«Захожу в театр как спецназ». Оскарас Коршуновас ставит в МХТ «Чайку»

«Вы из журнала Forbes? Про миллиардеров? Что вам может быть интересно в «Чайке»?» — начинает разговор Оскарас Коршуновас.

Forbes всегда интересно про деньги. По словам дирекции, ваша постановка, например, уже обошлась в 15 млн рублей. 

В «Чайке» много про ревность и много про деньги. Возможно, что это как-то связано. Например, Аркадина — богатая, у нее 70 000 рублей. Очень большие деньги в то время. А доктор Дорн, тяжело работавший 30 лет, скопил лишь 2000 рублей, и те прогулял в Генуе.

Но Аркадина жадная, своему сыну Косте денег не дает, хотя могла бы устроить его жизнь в Москве или оправить в поездку по Европе. А когда дает 3 рубля одному из поваров, трижды повторяет, что это на троих. О деньгах постоянно говорит Медведенко. Сватаясь к Маше, он начинает с того, что не богат, как учитель получает 23 рубля в месяц. Смотрим дальше по тексту. Сорин переживает, что Шамраев, который смотрит за хозяйством, не туда вкладывает деньги. Задумал разводить пчел, каких-то новых коров. Но пчелы мрут, коровы молока не дают. Так что денежная тема в «Чайке» — как раз одна из главных. Маша утверждает: «Не в деньгах счастье», а когда выходит за учителя, говорит, что «он человек глупый, но добрый и бедный».  То есть она считает, что добрый и бедный — положительные характеристики.

Полина говорит Маше о Косте, что он стал писателем, деньги ему присылают. То есть, по ее представлению, раз ему присылают деньги, значит он пишет что-то достойное.  А еще Чехов тщательно просчитывает в этой пьесе возраст героев. Редкий драматург так точно указывает возраст каждого персонажа.

Аркадиной в пьесе 43 года, например. Вы придерживаетесь чеховского возраста?

На сцене возраст изменяется. Актриса в годах может играть молодую и наоборот.

Но понимание персонажей, их возраста — это важно. Вот, например, Дорн постоянно говорит: «Мне 55 лет». Это его некий манифест: он человек бывалый, отжил свое и может позволить жить для себя.

Он как французский пенсионер, для которого старость — время наслаждения жизнью.

Да, у Дорна время наслаждения жизнью.

Сейчас антропологи передвинули границу юности до 45 лет, а до 50 считается молодостью. Это меняет восприятие чеховской пьесы?

Могу сказать, как это. Принято думать, что Гамлет молодой, а по пьесе ему 33 года. И это не секретная информация. Любой, открывая текст Шекспира, может это прочитать.

Принято считать, что гамлетизм — проявление тинейджерского  максимализма и идеализма.

Это абсолютная неправда. Но надо дожить до моих лет, чтобы это понять.

Когда я ставил «Гамлета», мне было 40 лет. И я понял, что в «Гамлете» самый главный вопрос — это не «быть или не быть?», а  «сейчас или никогда», как он говорит в одном эпизоде.

В наше время эта мысль приходит мужчине в голову где-то к 50 годам. Я, например, в 40 лет осознал, что не могу больше откладывать, верить, что я буду, стану. Все происходит именно здесь и сейчас. Как там у Тургенева? Сидят охотники и рассказывают про первую свою любовь. Один говорит: «Знаете, у меня первой не было, я про вторую расскажу». То есть нет времени думать, что то, что случилось — еще не настоящее, что будет какая-то правильная, а пока неправильная. Нет времени репетировать свою жизнь. Надо просто сказать, кто ты есть, что ты делаешь в жизни. Вот это — вопрос Гамлета.

Чеховские герои нечасто это сознают, кажется.

Тригорин четко понимает, что надо ловить момент.

Вот мы сидим с вами в театре, в репетиционном зале, где «Чайка» стала одним из главных театральных текстов  в мире. Большой успех Чехова как драматурга начался с премьеры «Чайки» в Художественном театре. Это тут, в МХТ, Станиславский поставил. Станиславский как раз думал, что Тригорин очень симпатичный, хорошо одетый, импозантный молодой человек. Но он недоволен собой, хватается за Нину как за свой последний шанс.

А  Гамлет в свои 33 должен занять трон. Это большая ответственность, и время уходит — тогда люди за редким исключением долго не жили.

Чехову 160 лет. МХТ ставит 25-й спектакль по Чехову. Вас приглашают поставить юбилейную «Чайку». Большая ответственность.

Огромная. Но я уже привык, что меня зовут на особо значимые постановки. Я как спецназ захожу в театр.

Что страшнее, ставить «Укрощение строптивой» в Комеди Франсез или «Чайку» в МХТ?

Тогда в Комеди Франсез только что сменился руководитель. Новый директор Мюриэль Майетт  много что меняла в театре. А меня позвала ставить «Укрощение строптивой». Это было опасно, в Европе начиналось сильное феминистское движение. Вот сейчас я очень сильно чувствую его в Литве. А когда я ставил «Укрощение строптивой» в 2007-м, по Франции шла большая феминистская волна. И вот на главной сцене страны, в первом государственном театре Европы, по модели которого устроены все остальные театры, и МХТ в том числе, ставят «Укрощение строптивой». А пьеса — шекспировский антифеминистский манифест. То, что говорит Катарина в финале: «Умерьте гнев! Что толку в спеси вздорной? К ногам мужей склонитесь вы покорно; И пусть супруг мой скажет только слово, Свой долг пред ним я выполнить готова», — для сегодняшней западной женщины, для ее уха это звучит как оскорбление. В общем, надо было искать решение. Но я скажу так: тут, в в МХТе, ответственность, наверное, больше.

С «Чайки» начался модернизм в театре. Контекст невероятно важен, тут ничего нельзя пропустить, проигнорировать. Но и невозможно ставить, свершая те же ошибки, что в каждой традиционной «Чайке». Спектакль Станиславского задал стандарт, шаблон, как ставить пьесы Чехова. Преодолеть его непросто.

Анатолий Эфрос, например, когда ставил «Чайку», говорил: «Ну хватит уже этих отношений без отношений, всех этих «Жизнь идет мимо, пока герои пьют чай». То есть это некое бездействие персонажей, такое безвременье.

«Чайка» — динамичная пьеса, где герои, как писал Эфрос, словно шары в крокете ударяются один о другого и отлетают в сторону, сбивая остальных. За четыре дня решаются все судьбы. Совершается целый ряд ошибок, неправильных поступков. И все замешано на ревности. Полина ревнует к Дорну, Аркадина к Тригорину, Костя к Тригорину. Один любит другого, а тот любит кого-то еще. Пьеса написана как современный киносценарий. Мы видим современность «Чайки», но при этом ощущаем пиетет к традициям постановки, на которых держится весь чеховский театральный мир с его мифологией про интеллигентов, уходящий мир и так далее. Но при этом мы видим, что герои не такие уж интеллигентные люди. И не такие исчезающие.

100 лет прошло, революция, террор, войны, технический прогресс, — а все персонажи узнаваемы. Это не значит, что ничего не меняется. Но такие пьесы как «Гамлет» или «Чайка», они устроены как матрицы, в которых каждый характер, черта эпохи могут найти свои отражения.

Кстати, «Гамлет» и «Чайка» связаны между собой. В «Чайке» пару раз цитируется «Гамлет». И Треплев, и Аркадина говорят шекспировскими репликами. В каком-то смысле Треплев и есть Гамлет, а Аркадина — Гертруда. Тригорину можно Клавдия приписать. Наверное, именно как матрицу и надо ставить классику. Мы не можем повторить то время, не можем понять, почему тогда возникали одни или другие интерпретации. Мы об этом можем размышлять, но чтобы на сцене сейчас что-то происходило, мы должны посмотреть на пьесу по-своему.

Вы считаете, что «Чайка» — комедия?

Я не обещаю смешного спектакля. Это пьеса о театре. Вот у Булгакова «Театральный роман», а у Чехова «Чайка». Он смеется над актрисами, над звездами, над жизнью и театром вообще, и все  рассуждают о театре, и Шамраева, и Дорн, и Аркадина — это смешно. Действие полно субтильного юмора, когда сразу не понятно, что это скрытая, тонкая шутка и ирония. И много черного-черного юмора. Вот. Можно поставить «Чайку» как абсолютную комедию, это достойное решение. Но все-таки «Чайка» больше чем комедия. Чехов, кстати, говорил: «Не приписывайте мне никакого жанра»! Ни реализма, ни натурализма, ни символизма, он был против этого. Это и трагикомедия, и реализм, «Чайка» не очень-то поддается жанровости. А из Чехова сделали великого гуманиста, такого певучего, с меланхоличными героями, которые говорят куда-то в никуда. Действие виснет, и мы как будто медитируем кайфуем, — это тоже вталкивание Чехова в жанровость, которой он так противился.

Какое у вас сложилось впечатление, что сейчас востребовано в театрах Москвы? Зрители жаждут смеха? Праздника? Буффонады?

Бросается в глаза спрос на актеров. Зрители могут захлопать посередине трагедии, когда выйдет знаменитый актер. Это очень по-московски.

В Литве, например, зрители приходят на режиссера, оценить его концепцию, философию, решение спектакля. В Англии, наверное, до сих пор ходят на драматурга. Если появляется новая современная пьеса, она всегда привлекает внимание, ее разбирают, обсуждают. В Москве главенствует актер.

Актерам делают реверансы и режиссеры, и публика. Актеры это понимают и подыгрывают, стремятся показать себя на сцене в лучшем виде. Есть много таких приемов, как лучше встать, с какого ракурса себя показать. И на это идут режиссеры. В любой пьесе вдруг могут запеть какой-то французский шансон, хотя это никак не связано с действием на сцене, но зритель будет рад, если его любимый артист вдруг запоет или  заиграет на гитаре. Тут все обязательно захлопают. И это и хорошо, и плохо. Хорошо, что театр так востребован. Хорошо, что актер любим. Но с другой стороны, если мы почитаем режиссеров, людей, создающих театр, артистов, мы понимаем, что на сцене все личности должны растаять, существовать должен только замысел.

Насколько вы были свободны в кастинге «Чайки»? Насколько строго за вами присматривает Сергей Васильевич Женовач?

Мне помогали. И я активно интересовался происходящим вокруг, чтобы обнаружить параллели между актерами и персонажами.