Несвободный художник. Чем живет и как выживает культура в Северной Корее

Норвежский продюсер Мортен Тровик не первый раз снимает кино про Северную Корею — пару лет назад в России уже показывали его «День освобождения» — фильм о том, как Тровик устроил первый рок-концерт в Пхеньяне. Его новая документальная картина, «Война искусств», рассказывает о том, как десяток современных художников со всей Европы приезжает в столицу КНДР, чтобы обменяться опытом с местными коллегами. Один рисует собственной кровью; другой делает инсталляции из звуков, недоступных человеческому уху; третий занимается арт-фотографией. Мы поговорили с авторами фильма во время фестиваля документального кино Beat Film Fest, где он был впервые показан в России, чтобы разобраться, как искусство может выживать в полной несвободе.

Мортен, сколько раз вы бывали в Северной Корее? Я начинала считать одни только реализованные проекты, и пальцев рук не хватило.

Мортен Тровик: Мой первый проект был в 2012 году, но я там побывал и раньше — чтобы найти правильных людей, начать с ними работать, установить доверие.

В моей работе меня всегда привлекали утопии. А одна из составляющих частей утопии — что она всегда проваливается. Так было с Советским Союзом и любым другим тоталитарным государством. Я был в России 1990х, учился в ГИТИСе, единственном месте тогда, где тогда учили биомеханике моего обожаемого Мейерхольда. И пытался понять менталитет людей, которые жили в тоталитарных обществах — они казались инопланетянами по сравнению с нами, наивными скандинавами. А потом я вдруг понял для себя, что попасть в Северную Корею было намного проще, чем я думал.

Ваш фильм начинается с кастинга художников, которые поедут в Корею. Понятно, что вы вырезали из фильма все, что было между кадрами, но кажется, будто вы щелкнули пальцами — и десяток безумцев как по волшебству оказался в самой закрытой стране мира. Как вам удалась эта магия?

Мортен Тровик: Если я вам раскрою вам свой секрет, мне придется вас убить. Шучу. Мягко говоря, я не просто  щелкнул пальцами. Если бы я мог так легко решать проблемы в Корее, то уже был бы уже диктатором. Потребовалось немало подготовительной работы, маневров и дипломатии. Приходилось быть хитрым и тонким. Особенно в таком обществе которое контролирует все, где вы можете работать только изнутри и постоянно устанавливать все больше доверия. Но этому было не место в картине — режиссера [Томми Гулликсена] больше интересовало столкновение западных художников и корейского общества.

Ваши художники напоминают вообще супергероев вроде Х-man, которые отправляются на миссию. Так и было задумано?

Мортен Тровик: Точно! Как «Отряд самоубийц».

Томми Гулликсен: Мне как документалисту очень повезло с этими персонажами. Не будь они такими яркими, проект казался бы намного скучнее. Но не уверен, что мы показали их супергероями — мы же показывали не только суперспособности, но и суперслабости. Что происходит с людьми, когда они отправляются в страну, где не могут контролировать ситуацию ни в какой мере?

Мортен Тровик: Вообще гениальная идея, нам надо все переснять в хуже художников-«иксменов». И запустить производство всей сувенирки вроде фигурок художников. Впрочем, этот нарратив для Запада довольно привычен — Ким Чен Ыр появляется часто в Team America как суперзлодей.

Так, если они супергерои, то против чего борются?

Западному зрителю легко думать, будто супергерои-дипломаты могут навести порядок во всем мире. Все знают, что это не работает — но это не мешает каждому верить, что именно он сможет это сделать.

Томми Гулликсен: Хороший вопрос, зачем они все-таки отправляются в Северную Корею. Фильм дает один из вариантов ответа, но мне хотелось бы чтобы зритель решил сам. Не только потому что не все участники это знают про себя, но прежде всего потому, что западному зрителю легко думать, будто супергерои-дипломаты могут навести порядок во всем мире. Все знают, что это не работает — но это не мешает каждому верить, что именно он сможет это сделать. А я уверен, что культурный обмен работает только тогда, когда все стороны этого хотят.

— Да, знаете, я смотрела ваша кино и вспоминала «Трудности перевода» Софии Копполы. Все ваши герои образуют коллективного Билла Мюррея, затерявшегося в неизвестной стране с не слишком ясными целями. Но более интересный вопрос у меня к вам вот какой: вы не пытались заретушировать реальность, заставить ее выглядеть слишком красивой? От сцены с флагами захватывает дух — настолько она красива — и мы даже забываем, что действие происходит в одной из самых несвободных стран мира

Томми Гулликсен: Это просто  честность. Намного легче было бы отправиться туда и показать, что в этой стране происходит какое-то отвратительное безобразие. Потому что аудитория готова к такому сценарию — и найти примеры, которые бы подтверждали ее правоту, было бы легко.  Намного сложнее показать, что это общество вполне себе работает, пусть и частично, что люди способны наслаждаться жизнью и видеть красоту вокруг. Если честно, то что я там увидел, совсем нельзя сравнивать с дисфункциональными странами Третьего мира. Мы приехали туда такие самовлюбленные, но в общем-то мало понимали, что именно нас ждет. И моей задачей было показать сильные стороны всех действующих лиц процесса.

Простите, а какая сильная сторона может быть у Северной Кореи?

Мортен Тровик: Ну как. Порядок.

Индия — одна из самых демократичных стран мира. Что делает демократия для этих людей? Что она может дать им?

Томми Гулликсен: И чего они достигли такими малыми ресурсами? Вскоре после Кореи я поехал в Индию, где целые семьи живут просто под мостами и справляют там же свою нужду. А Индия — одна из самых демократичных стран мира. Что делает демократия для этих людей? Что она может дать им? Да, деревня в северной Корее не сказка, там очень бедная жизнь — но хотя бы не трущобы.

Бесспорно, вы видите общество, которое контролируется очень сильно. И для нас это жутко. Демократия — моя религия, всю жизнь я боролся за нее. Но поразительно, что в мире без демократии можно достичь многого. Имеем ли мы право считать это общество дисфункциональным просто потому, что в нем нет демократии? Я так не думаю.

Мортен, как вы оцениваете изменения последних лет? Ким Чен Ын учился в Швейцарии и продвигает идеи урбанистики в условном прокладывании велодорожек. В Пхеньяне все говорят по-английски, появляются супермаркеты —  и так далее.

Мортен Тровик: Десять лет назад Корея была весьма закрытой страной. На улицах было очень мало машин. Внешне все было похоже на Москву 90-х или, по крайней мере, на Мурманск. Такой большой провинциальный русский город. Но с того времени в смысле экономики все сильно изменилось. На улицах — не самые богатые по европейским меркам люди, но это точно уверенный средний класс. Раньше мало у кого были деньги — как в Советском Союзе или Китай 1970-х. Знаете, раньше в Северную Корею можно было отправиться как в машину времени, если бы вы там оказались, даже музыка бы вам показалась знакомой. Ваша эстрада 1950х и 1960х  была прототипом их поп-музыки.

В смысле политики все постепенно стало либеральнее, если это слово в принципе применимо к корейской ситуации. А своими проектами я как раз хотел создавать пространство для двусмысленности, сомнений. И это работало вплоть до 2016 года —  когда Трудовая партия Кореи — та самая главная их партия — у них был первый конгресс за последние 30 лет (VII съезд ТПК в мае 2016 года был первым съездом за 36 лет — прим.ред.) И с того времени все изменилось. Они решили, что для того, чтобы дальше двигаться к процветанию, нужно усилить контроль. И все изменилось очень быстро. Даже атмосфера вокруг.

Мои старые друзья, которые многим рисковали, чтобы поддержать мои проекты, изменились и стали более подозрительными.

А после событий осени 2017 года, когда Корея запустила ракету в сторону Японии, все стало еще хуже. Мы уезжали за три дня до испытаний, как вы видели в фильме. И, конечно, ситуация с Трампом тоже сильно повлияла на атмосферу происходящего

Мы в России часто думаем о том, можно ли повернуть движение времени назад. Супермаркеты, велодорожки, этапы становления пусть и условной, но большей демократии — неужели можно взять и просто отменить все это?

Томми Гулликсен: Интересный вопрос здесь, как мне кажется, что же составляет суть Северной Кореи. Вы можете подумать, что они старомодны — но во время нашей последней поездки все катались на сегвеях. Для меня все напоминает какой-то религиозный культ: слышали про Тома Круза, который живет в Лос-Анжелесе, но принадлежит к секте саентологов? Одно могу сказать точно, я бывал много где по миру, но «Арабская весна», например, явление совсем другого рода. Вы меня спрашивали, пахнет ли страхом на улице, но страх в Северной Корее — того рода, который можно почувствовать в религиозном культе. Где люди одновременно живут в любви и страхе

Мортен Тровик: Про запах страха я должен сказать, что за все эти годы я его чувствовал  очень мало. Один из наших героев фильма формулирует это очень четко: здесь очень мило и дружелюбно, но ровно до той поры, пока вы соблюдаете правила. Как только вы хоть немного их нарушаете, все становится ужасно. Это не так, как во время Большого сталинского террора, когда могли арестовать в принципе любого — здесь большинство людей знают пределы допустимого. И моя миссия была -- изнутри попытаться расшатать эти границы немного. Это работало до последнего проекта.

Для меня самая сильная сцена фильма — в караоке. Один из художников поет песню Rape me самым вызывающим образом. Корейские девушки слушают его и танцуют абсолютно невинно, создавая яркий контраст. И заставляя задуматься о какой-то невинности культуры в целом, которая в принципе выглядит так, будто мы отправились в 50-е, и даже не обязательно в СССР

Томми Гулликсен: Мне тоже приходят в голову слова «наивность» и «невинность»

Мортен Тровик: Но игнорирование — это тоже часть невинности. Корея была изолирована очень долго, потом поняла, что мир все-таки глобален, а за последние три года снова случилось закручивание гаек. Сегодня в Корее экономическое развитие происходит на фоне все большего давления. И они прекрасно понимают, как это выглядит со стороны.

Вы понимаете, что за культуру они строят? Я знаю, что в смысле архитектуры они активно сносят и наследие Японии, и свой вариант сталинской архитектуры

Мортен Тровик: Проблема в том, что этого слишком много. У вас статуи Ленина везде, но это никак не сравнить с тем, что вы увидите в Корее. Даже если захотите один побродить по горам, вы будете делать это в компании 30-метровых статуй лидеров и высеченных в камне их цитат.

И едва ли это можно будет когда-нибудь стереть полностью. Они строят много безумных современных зданий — совсем как в Китае, который там воспринимается как слишком приставучий старый дедушка. И [вслед за Китаем] в Пхеньяне появляется очень много психоделической ретрофутуристичной архитектуры, похожей на здания из «Футурамы». Что-то подобное можно увидеть и в Корее.

Я очень люблю старую советскую архитектуру — особенно в бывших республиках, куда они ссылали всех безумцев.

В вашем фильме мы совсем не видим диссидентов-художников…

Мортен Тровик: Потому что их там нет. Важно понимать: если бы они там были, то это была бы другая страна. Любое диссидентство там невозможно: вы видели в кино, до чего они были испуганы и бесправны. Одна из самых мощных колонн тоталитарного общества — это цензура и самоцензура. Люди ограничивают сами себя.

Из-за патриотизма или страха?

Мортен Тровик: Они знают, где границы дозволенного — и не идут дальше. Даже в советское время мало кто из диссидентов активно работал над тем, чтобы свергнуть режим.  В Корее на это поведение влияет много факторов, но патриотизм -- это абсолютно точно один из них. В намного более большом размахе, чем был в Советском Союзе — разве что после победы во Второй Мировой войне

Самая обаятельная фильма — диалоги об искусстве. Очень универсальные: они не обязательно даже могли бы протекать между европейцем и корейцем — а, например, двумя европейцами, просто один из них любит современное искусство, а другой — нет. Просто отличие вашей ситуации в том, что ни один кореец не любит современное искусство. Вы думаете, фильм в этом отношении что-то изменил?

Томми Гулликсен: Современное искусство — точно не пример мирового консенсуса. Да, мы привыкли думать что корейцы враги и безумцы, но благодаря этим диалогам смогли заставить зрителя иногда подумать, что корейцы, может быть, кое-в чем и правы. Для меня магия фильма как раз в том и состоит, чтобы он не получился черно-белым.

Мортен Тровик: Из фильма не очень понятно, что люди, которые нам мешают, это не художники. Они из комитета по внешней культуре, и они бюрократы. Мне они нравятся, но интереса к искусству у них совсем нет. Я уверен, что если бы комитет не мешал нам и дал сделать то, что мы хотели, работать с художниками пхеньянской арт-академии, результат был бы совсем иной. Для меня было шоком, что люди, которые раньше нам так помогали, вдруг стали врагами нашего проекта.

Томми Гулликсен:  Поразительно, что в тоталитарных странах художник не может просто встретить художника. Между ними обязательно должен находиться бюрократ. В жизни все намного неприятнее, чем было в фильме, имейте это ввиду.

Задам вам классический вопрос диссидента. На какой уровень компромисса вы готовы пойти — и изменилось ли это после фильма?

Мортен Тровик: Вот вы меня в начале спрашивали, зачем на это я пошел. А я теперь отвечу так: эта дилемма компромисса — очень человеческая проблема, понятная каждому. И это то пространство, где мне нравится быть: я так не люблю придерживаться какой-то одной стороны. Но скажу еще раз: меня поразило, что люди, с которыми я сотрудничал раньше, которые шли на огромный риск, чтобы мне помочь — они как будто бы сломались — и сдались давлению. Это было для меня очень тяжело.

Что позволяет вам не терять надежду?

Мортен Тровик: Не иметь слишком больших ожиданий. Но я работаю с жизнью как материалом — и не могу планировать единственный результат. Примерно так же работают и ученые — вы проводите эксперимент, и результат не может быть хорошим или плохим. Это просто результат, который либо подтверждает вашу гипотезу, либо ее опровергает. И тогда нужно искать дальше.

Ваш следующий эксперимент будет в Корее? Вы вернетесь?

Мортен Тровик: Они меня уже звали, но я не знаю, что у них на уме. Может быть, это билет в одну сторону.

Вам снится кошмарный сон, что вы останетесь там навсегда?

Мортен Тровик: Нет. Забавно, что это один из главных страхов иностранцев, которые туда отправляются.

Томми Гулликсен: Вы думаете, они разрешат мне показать мой фильм там?

Мортен Тровик: Нет, в нем есть и частичная мужская нагота, и несколько слишком честных высказываний про диктатуру. Так что надо будет пойти на некоторые компромиссы, но думаю, после этого ты вполне можешь подать его на какой-нибудь местный фестиваль.

Это то место, куда ты отправляешься с маской на лице и не можешь снять ее полностью.

Томми Гулликсен: У меня не было кошмарных снов после Северной Кореи. Но это то место, куда ты отправляешься с маской на лице и, [пока находишься там,] не можешь никогда снять ее полностью. Ты не можешь даже сам перемещаться по городу. Ради стометровой прогулки тебя сажают в автобус. А потом ты вдруг забываешь, что бывает иначе. Я был в Корее трижды, и всегда после этого, когда садился в свою машину, чувствовал всем телом, будто делаю что-то неправильное. Будто нарушаю закон. Страшно, до чего быстро человек привыкает. Конечно мы все меняемся, мы идем на компромиссы. Это можно увидеть и по художникам в нашем фильме. Знаете, мы —люди, которые родились в самой свободной стране мира — были невероятно счастливы, когда просто сделали 300 шагов сами. А представляете людей, которые в этом выросли — я могу понять, почему они не рисуют граффити.