«Это похоже не на войну, а на революцию». Тимур Бекмамбетов о том, как изменится кино и вся наша жизнь после эпидемии

Как вы переживаете пандемию? Что вы чувствуете и что делаете?

Как, наверное, и все. Это смесь любопытства и ужаса, потому что мы никогда не жили в таком мире. И все новое, все по-другому. Разве можно было себе представить, что не будет возможности сесть в самолет — и улететь в Париж?

Какие в связи с этим появились ограничения в вашей жизни?

Это ограничения прежде всего внутренние. Но я думаю, в ближайшую неделю мы все начнем ощущать практические препятствия — такие, как возможность передвижения или сложности в реализации собственных проектов, планов. Как, наверное, вы догадываетесь, любые ограничения рождают новые идеи и возможности — все, что делает нас сильнее. Поэтому я думаю, есть и отрицательные, и положительные стороны текущего процесса.

Вы, насколько я знаю, фактически живете на две страны — между Лос-Анджелесом и Россией. Наверное, сейчас появились сложности с передвижением?

Вы знаете, я последний год очень редко бываю в Америке. Больше времени провожу дома. Так что эта часть меня мало затронула, потому что я уже давно работаю в двух странах, находясь географически только в одной из них. Есть скайп, есть те самые технические приложения, которые позволяют нам больше физически не перемещаться в пространстве, а жить и работать удаленно. Так что я живу больше в России в последние годы, а в Америке бываю только виртуально.

Расскажите, что сейчас происходит в кино? Все кинотеатры закрыты, все премьеры перенесены, съемки фильмов отменяются. Как индустрия реагирует на происходящее?

По-моему, пока еще никак. Никто еще не осознал произошедшего. Есть временные препятствия и ограничения, связанные со способностью снимать там, где хочешь и что хочешь. Пока у всех ощущение, что все это пройдет.

На самом деле то, что мы сейчас переживаем, — это некий рубеж, стена, за которой начинается другая жизнь. Я думаю, кино не будет таким, каким оно было раньше. И процесс производства, и способ просмотра — все будет сильно меняться. И это не связано с вирусом напрямую. Вирус является лишь триггером, который активно запустил процессы, которые давно накапливались: готовились новые форматы, новые идеи, новые способы доставки контента. Просто эпидемия помогла прямо сейчас сделать это быстро. Люди сейчас не могут пойти в кино — они посмотрят фильмы на своих планшетах, телефонах, телевизорах, дома.

Как мы знаем, за последнюю неделю произошел этот фантастический скачок потребления цифрового контента, рост стоимости платформ. И было понятно, что это случится — но в течение пяти лет. Кто-то говорил: нет, это будет гораздо быстрее — 3 года. Но похоже, что все это случится в течение 3-5 месяцев. Это касается и производства контента. Мы больше не можем — по крайней мере сейчас — снимать фильмы, которые мы снимали раньше, потому что больше 50 человек собираться опасно. Мы начали экспериментировать, мы стали снимать фильмы, включаясь удаленно, включая группы процессов через средства видеосвязи.

Это все эксперименты, пробы, в реальности процесс пока еще не отлажен. И наверняка он не сможет удовлетворить потребности традиционного кинопроизводства. Поэтому кинопроизводство будет другим. Съемочная группа в американском кино – это обычно порядка тысячи человек. Огромное количество помощников, ассистентов, машин, транспорта. Это гигантская фабрика, которая перемещается по городу в зависимости от того, где происходит съемка. Но похоже, такое теперь практически невозможно организовать. Соответственно, будут сниматься другого типа фильмы. Будет применяться больше компьютерной графики. Может быть, поменяется формат кино.

Какой формат кино возможен в таких условиях?

Скорее всего, мы дождались своего часа, потому что последние 7 лет мы разрабатывали формат, который называется скринлайф. Это формат кино, когда действие разворачивается непосредственно на экране героя.То есть мы следим за героем не со стороны — мы следим за экраном его девайса: компьютера или телефона. И я долго пытался всех убедить, что самое интересное в нашей жизни происходит именно на экранах наших компьютеров. Но мне все возражали — говорили, что все-таки реальная жизнь и реальный мир для нас более значимы. И то, что сейчас произошло, отрезало путь назад. Совершенно очевидно, что мир наших виртуальных коммуникаций, мир наших экранов – он стал для нас сегодня основным миром. И совершенно очевидно, чтобы рассказать про сегодняшние проблемы, мечты, радости и несчастья, нужно показывать их на наших экранах, потому что именно здесь мы себя реализовываем. Так что я абсолютно уверен, что скринлайф будет одним из основных медиаформ будущих 10 лет. А дальше я не знаю, может быть, исчезнут экраны и мы будем получать информацию напрямую в мозг. Это мы узнаем после следующего вируса.

Но, если посмотреть, как более консервативная часть киноиндустрии реагировала не то что на скринлайф, а даже на развитие онлайн-платформ, то я бы назвала это «настороженно». И «Оскар», и «Золотой глобус» их игнорируют. Как вы считаете, оценка качества кино изменится? Будут ли какие-то другие критерии? 

Для меня всегда существовала только одна оценка качества кино – это любовь зрителя и телезрителя. Самый требовательный критик — это зритель. Показательно, что на всех фестивалях наши фильмы в формате скринлайф получали только один тип приза – зрительских симпатий. Мы никогда не получали приз жюри – ни в Берлине, ни в Сандэнсе, ни в South by Southwest в Техасе, ни в Каннах. И, конечно, мы получали призы за технологические инновации в кино.

Но вы правы абсолютно: критика и индустрия пренебрежительно относились ко всем новым технологическим решениям. Это нормально, потому что критики — люди, как правило, консервативные. Они хранят канон и слегка близоруки. Все эти люди очень ценят старый формат кино — они учились в киношколах, долго поднимались по карьерной лестнице с ассистентов и помощников до режиссеров и продюсеров. И для них сидеть в кресле с надписью «продюсер» или «режиссер» и кричать «мотор!» очень значимо. Но случившееся со всеми нами приключение в виде вируса — оно просто отрезало дорогу назад. И теперь, хочешь – не хочешь, придется осваивать новые форматы.

А вы сами готовы к тому, что все кино будет в новом формате?

Я ни в коем случае не говорю, что все кино будет таким. Театр существовал тысячи лет. Просто баланс изменится и количество зрителей. Смотрите, сейчас 99,99% производителей фильмов рассказывают про мир физический, и только 0,001% (как «Базелевс») рассказывают про мир в онлайн. Но я думаю, что в ближайшее время будет огромный интерес к нашему формату у всех, кто делает кино. Очень хороший пример — это выступление Зеленского на каком-то политическом форуме (ежегодный форум Ялтинской европейской стратегии (YES), где он свою речь воплотил в смс-переписку между лидерами стран. Это было, наверное, самое эффектное выступление на этом форуме.

Как вы думаете, насколько эти изменения буду драматичны для людей, которые все еще живут в старой парадигме? То есть условно, лишимся ли мы Леонардо Ди Каприо, Брэда Питта и Тарантино, потому что они не смогут адаптироваться к новой реальности?

Нет, я думаю, это не коснется почти никого из перечисленных. Рядом с ними кто-то будет стоять до последнего. Но я также думаю, что каждый из них, вышеназванных господ, — они живут своими переписками и экранами. Брэд Питт пишет письмо своим детям. И совершенно наивно предполагать, что люди не захотят рассказывать о себе в новых условиях. Это уже происходит.

Как на это все реагирует рынок? Ведь на кино должны давать деньги, у кино есть бюджеты и спонсоры. Насколько они готовы к такому новому формату?

У рынка выхода нет. Я точно знаю, что общество не готово платить большие деньги за контент сегодня. Поэтому все стремятся создавать контент дешевле. Но ты не можешь снять обычный фильм в Америке меньше чем за десятки миллионов долларов. А скринлайф-фильм стоит на порядок дешевле. Стоимость одного нашего фильма — $1 млн в Америке. Мы выпустили уже 5 фильмов, и один собрал $75 млн в прокате в мире (Поиск / Searching, 2018), еще один $65 млн (Убрать из друзей / Unfriended, 2015), третий — $25 млн (Убрать из друзей: Даркнет / Unfriended: Darknet). Они собирают в 25-30 раз больше своей стоимости. И это только в кино, есть еще цифровой прокат, там у них своя цифровая жизнь. Так что, я думаю, что это действительно экономически выгодно. Кроме того, производство скринлайф-фильмов — не полтора, а полгода. И для того, чтобы его снимать, не нужны дорогие амбициозные авторы, потому что этим будут заниматься молодые, для которых деньги не являются главным в жизни. Просто существуют дистрибьюторы, которые очень долго противились, не понимали, насколько зрителям интересен скринлайф. А сейчас, когда пожар развеется, станет понятно, что другого пути просто нет.

Вы во многом предвосхитили все происходящие сейчас процессы. Вы понимали, что однажды это случится?

Так ничего никогда не начинается. Это было просто любопытство и какое-то желание быть искренним. Если я живу на экране своего телефона, то я хочу рассказать об этом. И в некотором смысле у этого любопытства есть эстетический кураж. Я недавно провел три внутренних расследования и выяснил, что «Ночной дозор» был первым фильмом, в котором появился скринлайф в моей карьере. Потому что там есть целый кусок, где герой Константина Хабенского — Антон Городецкий — пытался расследовать деятельность темных сил в интернете. Мы тогда еще не умели записывать экраны, поэтому просто на камеру снимали с экрана компьютера. То есть еще в 2004 или 2003 году меня впервые привлекла магия этой бегающей по экрану мышки. Я понял, что это удивительный, достоверный, близкий мне мир, который очень кинематографичен и выразителен. Потом подобные кадры были в «Елках». И так шаг за шагом мы приближались к тому, что в 2012 году начали снимать фильм «Убрать из друзей» — первый полнометражный скринлайф-фильм. Первый раз в истории кино зрители наблюдали за экраном героя, где не использовались кинокамеры

У вас есть сейчас, наверное, такое приятное чувство торжества, что наконец-то все эти люди, которые вам не верили, оказались в ситуации, когда им тоже придется делать что-то подобное.

Нет у меня чувства торжества. Есть чувство волнения оттого, что нужно немедленно предпринять очень много важных действий: подключать людей, учить, рассказывать, показывать, чтобы передать все те знания и опыт, что мы накопили.

А вы чувствуете, что уже есть спрос на передачу этих знаний?

Да. Он появился еще до кризиса и эпидемии. Мы преподавали курс скринлайфа в Высшей школе экономики, в Ливерпуле, в Нью-Йорке в Колумбийском университете, в Лос-Анджелесе в Калифорнийском университете и даже в Китае. Последние 2-3 года я езжу по миру и рассказываю всем, как делать фильмы в скринлайф-формате. И, знаете, мы чувствуем, что должны принять всех желающих, принять как можно большее количество режиссеров, авторов, актеров. И рассказать им все секреты. Актерам нужно учиться не только сниматься, но и снимать, потому что они сами являются операторами. Режиссерам нужно уметь не только думать, что сейчас происходит за мной, в физическом пространстве, но и о том, что у него происходит на экране. Авторам нужно научиться по-другому писать сценарии, где будет описано, как передвигается мышка по экрану.

Тимур, я читала, что на съемки вашего последнего фильма «ФАУ. Побег из ада»  коронавирус и карантин почти не повлияли. Расскажите, что происходит сейчас?

Да, мы снимаем фильм о замечательном человеке, который в 1945 году из фашистского концлагеря бежал на самолете «Хенкель 111», в котором находились все секреты немецкой ракетной программы. И тем самым он фактически спас мир от катастрофы, которая могла случиться, если бы все-таки немцам удалось в апреле 1945 года реализовать свою программу — начать бомбить баллистическими ракетами все столицы мира.

Этот фильм основан на реальных событиях. Об этой истории мы прочитали в книге самого Михаила Девятаева, и об этом нам много рассказал его сын Александр Михайлович Девятаев, который благословил нас на создание такого «памятника» своему отцу. Надеемся — мы победим. Фильм снимается под Петербургом. В конце марта закончили первый съемочный блок. После этого у нас перерыв, монтаж, и в мае мы должны вернуться, чтоб снять летние сцены. Так, что мы каким-то образом смогли вписаться в график, связанный с эпидемией.

Это обычное кино, классическое? Или там тоже есть элементы скринлайфа? 

Нет, я же вам сказал, что традиционное кино, как и традиционный театр, никуда не денется. И «ФАУ. Побег из ада» — это традиционное большое кино. Но с этим фильмом тоже будет очень интересный эксперимент. Мы снимаем его в двух форматах – в обычном для кинотеатров и в вертикальном – для телефонов. Мы специально так компонуем кадры, чтобы у нас получилась интересная и выразительная вертикальная композиция. И я очень верю, что когда оно выйдет – это будет почти через год, — количество потребления контента на мобильных телефонах будут несравнимо больше, чем до вируса.Хотим мы этого или нет, уже сегодня 80% контента люди потребляют на мобильных телефонах.

Как вы догадались, для меня любопытство является основным мотивом что-либо делать. Никто не делал до нас таких фильмов. Блокбастеры никто не снимал для мобильных телефонов. И когда я принимал это решение, я руководствовался, кроме желания провести эксперимент, еще и тем фактом, что вертикальный формат очень точно выражает суть проекта. Потому что это кино про человека – это фильм-портрет. И как вы знаете, в телефоне портрет делается в вертикальном формате

Второе, Девятаев — человек, который не сдался. Он прошел через четыре концентрационных лагеря, падал с самолета, весил 36 килограммов, когда угнал свой самолет из немецкого концлагеря. И он не сдавался. И эти его черты характера – упертость и жизнелюбие – очень хорошо ложатся в вертикальный формата, потому что пока ты живой, ты не ложишься, ты — «вертикальный». Этот формат символизирует, несгибаемость нашего героя.

А что от вас как от режиссера требуется, чтобы не потерять качество в вертикальном формате? Обычно, когда мы смотрим блокбастеры и военные фильмы, там очень объемная картинка. Как это передать на экране телефона? 

Конечно же, это компромисс, потому что в вертикальном формате будет совершенно другой монтаж. И другой размер эпизода. То есть в вертикальном формате фильм длится не полтора часа, а 12 серий по 7-10 минут. Человек на телефоне смотрит фильмы и сериалы отрывочно — в кафе, в транспорте, в перерывах между рабочими часами. И поэтому мы постараемся сделать фильм так, чтобы его можно потреблять фрагментарно.

К военному кино в России всегда очень сложное и часто предвзятое отношение. Одной части зрителей кажется, что это всегда некоторый госзаказ. Другим кажется, что это какая-то игра на чувствах и манипуляция. Как вы к этому относитесь? 

Вообще любые кинематографисты любят снимать фильмы про войну — не только в России, но и в Америке, в Китае, в Японии, во Франции. Потому что обычно это фильмы не о войне, а о событиях и героях, которые живут в ситуации войны. И называть это спекуляцией, в общем-то, не очень корректно. Да, наверное, все авторы стараются найти события для своих фильмов, в которых герои жили бы в экстремальных ситуациях.

Что касается госзаказа — наверное, существует понятие госзаказа. Вернее, политики государства. Идеология государства — она есть в любой стране. У каждой страны есть свои идеологические приоритеты или идеологическая политика. И государство должно как-то это поддерживать.

В нашем случае это никак не связано с идеологией, потому что очень трудно найти сюжет такой остроты — почитайте книгу «Побег из ада» Девятаева. Это история такого духовного и физического напряжения. Для меня это фильм не про патриотизм, а про несгибаемость человека — про человека, который никогда не унывал. Таким же был наш фильм «Время первых» про космонавта Леонова. Это два фильма про свободных людей, которые они действовали в соответствии со своими убеждениями и очень редко шли на компромиссы.

Кстати, история Девятаева совсем не простая. Дело в том, что после того, как в 45 году он прилетел на угнанном самолете, его не наградили, а отправили обратно в концентрационный лагерь, только тогда это называлось «фильтрационный лагерь», где всех пленных проверяли на лояльность. И он еще несколько месяцев просидел в этом лагере. После победы вернулся в Казань — и в течение 12 лет он был изгоем, никто не верил, что он действительно совершил этот подвиг, ему не дали никаких наград. Он не мог устроиться на работу, потому что считался бывшим военнопленным, а значит — предателем. И только спустя 12 лет, в 1957 году, когда сменилась власть, стали пересматривать все дела 40-х годов, его смогли найти журналисты. Тогда ему дали звезду Героя Советского Союза. И с тех пор он стал национальным героем. Но даже в долгие годы непризнания он не сломался, не озлобился, не стал мстить. Он просто ждал. Как сильный человек, который знал, что он прав, Девятаев ждал, когда все признают его правоту.

Я неоднократно сталкивалась с тем, как нынешнюю ситуацию пандемии по влиянию на человечество сравнивают именно со Второй мировой войной. Вам кажется справедливым такое сравнение?

Я бы скорее сравнил пандемию с революцией, с началом 20-го века. Потому что очень сильно поменяется мир, и экономика будет другой через несколько месяцев и даже лет. И политические устройства государств будут трансформироваться, приспосабливаясь к новой реальности. И экология, я думаю, будет улучшаться, как ни странно. И отношение к здоровью своему, к своему телу будет меняться. И все, кто свободен внутренне и готов к изменениям, будут бенефициарами этого процесса. К сожалению, всем тем, кто не сможет измениться, будет тяжело.

А среди ваших коллег в российской киноиндустрии какие настроения? Есть ли паника?

Я только слышу отголоски разговоров. Пока паники нет, есть надежда, что все пройдет и что через месяц-два все вернутся туда, где были раньше. Все просто притихли и ждут, когда это все пройдет.

А вы сами как считаете?

Я думаю, что пройдет, но не думаю, что быстро, и не думаю, что все вернется назад. Потому что, если люди посидят 2 месяца в карантине и начнут смотреть фильмы на своих айпадах, их будет гораздо труднее вытащить потом в кинотеатры. То есть зрители поменяют привычки.

У меня есть ощущение, что вы видите происходящее революцией с некоторым позитивным для человечества исходом.

Я надеюсь на это. Конечно, как и в любом революционном процессе, есть риск хаоса и турбулентности — слишком болезненной. Задача творческих, культурных, медийных людей сейчас — сформировать какие-то новые ценности для всех. Да, ты не можешь пойти к другу и поздравить его с днем рождения, но ты можешь позвонить ему по скайпу и точно так же поделиться с ним своими чувствами. Просто должны поменяться алгоритмы нашего взаимодействия, наши ценности должны найти новую форму. Я не думаю, что человек поменяется, что люди станут злее или глупее.

Я уже две недели слышу от всех, как они учатся сами и учат детей в Zoom, Skype. Медицина тоже перейдет в онлайн – зачем ходить к врачу, когда можно позвонить ему и поговорить. Политическая система не сможет игнорировать возможность голосовать, хоть каждую минуту, по любому поводу в социальных сетях. Просто технологии шагнули так далеко сегодня, что все остальные сферы нашей жизни не успели к ним адаптироваться. И сейчас этот вирус не оставляет нам шанса. Мы должны быстро внедрять все, что придумали ученые: искусственный интеллект, коммуникационные технологии.

То есть нас будто бы бросили в воду, чтобы мы научились плавать?

Да

Но не все выплывут, видимо. Вас не пугает экономический кризис, который со всем этим связан?

Это самое страшное. Страшнее вируса. Это то цунами, которое мы сейчас все ждем. Потому что, конечно же, очень плохо, что заболеют 3% населения, но под экономический кризис подпадает каждый из нас, 100%. И что дальше будет, я не знаю, я не экономист. Я просто знаю, что многие профессии и навыки, которые были нужны раньше, могут оказаться не нужны через несколько месяцев. И миллионам людей придется искать новые способы себя реализовать, переучиваться. Это очень большой стресс. Окажется, что не нужно так много кассиров, столько помощников, водителей, учителей, потому что онлайн-образование не требует такого количества работников. И я думаю, что сдерживающим фактором будет лишь сострадание к огромному количеству людей, которые окажутся  не у дел. И вот эта потребность сохранить спокойствие в обществе будет естественным образом сдерживать революционные процессы. Но это возможно, пока у тебя ресурсы платить работникам, которые не так уж нужны. Как только закончатся ресурсы, принимать решения будут уже не люди, а сама ситуация.

В этом смысле в России, наверное, будет тяжелее всего?

Нет, по-моему, это не так. Знаете, в Америке и в Европе очень плохой интернет, плохое обеспечение медицинских заведений, потому что мы все это делали с нуля — и у нас сразу вкладывали в новые технологии. А на Западе они менялись постепенно. Так что у нас есть много преимуществ. Я думаю, что распространение вируса в России происходит значительно медленнее, потому что у нас плохие коммуникации, люди мало перемещаются. Не так, как в Италии, где на машине за час можно доехать из одного города в другой. Вдруг, неожиданным бонусом, нам помогли плохие дороги. Как известно, много войн выиграли из-за того, что плохие коммуникации.

То же самое касается и экономики в целом. В Европе очень мощная, сильная экономика, но она будет сложнее перестраиваться, как мне кажется. И потом, наверное, период санкций оказался нам сегодня удивительным образом на руку. Находясь под санкциями, государство научилось жить изолировано, привыкало только к этому дольше. И России с Ираном и Северной Кореей будет легче, чем остальным странам.

То есть вы чувствуете себя более или менее спокойно в данной ситуации?

Нет, я не чувствую себя спокойно. У нас много работы, есть обязанности и потребности. Нужно очень быстро реагировать на ситуацию, чтобы все успеть.