестью этого заболевания, наполовину генетического, наполовину результата несчастливого совпадения. Иногда пациенты были вовлечены в разговор, иногда отсутствовали вообще, но вели себя по-разному — могли быть жестокими, забавными, эмоциональными, дерзкими, смеющимися. И их энергия расплескивалась вокруг. И к этому надо быть готовым. Пациенты с деменцией моложе: у них больше сил, они не понимают, что с ними происходит, и не держат свои чувства в себе.
Киносъемки — это всегда момент полной концентрации. Как вы держитесь в таком напряженном расписании?
Съемки последнего фильма заняли 20 дней: 10 дней в Нью-Йорке, пять в Мексике и пять в Греции. Не тот срок, чтобы многое планировать и долго раскачиваться. И в такой ситуации очень важна точность и актерская поддержка. Эль Фэннинг — молодая и невероятно талантливая актриса — половину времени была со мной: отважная, сильная и страховавшая меня в каждой сцене. Она давала мне свободу и одновременно уверенность. Мне надо было играть живого человека, который чувствует что-то настоящее, но не может донести это до других — мне важно было работать и с мимикой, и с движениями.
Такие ограничения во времени в характере персонажа делают работу более захватывающей?
Да, это наши актерские сладости (sweets for the actors), наш десерт — ради этого все и делается. Невероятно интересно попадать в ситуации, где ты никогда не был, воссоздавать их по своим впечатлениям. Допустим, я видел врачей, пациентов, слышал их речь, а теперь мне нужно создать что-то новое, что я никогда не чувствовал.
Почти за 40-летнюю карьеру, когда вы успели поработать с десятками режиссеров, от братьев Коэнов до Ридли Скотта, как изменилось ваше отношение к актерской профессии? Что такое для вас теперь актерская зрелость?
В начале моей карьеры многие вещи делались напоказ. Я постоянно искал в себе эмоции, которые приписывал моим героям. Актерам свойственно принуждать себя, потому что мы постоянно ищем новые горизонты и другую глубину в своей работе. «Я должен чувствовать!». Но потом я понял, что чувства и эмоции переоценивают и в обычной жизни, а в актерской особенно. Никто не становится великим актером, потому что выразительно плачет. Смеяться и плакать так же важно, как просто думать или скучать. Это всего лишь одна из эмоций.
Но в жизни мы не толкаем себя. Жизнь очень плавная и течет сама без наших усилий. Иногда мы испытываем шок от чего-то нового, но не ищем впечатлений намеренно. Эмоции просто посещают нас, когда сходятся обстоятельства. Ведь когда видишь играющих детей и у тебя увлажняются глаза, ты не делаешь это нарочно — может быть, это любовь, а просто так ее не покажешь. Мне кажется, все актеры в молодости лезут из кожи вон. Лично я перестал это делать. Я не хочу, чтобы в сценарии было написано, заплачу я или нет. Я буду решать это сам.
Как вам работалось с Сальмой Хайек? Вам нужно было сыграть очень болезненную сцену семейного траура.
Впервые я встретил Сальму Хайек в жюри Каннского кинофестиваля, но когда у нас начались отношения с Пенелопой [Крус] — а они близкие подруги, — я узнал ее ближе. Она совершенно бесстрашная, в ней настоящая сила природы: входит в помещение и приносит с собой пять разных эмоций сразу. Я называю ее «Ураган Хайек».
Возвращаясь к тому, что я говорил о разделении личной жизни и экранной игры. Чтобы сыграть болезненную сцену, мы не говорим с Сальмой о нашей личной боли, а просто подбираемся к предмету как актеры: рисуем и придумываем образ общего потерянного по сюжету ребенка. Никто в этот момент не думает о собственных семьях — перед нами художественный образ. Когда этот образ достоверный, эмоции появляются сами собой. Время иногда работает на тебя: нужно снимать с огромной скоростью. На одну из сцен у нас было 20 минут: все зависело от погоды, освещения, расписания съемочного дня. И нужно просто собраться с силами и выдавать все что есть.
Ваш герой в какой-то момент отказывается от семьи ради возможности написать книгу. Как в течение жизни вы определились, чем готовы жертвовать, а чем нет?
Стоит начать с того, что успешные актеры — благословенные люди с великолепной работой. Я один из двух процентов актеров на Земле, которые хорошо живут на собственные гонорары и могут позволить себе отказываться от чего-то неинтересного. Моя жизнь — это удача. Я не собирался быть актером: просто пришел за компанию на кастинг сестры в 18 лет, попался на глаза одному, а потом другому режиссеру — и очень скоро стал много сниматься. Конечно, есть роли, которые мне нравятся меньше, чем другие, но это рабочие моменты, в порядке вещей. Я ничем не жертвовал. Правом на частную жизнь и личное пространство? Возможно. Но у меня есть адвокаты, и теперь я вообще об этом не думаю.
Но начинающие актеры, которым меньше повезло, действительно жертвуют — и жертвуют многим. На алтарь они приносят свое свободное время, хлеб насущный, друзей, партнеров, брак в надежде реализоваться и построить карьеру. Иногда они меняют страны и города — такое трудно вынести. Я уважаю этот выбор и восхищаюсь им. Мне никогда не приходилось его делать. Я удачливый засранец (lucky bastard).
Хотя вы с Пенелопой Крус и знакомы очень давно, еще со съемок в Испании, в последнее время вы стали много работать вместе. Как это устроено в вашей паре? Вы выросли как актеры рядом друг с другом?
Наши совместные съемки становятся все лучше. От Вуди Аллена к фильму про Пабло Эскобара (хотя он и издевается над женщиной так, что нас обоих охватывала злоба) мы все больше втягиваемся в работу. Совместные съемки удобнее и приятнее еще и потому, что нам не надо расставаться. Сейчас я уезжаю сниматься в Мексику в байопике про Эрнана Кортеса — вот отращиваю бороду специально для роли. И тогда долгое расставание с семьей, конечно, будет болезненным — к этому не привыкнуть.
Что захватило вас в образе Кортеса? Почему вы согласились его играть?
Мне кажется, Кортес — это открытая кровавая рана нашей цивилизации. Про него говорят: «Невозможно любить Эрнана Кортеса, но нельзя им не восхищаться». Он организатор массовых убийств, истребитель империи и совершенно несгибаемый человек. Когда он приплыл в Америку, с ним было всего 600 человек и 16 лошадей. Он потопил весь флот, чтобы показать своим людям, что нет дороги назад. Отсутствие у него страха неизвестности в те времена потрясает.
Важное свойство хорошего сценария — он не разделяет добро и зло, в нем все — смесь всего. В нашем фильме есть историческая правда о подавлении людей любой империей. Кортес был одержим религией и национализмом. В то время религия была одним способом выжить, война и гордость — другим. И как мы теперь можем наблюдать, это актуальные идеи даже в современном мире. Люди продолжают ставить перед вами крест и требуют поцеловать его. По сути, мы пьем из той же реки, из какой Кортес пил 500 лет назад: «во имя того», «во имя этого».
Вы играли в жизни разные роли или по большей части одну и ту же роль?
Я думаю, что скорее одну и ту же. Меня часто выбирают на роль жестоких людей — в духе тех же Чигура, Эскобара или Кортеса. А жестокость прямо противоположна моему характеру. Я вообще другой человек. Но стать мужчиной из Средневековья с разумом того времени и жаждой жизни — это вызов. Допустим, мне нужно воссоздать сильный и бескомпромиссный ум. Прочувствовать человека, который не принимает слово «нет», не может остановиться. Есть поговорка, что актер должен быть главным защитником своего персонажа на вымышленном суде. Я думаю так про все свои роли.
Вы согласны со своим же давним утверждением, что вы не верите в Бога, а верите в Аль Пачино?
С каждым годом все больше. Я восхищаюсь им. Я встречал его в жизни трижды и практически преклонял перед ним колени, ему от этого всегда неловко. И вот я вижу его в «Ирландце» Скорсезе — когда Пачино уже 80 лет и он доказал этому миру все своими ролями. В таком возрасте он все еще пытается сделать больше, он рискует. Это потрясает.