«Москва — имперский город, раздавленный вертикалью власти». Владимир Сорокин о новом спектакле, иррациональности России и жизни в Берлине

Свой текст писатель назвал «чем-то вроде пьесы» — несколько разностилевых частей, среди них одна написана «языком власти», изобретенным Сорокиным. В ответ драматургу режиссер Квятковский предлагает каждому зрителю надеть наушники и самому выбирать язык спектакля. Переключая каналы, можно слушать происходящее в разных уголках дома главного героя, голос Владимира Сорокина или текст Дмитрия Пригова, которому посвящена пьеса. Владимир Сорокин встретился с актерами и командой «Практики», где рассказал, что думает о жизни и современном театре. Театр «Практика» поделился мыслями автора с Forbes Life.

«Пьеса — это яма, а над ней металлический канат»

Театр — это довольно сложная и очень рискованная вещь. Мне столько раз бывало стыдно и невыносимо в зале. Я много раз уходил, в том числе со своих премьер. Пьеса — это такая яма, а над ней металлический канат. И вот актеры, режиссер идут по этому канату. Они могут свалиться либо в рутину, либо в пошлость. Их задача — пройти по канату, не упав.

Невозможно каждый год писать новый роман. Это пагубная вещь. Если не пишется, а у меня был такой период после «Сердец четырех» и до «Голубого сала», — 8 лет я пишу пьесы и киносценарии. Но русское кино вызывает только сочувствие. Пока, во всяком случае.

«Прошлое как ледник раздавило настоящее, и оно стало будущим»

У Михаила (главного героя «Заноса» – прим.) нет реального прототипа.

Один российский бизнесмен сказал, прочитав пьесу, что ящик с 69 кг золотого песка, если перевести сумму в доллары, — это ровно 2 лимона, стандартная сумма «заноса» наверх. Не знаю, как это получилось, откуда взялось. Я люблю это число. Это необъяснимая вещь. Эта новость меня вдохновила и успокоила.

Мне кажется, будущее давно наступило. То, что описано в пьесе, и есть будущее. Прошлое как ледник раздавило настоящее, и оно стало будущим.

Еда, водка, застолье – это единственное, что объединяет и успокаивает героев «Заноса». Потому что они находятся в тревожном состоянии, в таком ожидании опричного Годо.

Один человек рассказывал мне про 1937-й год. Как люди искусства, профессора запирались на дачах и пили месяцами. Это был вид побега от жуткой экзистенции. Герои «Заноса» делают то же самое.

«Я часто слышу разговоры людей бизнеса, бандитов, технарей»

Очень важна динамика трех частей. Они очень разные.

Мне хотелось, чтобы в «новоязе» третьей части не было никакого символизма. Единственное легкое совпадение: лошадь — лежать, но мне это просто понадобилось для начала. А потом я старался все-таки, чтобы ни у кого не возникло желания составить словарь языка новых опричников.

Неважно, что конкретно имеется в виду. (Не нужно расшифровывать все дословно). Я часто слышу разговоры людей бизнеса, бандитов, технарей. Лев Рубинштейн когда-то рассказал мне историю: он зашел в лифт вместе с двумя бандитского вида людьми. Пока поднимались, они между собой что-то оживленно обсуждали, ругались, спорили. Потом спросили: «Понимаешь, о чем мы говорим?». Он честно ответил, что не понимает, — «Повезло тебе».

Язык третьей части — это язык власти, который непонятен простым людям. Она многие столетия говорит на этом языке, требующем перевода. В этом напряжение последней части, в этом соль.

«Москва — имперский город, раздавленный вертикалью власти»

Берлин — такой же огромный, как Москва, но более разнообразный. Он более архитектурно и социально разнообразен, чем Москва и Подмосковье. Если Москва — это имперский город, раздавленный вертикалью власти, в котором люди не очень учитываются, то Берлин — это такое место, где учитываются и подразумеваются любые желания людей. Любое человеческое движение будет подхвачено городом в социальном плане.

В Москве для меня есть огромная разница между интерьером и экстерьером. Когда я выхожу на улицу, то попадаю совсем в другое пространство, которое многого требует от меня. Оно довольно агрессивно. В Берлине нет такого перехода. Я выхожу погулять и тяну за собой свой интерьер, и он разворачивается передо мной на каждом шагу. Зато в Москве есть такая вещь, как непредсказуемость. Если Германия — это страна порядка, то Россия — это парадигма иррациональности. Для писателя это Эльдорадо. Я не мог бы постоянно жить на западе. Но и задерживаясь в России, устаю от непредсказуемости, жесткости.