Я/Мы — слово года: Юрий Сапрыкин о том, почему завтра мы можем стать лучше
На одной радиостанции меня недавно спросили про слово года. Энциклопедический словарь Уэбстера, как известно, объявил недавно, что для них это местоимение they, которым просят обозначать себя люди с плавающей гендерной идентичностью. И я подумал, что в России словом года тоже можно было бы признать местоимение, странную составную конструкцию «я/мы», которая вдруг прочно вошла в наш язык — как обозначение нашей солидарности и общности с очень разными, иногда далекими людьми или сообществами. Весь прошлый год мы проделывали операцию «я/мы» — то в фейсбуке, то в пикете, то в разговоре, иногда в шутку, но чаще всерьез. Это был акт присоединения к чьей-то беде или чьей-то проблеме, о котором по тем или причинам оказалось необходимо заявить. Сказать, что я — это не одинокий атом во враждебном социальном космосе и не замкнутая со всех сторон монада, без окон и дверей. И в этом году мы нашли вот такую стандартную форму для декларации своей солидарности.
На фоне ледяного равнодушия и разобщения, которое поразило общество в предыдущие годы, это «я/мы» значит очень много. Стандартный способ думать про Россию — это полагать, что их две: «мы и они», «власть и интеллигенция», айфон и шансон, ватники и либералы, «люди со светлыми лицами» и люди с лицами попроще. А тут оказалось, что России не две, их бесчисленное множество, и через приложение этого «я/мы» к разным людям и сущностям можно увидеть, как сложно она устроена.
Мне кажется, во всем мире заканчивается какой-то цивилизационный цикл, уходит время по-разному проявленного цинизма — и в медиа, и в музыке, и в политике. В политике оно, собственно, никуда не делось, носители такого подхода один за другим становятся мировыми лидерами. Но где-то на другом уровне, на противоходе, уже идет противоположное течение — волн сочувствия и заботы.
В 2019 году то, что раньше не было нашим делом, вдруг стало им. Вдруг оказалось, что мне/нам есть дело до мусора — и не только в том отношении, что я/мы гордимся, как мы научились раздельно его собирать или ходить с ресайкл-стаканчиками. Люди начинают защищать то, что воспринимают как свою среду обитания. Главная тема и символ протестов — это свалка, которая раньше существовала как будто бы в слепой зоне. Шиес, Подмосковье, далее везде. Почему горящие леса в Сибири так резко срезонировали? Они всегда горят и всегда потухают сами! И когда подобную фразу произносят губернаторы, раньше это сходило за объяснение, но теперь это звучит как форменное издевательство. Героем дня в такой ситуации становится тот, кто может выразить эту коллективную боль через какой-то символический жест: например, авиакомпания S7, который переименовывает себя в «Сибирь». Этот жест фактически означает то же самое: я/мы Сибирь. Мы с теми, кому сейчас плохо. Даже если это просчитанный маркетинговый ход, это совершенно не важно: значит, хорошие маркетологи в 2019 году не шутят сексистские шутки и не показывают нам счастливую семью, которой для полного счастья не хватает куриных ножек. хорошие маркетологи говорят: я/мы с теми, кому больно. Они понимают, как изменился общественный запрос и общественный вкус.
Голунов и сестры Хачатурян. Феминизм и экология. Этичное потребление и глобальное потепление. Летние задержания, принципиально новые по своему масштабу и продолжительности. Кирилл Серебренников, которому наша солидарность по-прежнему невероятно нужна. Это разные символы веры, которые исповедуются разными людьми и требуют разных жизненных практик. Каждый раз велико искушение говорить — а почему вы выходите [на митинги] за того, а не ходите за этого? А почему вас волнует мусор, а не волнует стоимость благоустройства в Москве или противогололедные реагенты? Это резонная постановка вопроса, ответить на него сложно. Особенно когда у тебя болит что-то одно, а все вокруг толпой бегут спасать кого-то другого.
Трагедия в том, что включая кого-то в свой круг заботы, ты неизбежно кого-то оставляешь за его пределами. Ты заказываешь доставку еды и понимаешь, например, что курицу брать нельзя, она живая, она в твоих глазах уже наделена какими-то правами и достоинством, включена в твой круг заботы. И ты проявляешь таким образом уважение к курице, но при этом совершенно не думаешь о курьере, который ее принесет: где он живет, сколько получает, что ест. Он находится в какой-то слепой зоне. И про бабушку за стенкой, которая не может заказать доставку еды, потому что вообще не знает, что такое существует на свете, но ей эта доставка, может быть, была бы гораздо нужнее, чем всем нам, ей трудно выйти на улицу и дойти до магазина. Эта бабушка тоже не относится к числу каких-то общественно одобренных объектов заботы, к тому, на что в культурном смысле становится важно обращать внимание. Можно найти много подобных фигур исключения — которые будут гораздо менее заметны медийно и при этом гораздо ближе к нам, чем сестры Хачатурян, Иван Голунов и кто угодно.
Мы не стали автоматически хорошими от того, что вышли на пикет за Голунова или научились замечать какую-то несправедливость там, где раньше ее не замечали. Если ты берешь на себя ответственность хоть за что-то, тебе всегда придется жить с мыслью, что рядом есть не менее важные дела, требующие твоего участия, твоей ответственности, но ты их не видишь или за ними не успеваешь. Не надо из-за этого сходить с ума, но надо понимать, что вот эта собственная этичность — это не результат, а процесс, путь, конечная точка которого никогда не будет достигнута. Надо уметь выносить этот груз ответственности и не прятаться от него в цинизм.
Важно еще уметь критически подойти к своим же оценкам, поставить под сомнение свою правоту. Год назад я летал на «Дау», неделю смотрел в лондонском офисе все доступные тогда фильмы. Я вернулся стопроцентным сторонником этого проекта, но все это время не перестаю с собой спорить. Год назад у меня было четкое мнение по поводу «Дау», а сейчас его нет. Год назад это были просто фигурки на экране, сейчас я не могу перестать думать о том опыте, с которым было связано проживание всего этого на съемочной площадке. Даже если вынести за скобки истории о том, как были организованы съемки, все равно — то, что ты видишь на экране, заставляет тебя десять раз подумать о том, стоит ли хоть какое-то искусство подобных жертв.
Еще одна метафора этого года — спектакль «Игрушки» (спектакль театральной компании SIGNA и фестиваля NET, который можно было увидеть в декабре. — Forbes Life), сразу предупрежу, что я знаю о нем только из чужих фейсбучных постов, но из них можно понять, что как минимум частично его эффект состоит в том, что на твоих глазах и при твоем молчаливом соучастии происходит что-то абсолютно возмутительное и этически невыносимое (часть спектакля заключается в сцене насилия, которая происходит от зрителя на расстоянии вытянутой руки. — Forbes Life). И если ты — ты, зритель спектакля, или ты, гражданин, — пытаешься в это вмешаться, ты в ответ слышишь: «Нет, вы не можете этого делать, таковы правила игры. Все, что происходит, соответствует действующему законодательству» — ну или, в случае спектакля, тем правилам, которые придумали авторы. И вот те, кто этого объяснения не принимает и продолжает видеть эту аномальность и что-то пытаться с нею сделать, именно они — настоящие герои года.