Недолет, перелет

Надежды многих российских либералов на реформы при Дмитрии Медведеве были не только наивными, но и научно не обоснованными. Авторитарные лидеры назначают наследников, когда сами уже не могут править. Но чересчур рьяно стремящиеся к власти и нетерпеливые преемники — главная угроза для автократов. Поэтому они стараются обязательно сохранить для себя возможность отодвинуть преемника от власти. Чем больше самостоятельности проявляет преемник — тем ближе он к утрате власти.

Ян Ли, Шу Ю и Юнь Чжан из университетов в Дуйсбург-Эссене, Рочестере и Оттаве проанализировали поведение 169 многолетних властителей за период 1875–2011 годов. Главная проблема таких лидеров под конец их правления — не оппозиция и не народные бунты, а собственные соратники. Особенно те, кто был возвышен в порядке подготовки наследника. Любой автократ обязательно сталкивается с вопросом «Кто следующий?». Официально назначая себе преемника, диктатор дает последнему и сильный мотив для своего собственного устранения, и основания полагать, что его торопливость может остаться безнаказанной, писал в «Автократии» (1987) Гордон Таллок, один из авторов теории общественного выбора.

Если преемник пытается выстроить свою собственную, альтернативную, «группу поддержки», это будет восприниматься патроном как измена. Казалось бы, лучший наследник — наследник относительно слабый, основным активом которого является благорасположение автократа. Но и такой не подходит: в этом случае наследие окажется под угрозой, когда его придется реально передать преемнику. В этом состоит «дилемма автократа»: слишком сильный преемник опасен досрочным перехватом власти, а слишком слабый может ввергнуть страну в хаос, отмечает Бруно де Мескита, автор «Руководства для диктаторов».

Поэтому одна из возможных стратегий для диктатора — не только не назначать, но и последовательно устранять всех возможных продолжателей своего дела. Османский султан Мехмед III (рубеж XVI–XVII веков), опасаясь заговоров, казнил двух своих сыновей и 19 братьев. Не оставил преемников Сталин. Вторая стратегия — в том, чтобы, наоборот, назначить преемника заранее, пока автократ может сохранять контроль. Так, например, решил поступить Мао Цзэдун.

Но и товарищ Мао, и малайзийский лидер Махатхир Мохамад столкнулись с попытками преждевременного перехвата власти преемниками. Зимбабвийский диктатор Роберт Мугабе назначил было преемником экс-партизанку и вице-президента Джойс Муджуру. Но в 2011 году ее муж погиб при невыясненных обстоятельствах, а в конце 2014 года Муджуру была отставлена под предлогом коррупции и участия в заговоре против Мугабе.

Лучшие преемники — тайные, скромные, сколь возможно долго остающиеся в тени. Рациональный диктатор не будет назначать себе нелояльного преемника! Испанский диктатор Франко сделал Хуана Карлоса наследником в 1969 году. Тот обещал Франко сохранить почти фашистский режим и терпеливо ждал его смерти до 1975 года, а затем быстро начал демократические реформы. Не столь талантлив постепенно теряющий популярность Николас Мадуро — экс-шофер Уго Чавеса, объявленный его преемником почти перед смертью лидера. Мадуро пытается сохранить чавесовский стиль, но не имеет харизмы своего предшественника.

Разумеется, диктатор и его «группа поддержки» предпочитают, чтобы преемник продолжал его дело. Подход «после нас хоть потоп» — большая редкость: как правило, диктаторы хотят остаться героями в учебниках истории. Вдобавок правителю нужно гарантировать своей клиентеле благополучное существование и после своего ухода, иначе он раньше времени становится «хромой уткой».

Во второй половине второго президентского срока Путина аналитики посвятили много времени гаданиям, кого он выберет преемником — Иванова, Медведева, Собянина? Когда выбор остановился на Медведеве, и особенно в первые год-два его правления, множество наблюдателей, политологов, инвесторов питали иллюзии о возможности движения России к демократии и конкурентному капитализму. «Дилемма преемника» показывает, почему эти идеи были изначально безосновательными. Путин выбирал себе преемника совсем не в том смысле, в каком это делали престарелые генерал Франко, Мугабе или больной Чавес. В отличие от них Путин в 2006–2007 годах совершенно не собирался никуда уходить. Либеральная общественность осознала это только в конце 2011-го.

В такой ситуации Путину был нужен не настоящий, а мнимый преемник, которого, если что, легко отодвинуть от власти (в крайнем случае за счет социальной мобилизации сторонников). Даже настоящим преемникам нужно проявлять завидное терпение и выдержку, а уж мнимым — призванным, когда автократ не собирается прощаться, — и подавно. До настоящего кастинга преемников еще далеко. Он происходит 1) лишь тогда, когда авторитарный лидер всерьез задумывается о том, что будет после него, и 2) в случае, если он может оставить себе лазейку — возможность переменить свое решение, например, отправив преемника в отставку, обвинив его в заговоре или «скинув» за счет «восстания масс».

Почему же серьезные аналитики и инвесторы с такой готовностью играли вместе с российскими лидерами в не очень увлекательную игру «Преемник» в 2007-2011 годах? В силу простой причины: большинство из них воспринимали Россию 2000-х как демократическую в целом страну, пусть и с особенностями развития. И мы не исключение: сквозь розовые очки политологи смотрели на Белоруссию, Мьянму начала 2000-х и другие страны.

Авторитарная природа российской власти стала консенсусом политической аналитики в начале 2010-х годов. Но это лишь аберрация зрения. Люкан Уэй из Университета Торонто еще в 2007 году показывал, что демократическая парадигма не очень применима к описанию нашего политического процесса. В 1991–2005 годах Россия занималась вовсе не построением демократического общества — удачным, как считалось в первой половине 1990-х, или неудачным, как думали в следующие 10–15 лет. Наоборот, она занималась консолидацией, сосредоточением автократической власти, после того как распался от дряхлости советский властный механизм. Политическая элита не строила открытую (конкурентную) экономику и общество, а по мере сил закрывала, упорядочивала, вводила в рамки «хаос 1990-х», дефицит власти. Сначала для этого приходилось «брать власть и ресурсы взаймы» — у олигархов, региональных правительств, политических партий. Постепенными усилиями пирамиду удалось перевернуть. Для этого элита постепенно ограничивала оппозицию, строила институты, позволяющие лидерам удерживать политический контроль над обществом.

В отличие от демократической перспективы, которую России по наивности приписывали благожелательные политологи, авторитарная оптика позволяет объяснить большинство событий 1990–2000-х годов, в противном случае остающихся непонятными отклонениями от магистрального пути. Включая применение силы против парламента в 1993 году, сохранение в новой России структур КГБ, многочисленные попытки построения «партии власти» с середины 1990-х, попытки контролировать медиа на выборах 1996 года и т. д.

Именно аберрация зрения виной тому, что до 2011 года политологи анализировали российские выборы как «нормальные»: динамика партийных предпочтений, характер политических кампаний и электоральной мобилизации. Лишь потом стало очевидно, что манипуляции и подтасовки — не случайные отклонения, а основное содержание электорального процесса. Парадигма демократизации, сквозь которую аналитики смотрели на Россию, определяла, что они видели и чего не видели. Оказалось, не видели главного.

Расхождение можно сравнить, например, с ситуацией, когда вам кажется, что вы флиртуете с приятным собеседником, но на самом деле он лишь пытается подписать с вами выгодный его фирме контракт. Если он в итоге достигает своей цели, а вы нет, впору серьезно задуматься об иллюзиях, которые определяли ваше восприятие и заслоняли от вас реальность.