Заповедник священных чудовищ. Дмитрий Быков о том, как русская культура стала заложницей властной иерархии

Так и тянет начать: «Миф о специфическом тяготении российской культуры к власти»… Но это, к сожалению, не миф, и тяготение в самом деле специфическое: на Западе зависимость театров или прессы от центральной власти давно отошла в область преданий. Попробуйте представить бродвейские театры, поставленные перед необходимостью поддерживать мэра Нью-Йорка, или британских писателей, в специальном заявлении местного Пен-центра демонстрирующих свою лояльность. Иное дело, что сводить эту лояльность к причинам чисто экономическим было бы как-то неуважительно. Да, большинство «русских национальных достояний» — таких как репертуарный театр или толстые журналы, не говоря уж о библиотеках, — не выживут без государственной поддержки. Можно, конечно, перевести их полностью на поддержку меценатскую, но тогда без государственной поддержки не выживут меценаты, которые и так существуют в России ровно до тех пор, пока не начнут поддерживать что-нибудь антигосударственное.

С патерналистским характером российского предпринимательства, культуры, науки и даже секса ничего не смогли сделать ни революция 1917 года, ни крушение СССР: в России все существует с разрешения и при помощи государства. Культурное начальство может быть доброжелательным, как Фурцева, или сатрапствующим, как Жданов, но отсутствовать не может: государство выступает заказчиком, спонсором, раздатчиком плюшек, вдохновителем и цензором. Пушкин, первый наш профессиональный литератор, всю жизнь мечтал о независимости — и брал у царя «20 000 взаймы на печатание Пугачева»: взаймы здесь, конечно, эвфемизм. Самоокупаемость культуры вообще миф, хотя бы и в самой рыночной экономике: может окупиться «Гарри Поттер», но не могут окупиться Джойс, Пинчон, Гэддис. Иное дело, что в развитой культурной индустрии им необязательно зависеть от власти, но развитой культурной индустрии в России пока нет и неизвестно, когда появится. Можно себе представить ситуацию, при которой исчезнут толстые журналы, а со временем и репертуарные театры, — но чтобы представить в России культуру, независимую от власти, придется упразднить Россию. Весьма вероятно, что новый проект будет не хуже, — но это будет именно другой проект.

Дело, разумеется, не в том — не только в том, — что государство в России вообще распоряжается всем, от медицины до педагогики. Есть виды искусства, вполне способные существовать без государственной дотации: кинематограф, например (в котором артхаус существует за счет блокбастеров), литература (писатель может зарабатывать журналистикой или преподаванием), живопись (художник занимается промышленным дизайном, а рисует в свободное от работы время). Ситуация, когда художник берет прямые заказы у власти и живет при дворе, осталась в Возрождении.

Никто не отрицает права художника брать заказ у муниципальной или центральной власти, но право власти диктовать художнику, даже на правах заказчика, сомнительно практически во всем мире. Только в России может всерьез дебатироваться вопрос о том, имеет ли режиссер право на творческую свободу, если ставит в государственном театре или снимает кино на государственные деньги. Само понятие «государственные деньги» почти везде абсурд — между государством и художником есть множество посредников, и только в России деньги на кино распределяются таким идеологизированным институтом, как министерство культуры (Северную Корею как случай вовсе уж экзотический в расчет не берем). Но даже если в России возникнут все эти посреднические институции, которые не будут заниматься идеологическим диктатом, — художник здесь всегда будет соотносить себя с властью, ориентироваться на нее, зависеть от нее.

Связано это с двумя особенностями: одна характеризует художника, вторая — власть. Российская власть тотальна, стремится контролировать все — не обязательно подчинять, но в любом случае быть в курсе. Нет сфер, о которых она не стремилась бы высказаться. Кажется на первый взгляд, что Владимир Путин не высказывается об искусстве и в отличие от советских вождей не вмешивается в его развитие, что художники сами стремятся поцеловать государственную руку. Но это иллюзия: Владимир Путин более всего озабочен консервацией, в том числе и сохранением собственной власти на максимальный срок, а следовательно, его заботит и положение дел в самой неуправляемой области. В образовании не может быть центров свободомыслия, хотя бы и дозволенного, как в «Вышке». Кинематограф должен находиться под идеологическим контролем — или лишаться прокатных удостоверений. Художники получают доступ к госфинансированию лишь тогда, когда их лояльность стопроцентна, а вне этого финансирования обречены на маргинальность.

К счастью, Владимир Путин совершенно не верит в роль литературы (и возможно, он прав, потому что никакая литература, включая Евангелие, не останавливает зла и не гарантирует человеку духовной трансформации), поэтому в области литературы политика партии ограничивается навязыванием идейно верных образцов, не доходя до прямого запрета инакомыслия. В этом причина существования в России второсортной, но жизнеспособной литературы. Второсортность ее предопределена атмосферой страха и лжи, которая в обществе установилась прочно — и которую не в силах преодолеть даже самый талантливый писатель: в этом причина малого количества и дурного качества текстов о современности, полного отсутствия хороших текстов о Великой Отечественной войне как главной духовной скрепе и т. д.

Кроме того, искусство всегда занимается вопросами жизни и смерти — кроме тех многочисленных случаев, когда оно играет в бирюльки. А жизнь и смерть в России находятся в руках власти, без какого-либо вмешательства права, судов, международной общественности и т. д. Поэтому всякий художник, будь он хоть авангардным музыкантом, хоть детским писателем, вынужден позиционировать себя по отношению к власти, а в последнее время даже и поляризоваться: в свободном обществе можно игнорировать начальника, но в условиях диктатуры можно быть либо ее сторонником, либо противником, никакого третьего жизнь не предлагает.

Что касается особенностей художника, то для русской культуры характерна иерархичность — объяснение причин этого явления заняло бы слишком много места. Она иерархична как по структуре (четкое разделение на литературу и беллетристику, авторское и массовое искусство, писателей первого и второго ряда и т. д.), так и по тематике: какие ценности считать приоритетными, а какие второстепенными? Есть ли ценности выше человеческой жизни? Является ли религиозность разновидностью рабства или высшей степенью свободы? Культура, в которой все равно всему или все независимо от всего, теоретически возможна, но вряд ли осуществима при нашей жизни. Глубокая сосредоточенность на личном эго и полная независимость от общественного мнения допустима для богатых одиночек, но таковы далеко не все художники (в России таких вовсе нет).

Если для художника существует иерархия текстов — одни хороши, другие плохи, — он волей-неволей признает и социальные иерархии, верховенство одних и зависимость других. Отсюда интерес большинства советских писателей к Сталину — у каждого был свой роман с ним. Отсюда появление Сталина и напряженный диалог с ним в дневниках Чуковского, набросках Довженко, предсмертных видениях Булгакова. Художник стремится к абсолюту и не может не интересоваться абсолютной властью. Примеры абсолютной власти в ХХ веке немногочисленны, в XXI и вовсе экзотичны — но Россия в этом смысле изменилась мало, и потому тяга таланта к власти здесь куда отчетливей, чем, скажем, в Украине (где артист пришел к власти — но власть от этого не стала ни артистической, ни абсолютной).

Важно чувствовать эту принципиальную особенность — связь художника с властью не через финансирование, а через общую причастность к иерархичности мира. Власть — точно такой же заложник массы, как и художник: она болезненно зависит от этих масс и больше ни от кого. Только масса, восстав, может опрокинуть российскую пирамиду. Только восстание массы опасно для культуры, ибо культура держится на консенсусе творца и зрителя и гибнет при разрушении этого консенсуса. Рифма «художник-заложник» для России особенно значима. Если рухнет иерархия российской вертикали, пощады властителям не будет, но и художнику не поздоровится, ибо уважение общества к его занятиям не прочнее авторитета правительства. Масса в любой момент может ворваться в верховный кабинет или в мастерскую с одним и тем же лозунгом: «Которые тут временные? Слазь!». В этом — трагедия всякого властителя и всякого мастера, в этом же тайна их взаимного интереса. Там, где позиция художника не сакральна, а чисто служебна, там, где власть — нанятый чиновник, а не верховный арбитр, этой трагедии не понимают.

Россия — едва ли не последний заповедник священных чудовищ, часть из которых — реальные чудовища, а другой части (как Лимонову, например) просто нравится так называться. Когда-нибудь, конечно, это удивительное болото в мировой системе ландшафтов будет осушено. Но вся его уникальная флора и причудливая фауна погибнет вместе с ним, и мир будет не столько усовершенствован, сколько обеднен.