Институт забора

Человек — существо общественное, но ценящее приватность. Естественная для нас возможность остаться наедине с собой и близкими стала важным достижением цивилизации. Но для всего мира это достижение сравнительно недавнее, а в России — вообще почти вчерашнее. Трудный путь из деревни в город, из коллективной бездомности к отдельной квартире как к цели и счастью жизни был пройден в 1960–1970-е годы поколением, родившимся в начале XX века. Так начинается вышедшая недавно в «Новом издательстве» книга «Люди за забором: власть, собственность и частное пространство в России». Ее написал Максим Трудолюбов, известный колумнист и многолетний редактор комментариев деловой газеты «Ведомости».

Чтобы у человека появилось приватное пространство для жизни, нужно не так уж мало. Право собственности на землю и имущество, разграничение между общественной, государственной и частной собственностью, защита прав собственника законом и правоприменительной практикой. Многие столетия европейские горожане расширяли свои права, отвоевывая их у феодалов и королей, укрепляя свою роль в управлении городом и страной. В России же экспансию вели не граждане, а государство. Отсюда, пишет Трудолюбов, «несвобода и теснота жизни в огромной России». Основным приоритетом государства стали территориальные приобретения и их защита, сохранение за элитой возможности контролировать ключевой источник благ (от пушнины до зерна и нефти), отражение угроз госбезопасности. Результат: «места в стране много, а жить тесно».

В стране мало обжитого пространства. Рентная экономика с опорой на сырье стимулирует не к освоению огромных пространств, а к удержанию контроля над основным источником благ. Поэтому экономическая и политическая активность так сконцентрирована — все стремятся «в Петербург, в Москву, к казне, к центру принятия решений». Гигантские необжитые пространства и их одинаковость («куда ни глянь — все то же») — обратная сторона чрезмерной централизации власти.

Отсюда и российская «трагедия собственности». В Европе частная собственность стала символом борьбы за гражданские права и участие в делах общества. А в России собственность, часто дарованная верховной властью, символизировала для «класса угнетателей» его господствующее положение, а для остального населения — несправедливый порядок вещей, с которым трудно мириться. И те и другие воспринимали собственность как незаработанную и удерживаемую несправедливо. Поэтому собственность не продуцировала стремления к правовому государству.

Невероятно быстрое распространение частной собственности в 1990-е годы не превратило население в граждан, а электорат — в собственников своей страны, пишет Трудолюбов: «Вещи стали своими, а страна своей по-настоящему так и не стала». Собственность как результат присвоения, а не созидания не привела к образованию класса независимых собственников. Как и в Российской империи, право собственности и гражданские права стали явлениями разной природы: за них борются люди, которые могут оказываться по разные стороны баррикад.

Историю борьбы за частное пространство автор рассказывает не только теоретически, но и автобиографически, через личные истории. Он вспоминает, как радовался дед обретению собственной квартиры. Его поколение начинало жизнь в бездомных, нечеловеческих условиях, а к концу своего пути доросло до человеческих, попробовав «потребительскую жизнь». Пройдя советскую мясорубку, они выглядели так, как будто никакой мясорубки и не было. Из опыта наших дедов и бабушек видно, что патернализм — не культурная, а историческая особенность. Они многого добились сами и рассчитывали только на себя. Но другого работодателя, кроме государства, это поколение не знало.

Зависимость от государства — не «врожденное», а «благоприобретенное» свойство, выращенное революцией, раскулачиванием, коллективизацией, войной, а потом и распадом СССР. Каждое из этих событий обнуляло социальный (да и материальный) капитал: все приходилось начинать с нуля. Результат — постоянное ожидание помощи от государства и готовность идти против него, если «что-то пошло не так» (как в момент написания этой статьи делают дальнобойщики). И бесконечная повторяемость дискуссий — не происходит межпоколенческого накопления опыта, культурный капитал тоже обнуляется, новые поколения заново начинают спор, идущий как минимум с Петра Чаадаева — о ценностях, путях развития, месте России в мире.

Формирование в стране правового режима защиты частной собственности так важно потому, что оно ведет к появлению автономных деятелей, не зависимых от государства, к ограничению его влияния, к появлению суда как арбитра между человеком и государством. Это никогда не происходит бесконфликтно. Как показывают Дарон Асемоглу, Джеймс Робинсон и другие исследователи авторитарных режимов и демократических трансформаций, авторитарные лидеры и элиты не склонны добровольно делиться властью. Свобода добывается кровью. В России заменой правовых институтов стала силовая защита — забор, вынесенный Трудолюбовым в титул книги.

Всевозможные заборы (главный — кремлевский), огораживание, охранники на каждом углу, превращение каждого дома в крепость должны компенсировать невозможность защитить собственность легально. Но они не спасают от силового захвата, государственной экспроприации или деятельного интереса к вашей собственности конкурентов, имеющих властный ресурс. Заборы возникают даже внутри общественных пространств, где их не должно быть по определению: в метро, перед входами в общественные здания. Это психология охранников: они начинают нервничать, если люди «неконтролируемо» входят через разные двери (даже если их четыре, открыта должна быть только одна), если не могут выстроить людей в цепочку очереди. Режим ограниченного доступа вводится даже там, где никаких угроз нет и в помине: недавно моя трехлетняя дочка плакала из-за того, что полюбившаяся ей детская площадка, построенная у нового дома, внезапно оказалась за оградой, пройти за которую могут только его жильцы.

Двери запирают, говорил профессор НИУ ВШЭ Сергей Медведев, не только по указанию верховного начальства — точно так же поступают рядовые комендантши и вахтеры: у них в голове «прошита» логика забора как логика власти. Забор — элемент войны всех против всех, необходимый атрибут системы, в которой люди не доверяют друг другу.

Результат — ограничение человеческой мобильности и превращение городов в вязкую, непроходимую среду. Но низкий уровень взаимного доверия, материализующийся в заборах и охранниках, — это еще и сигнал, что люди совсем не чувствуют себя защищенными. Поэтому, как показывает профессор Мичиганского университета и ВШЭ Рональд Инглхарт, в их приоритетах доминируют материалистические ценности выживания, а не постматериалистические ценности, преобладание которых способствует становлению демократии. Испуганные, не уверенные в личной безопасности и в сохранности своей собственности люди не видят и возможности общества организовать жизнь самостоятельно, без «царя-батюшки».

Таким образом, принцип верховенства права оказался у нас заменен принципом верховенства безопасности. Территориальные завоевания требовали жертвовать интересами развития, диктовали презрение к индивидуальным правам и требовали максимальной консолидации власти. В советский период принцип безопасности расширился даже по сравнению с самыми жесткими периодами царской России: коммунисты воспринимали как угрозу минимальные идеологические разногласия. Угрозами оказывались и любые институты, защищающие чьи-либо интересы, не совпадающие с государственными: общественные организации, клубы, научные группы, осмеливающиеся ставить под сомнение идеологические догмы.

В постсоветские годы вступила в действие бюрократическая логика, описанная социологом Симоном Кордонским: поскольку всевозможные министерства и ведомства создаются ради отражения разных угроз, они получают больше полномочий и денег, если сумеют продемонстрировать, что эти угрозы день ото дня все опаснее и их все больше. Угрозы становятся для бюрократии валютой, которую можно обменивать на властный ресурс. Чем страшнее угроза (правозащитники, терроризм, оранжевая революция, сексуальные меньшинства), чем лучше удается «продать» ее верховному правителю (убедить его в реальности угрозы), тем больше можно заработать на безопасности.

В итоге тотальное стремление к безопасности становится главной, неосознаваемой угрозой общественному благу. Безопасность — условие жизни, но получив в качестве «доброго защитника» самообучающегося сверхъестественного друга, настроенного на защиту своего подопечного от всего, на тотальное отражение мельчайших угроз, человек быстро придет к невозможности есть, пить, дышать и выходить на улицу — эту коллизию описывает Роберт Шекли в рассказе «Защитник». До его появления «жизнь никогда не была для меня такой опасной», осознает главный герой. А когда угрозы возрастают многократно, он узнает от специалиста по безопасности то, о чем должен был подумать в самом начале: «Принимая защиту, ты должен принять заодно и ее последствия. Защита возбуждает потребность во все новой защите».

Тотальная безопасность делает невозможной саму жизнь — поэтому последняя глава книги Трудолюбова называется «Выход: уехать или достроить дом». Недостроено все: демократия, рыночные институты, право собственности. Ничем не ограничена власть спецслужб. И консервативные, и демократические команды, находившиеся у власти в России, стремились не построить институты, а сохранить за собой возможность ручного управления. Эта система несовместима с современной экономикой, с постматериалистическими ценностями новых поколений. Так что либо достраивать дом, либо уезжать.

Но есть надежда: все-таки нынешнее российское общество прошло по пути организации частной жизни дальше, чем предыдущие поколения. К счастью, это работает как с защитой: чем больше приватных, отдельных от государства пространств, тем больше их нужно. Но это долгий процесс. Поэтому борьба сейчас идет на фронте образования и культуры, а не политики: уже не за то, что удастся сделать нам, а за то, к чему будут стремиться наши дети.