Спасители человечества?

Более $1 трлн — совокупная стоимость компаний (если считать по рыночной капитализации), представленных на проходившем в декабре в Нью-Йорке «Саммите по здравоохранению», который был организован Forbes. Генеральные директора Pfizer и Merck. Основатель Regeneron. Главы GlaxoSmithKline и Celgene. Но больше всего внимания привлек к себе тот, кого никто не ожидал увидеть, хоть он и предупреждал, что «стопроцентно придет», — 32-летний молодой человек в худи.

Мартин Шкрели, бывший управляющий хедж-фондом, стал главным злодеем фармацевтической отрасли еще до того, как его арестовали по обвинению в мошенничестве с ценными бумагами. Единственное, что сейчас объединяет Хиллари Клинтон, Берни Сандерса и Дональда Трампа, это оценка действий Шкрели как «возмутительных». А ведь никто за пределами «биотехнологических кругов» о нем не слыхал, пока в сентябре 2015-го его компания Turing Pharmaceuticals не купила за $55 млн препарат Дараприм, который используется для лечения редких, но смертельных инфекций у пациентов со СПИДом и перенесших трансплантацию, и в одночасье не подняла его цену с $13,50 до $750 за таблетку. В тот же день его прозвали Самым ненавистным человеком в Америке.

А он и не думает оправдываться. Представ перед солидной публикой в джинсах, худи и кроссовках, Шкрели заявил со сцены: «У нас, как у любой другой компании, есть акционеры, и они хотят, чтобы мы максимально увеличивали прибыль». На вопрос Кима Уайта из крупной PR-фирмы Edelman, не поступил бы он сейчас по-другому, Шкрели цинично ответил: «Возможно, я поднял бы цену еще выше». Все ахнули. Эту фразу СМИ разнесли на весь мир.

А почему, собственно, он бы так поступил? «Я думаю, что цены в здравоохранении малоэластичны, — пояснил Шкрели. — Я мог бы поднять их выше и заработать больше прибыли для акционеров. Именно в этом состоит задача управленца. И никто не хочет об этом говорить. Никто этим не гордится. Но у нас капиталистическое общество, капиталистическая система и капиталистические правила. Инвесторы ждут, что я буду увеличивать их прибыль. Не уменьшать ее, не зарабатывать 50% или 70% возможного, но заработать все 100%, как учат в школах MBA». (Для справки: Шкрели не получил MBA.)

Кажется, у него особый талант говорить именно то, что больше всего заводит публику. Но открою вам секрет: в этой отрасли полным-полно шкрели, правда, не все такие жадные и многие носят приличные ботинки и лучше воспитаны. Возможно, поэтому они поднимают цены не сразу на 5000%, а всего на 50% или на 500%. За прошедшие три года, по данным исследовательских компаний, у Merck, например, на рост цен пришлось 29% роста продаж, у Pfizer — 34%.

Так что есть основания говорить о «проблеме Шкрели» в фармацевтической отрасли. Да, многие современные лекарства должны быть дороги, иначе никто не будет тратить многие годы и миллиарды долларов на их разработку. Но имеет ли право Шкрели — или еще кто-то — поднять цену лекарства 62-летней давности на 5000% одним махом? А если он говорит при этом, что пациенты, которые не могут позволить себе это лекарство, получат его бесплатно? А если обещает часть вырученных денег вкладывать в разработку? Именно это он говорит и обещает.

Создается впечатление, что появилось новое мерило цен на лекарства — тест Шкрели. Можно ли оправдать высокую стоимость таблеток и ампул аргументами, которые использует Шкрели? Некоторые случаи повышения цен, когда речь идет об инновационных препаратах, этот тест проходят. Но многие — нет.

Когда я впервые встретился с Мартином Шкрели в 2012 году — мы с ним ели сибаса на ланч в одном из ресторанов на Манхэттене, — он был в костюме. И говорил о разработке новых лекарств, а не о покупке старых и повышении цен на них. Сын рабочих-эмигрантов из Албании и Хорватии, Шкрели в то время управлял небольшим хедж-фондом MSMB Capital и уже навлек на себя недовольство коллег тем, что, публично критикуя компании, одновременно открывал короткие позиции по их акциям, то есть играл на понижение. Например, он зашортил акции фармкомпании MannKind (принадлежит миллиардеру Альфреду Манну), разработавшей Afrezza — аэрозольную форму инсулина, который можно вдыхать, а не колоть, — и одновременно подал ходатайство в Управление по продовольствию и лекарствам, регулирующее отрасль, возражая против выпуска на рынок этого препарата. Препарат все-таки был одобрен, но продажи шли плохо.

Во время того ланча он сказал, что не хочет оставаться просто биржевым спекулянтом: он был намерен заниматься разработкой фармпрепаратов и с этой целью основал в 2011-м компанию Retrophin, которой управлял как портфельной компанией, привлекая деньги инвесторов, в том числе Фреда Хассана, бывшего топ-менеджера фармацевтического гиганта Schering-Plough, и его протеже Брента Саундерса. Оба сейчас говорят, что их отношения со Шкрели быстро закончились и он преувеличивает их роль в Retrophin.

Однако в сентябре 2014 года совет директоров Retrophin неожиданно уволил Шкрели, а год спустя предъявил ему иск, обвинив в использовании средств, акций и контрактов компании в личных корыстных целях. Прокуратура и федеральная Комиссия по ценным бумагам и биржам выдвинули против Шкрели более весомое обвинение: в 2010 году он говорил инвесторам, что MSMB Capital управляет активами на $35 млн, а на самом деле — менее чем на $1000, в 2012 году он потерял $7 млн на короткой позиции по акциям Orexigen Therapeutics, производителя лекарства от тучности. Шкрели же оправдывался тем, что Retrophin не выплатила ему выходное пособие, а следователи не разобрались в бухгалтерской отчетности. В декабре, за две недели до своего ареста, он прямо сказал на саммите Forbes по здравоохранению: «Политики любят нападать на парней, которых при желании можно выдать за врагов общества. Это эффектный предвыборный шаг».

Вскоре после увольнения из Retrophin Шкрели начал новый проект — он собрал $100 млн для своей новой компании Turing Pharmaceuticals. «Я сделал пару телефонных звонков и получил $100 млн на свой счет в банке, — сообщил он участникам «форбсовского» саммита. — Инвесторы знали, что я буду делать с их деньгами. Я их приумножу — это моя работа. У меня неплохо получилось, и я буду и дальше это делать. В этом суть американского капитализма».

Как он это сделал? Он сыграл с резким увеличением цены. В Америке можно поразительно легко увеличивать цену лекарства, не уменьшая объемов его продаж в натуральном выражении. Вы всегда можете рассчитывать, что пациенты не раздумывая купят нужное средство по любой цене, а страховая компания оплатит счет.

Собственно, ничего нового в этом нет. Резкий подъем цен — известный прием. В 2007 году инженер и бывший топ-менеджер из «оборонки» Дон Бейли купил компанию Questcor Pharmaceuticals и тут же поднял цену на детское противосудорожное средство Acthar Gel с $50 до $28 000 за флакон, а потом «перепрофилировал» его в лекарство от рассеянного склероза для взрослых (в этом качестве оно не показало высокой эффективности). В 2014 году он продал Questcor за $5,6 млрд фирме Mallinckrodt. Valeant Pharmaceuticals неоднократно повышала цены на свои лекарства. Год назад, например, она взвинтила цены на свои кардиопрепараты Nitropress и Isuprel на 500% и 200% соответственно.

В 2005 году банкир Стивен Харр заметил, что единственная гарантия против заоблачных цен на противораковые препараты — это добрая воля фармкомпаний и их желание избежать скандала. Вместе с тем он предупредил, что вся отрасль рискует оказаться в зоне излишнего регулирования и контроля над ценами. В результате, если вы собираетесь поднять цены, огласка для вас крайне нежелательна.

Раньше всякая компания, которая шла по этому пути, всеми силами старалась избежать контактов с прессой. Не таков оказался Шкрели. Известного в биотехнологической отрасли журналиста он в своем твиттере назвал придурком. А когда Хиллари Клинтон несколько раз упомянула о Шкрели в твиттере, продвигая свой план снижения цен в здравоохранении, тот в ответ лишь бросил: «LOL». Шкрели создал прямые трансляции «себя» на YouTube, а в декабре стало известно, что он заплатил $2 млн за новый альбом хип-хоп-группы Wu-Tang Clan, выпущенный тиражом 1 (один) экземпляр. Позже он говорил, что так и не прослушал диск, и написал на сайте HipHopDX, что с удовольствием дал бы прослушать его Тейлор Свифт за оральный секс. Это уже не пиар, а перформанс.

Неудивительно, что солидные фармацевты спешат дистанцироваться от этого балагана. «Полагаю, что сейчас очень важно дать всем понять, что этот человек не имеет к нам отношения, — говорит глава компании Merck Кеннет Фразьер. — То есть к фармацевтической отрасли, основанной на исследованиях и разработке». «Этот парень занимается каким-то другим бизнесом», — вторит ему миллиардер Леонард Шлейфер, основатель и глава биотехнологической фирмы Regeneron. Он также считает неправильным, что страховщики не столь охотно возмещают расходы на лекарства, как на лечебные процедуры. Один его родственник недавно сделал операцию за $150 000, и страховая компания эту сумму заплатила, а лекарство за $6 ему пришлось покупать на свои. «Поэтому люди возненавидели фармацевтов, и политики на этом могут сыграть», — уверен Шлейфер.

Этой возможностью, в частности, воспользовалась Хиллари Клинтон, одним из предвыборных обещаний которой является контроль над стоимостью лекарств. Она полагает, что фармацевтические компании следует наказывать, если они не тратят часть выручки на исследования и разработку. Мало того что неясно, как это контролировать, но еще эта мера вряд ли удержит Шкрели и ему подобных от того, чтобы взвинчивать цены, — он-то как раз утверждает, что тратит деньги на R&D. А кроме того, неужели мы действительно хотим, чтобы правительство следило за тем, куда компании инвестируют и чего на самом деле стоит их R&D?

При существующем положении рост цен на этом рынке практически гарантирован, поскольку рынок не прозрачен. Фармацевтические компании вынуждены делать акцент на дорогих лекарствах для небольшого количества пациентов, поскольку распространенные недуги — диабет, сердечно-сосудистые заболевания, депрессия — эффективно лечатся недорогими дженериками (80% всех распространяемых в США препаратов являются дженериками). Более того, за лекарства, как правило, платят не пациенты, а их работодатели и страховые компании, и мало кто знает, сколько на самом деле стоит тот или иной препарат. Решение о том, какое средство покупать и какую часть его стоимости возложить непосредственно на пациента, принимают страховщики и менеджеры компаний-посредников вроде Express Scripts, занимающихся возмещением стоимости лекарств. Иной раз фармкомпания может дать им скидку до 60%, чтобы только они сделали выбор в пользу ее препарата. И возможность давать такие скидки у фармацевтов есть опять же из-за завышенной цены.

Но нельзя отрицать и некоторых достоинств такой системы. В 2014 году Конгресс инициировал расследование деятельности фармгиганта Gilead Sciences, который установил цену на курс своего препарата Sovaldi против гепатита С в размере $84 000. Это средство, как и выпущенное вслед за ним Harvoni, необычайно эффективно, оно вылечивает 90% пациентов. И как только у этих препаратов появился конкурент — Viekira Pak от фирмы AbbVie — Gilead начала давать скидки на свои лекарства до 40%. Сегодня более 300 000 американцев полностью вылечиваются от этого гепатита (в их числе, например, актриса Памела Андерсон), и в дальнейшем существенно снизится число операций по трансплантации печени. Такой исход был предопределен: устанавливая столь высокую цену, Gilead была уверена, что конкуренты будут.

Главную проблему представляет не дороговизна инновационных препаратов, а переоценка старых. «Можно ничего не разрабатывать, не заниматься исследованиями, вообще ничего не делать, только увеличивать цены на старые препараты», — говорит Стив Миллер из Express Scripts. По данным этой компании, средняя стоимость патентованного средства с 2008 по 2014 год увеличилась на 127%. Все фармацевтические компании США повышают цены на свои лекарства больше, чем это диктуется инфляцией. Например, средство от рассеянного склероза Avonex от компании Biogen, выпущенное в 1996 году, не более эффективно, чем Copaxone от Teva или Rebif от Merck Serono. Но его цена не снижается, а наоборот, по утверждениям аналитиков, она увеличилась с $16 000 за год лечения в 2005 году до $70 000 к настоящему времени, то есть оно стоит как современное и более эффективное средство. Вряд ли такое возможно на свободном и прозрачном рынке.

Почему так сложилось? На рынке с небольшим количеством лекарств и ограниченным числом покупателей, которые к тому же не платят за них сами, ценовая конкуренция может иметь столь неожиданный эффект. Вот, например, Gleevec от Novartis, спасительное средство для больных хроническим миелолейкозом — смертельно опасным раком. Оно вышло на рынок в 2001 году и стоило тогда $24 000 за годовой курс лечения. Позже, в 2006-м, Bristol-Myers выпустила свое средство Sprycel — для тех, кому не помогает Gleevec. А когда сама Novartis выпустила новый препарат — преемник Gleevec, то позиционировала его для тех пациентов, кому не помогает Sprycel. То есть установила на него такую цену, чтобы конкурировать уже с Sprycel, а заодно подняла цену и на Gleevec. Результат: годовой курс лечения Gleevec теперь обходится в $90 000.

Но такое положение дел неприемлемо, особенно в отношении противораковых препаратов. В 2006 году Avastin от Genentech, который применялся  для лечения рака толстой кишки, был одобрен для лечения рака легкого (при условии увеличения дозы). Это означало и рост его цены. Чтобы немного успокоить публику, компания заморозила цену на уровне $55 000 за годовой курс. Keytruda, противораковое средство от Merck, которое, кстати, вылечило бывшего президента США Джимми Картера, стоит сейчас $150 000 за годовой курс. Ученые считают, что в будущем пациентам придется комбинировать несколько противораковых препаратов, но разве это возможно, если каждое стоит как Lamborghini?

«Не знаю, это история на год, на два или на пять лет, но лекарства должны быть не только эффективны, но и доступны, — считает Эндрю Уитти, глава GlaxoSmithKline. — Должен быть найден баланс. У меня пока нет ответа, но разумный подход должен быть найден».

Одно пока ясно: идея Хиллари Клинтон о том, что если фармкомпании, которые не вкладываются в R&D, обложить дополнительным налогом, то цены снизятся, точно не сработает.