На каком языке говорить с новым средневековым человеком.
Есть в Кронштадте — нашей главной военно-морской базе на Балтике — Морской собор. Задуманный как храм-маяк, он стал последней масштабной культовой стройкой Российской империи.
При большевиках Морской собор, как водится, быстро стал складом, затем полумертвым Домом культуры с кинотеатром. Уже в позднее советское время часть его гигантского пространства была отдана под музей, потом предсказуемо стала собственностью РПЦ. При всех досадных и, увы, обязательных превратностях нового церковного строительства, сообщающих Морскому собору блеск только что открывшегося отеля в Анталье, — это впечатляющее пространство. Морской собор в Кронштадте — реплика Святой Софии, величайшего византийского примера агитации за веру. Со времен сияния новгородской архитектуры это самое убедительное высказывание на тему преемственности России по отношению к византийской цивилизации.
Историософия — не наука, конечно, а нелепая, но совершенно неотменимая склонность человека искать истину в событиях прошлого. Либеральное крыло спорщиков о русской истории тайно или явно жалели о том, что Россию крестил Константинополь, а не Рим. Громче и неистовее всех эту мысль проговорил Чаадаев. Отсюда многие наши беды — плохие дороги, плохая кухня, плохой дизайн уличных вывесок, а также непрививаемость демократии и массовые репрессии. Совсем по-сегодняшнему: католицизм инновативен, православие тормозит, как упрямый глупый конь.
Морской собор Кронштадта — это место, где, как нигде в России, легко заступаться если не за прошлое православия, то за его будущее. Здесь православие, вернее, его знаковая система предстает если не более живой, чем в Западной церкви, то, во всяком случае, более перспективной.
Когда сегодня молодому человеку предлагают целовать икону, что он видит? Скорее всего, современную копию иконы XIX веке, которая, в свою очередь, пересказывает какой-то старый канон, но тоном петербургской Академии художеств — с нежностью Рафаэля, а вернее, Болонской школы, канонизировавшей Рафаэля. Если такую святыню целует 40-летний человек, понятно, что он в ней видит. Он слышал о Рафаэле, бывал в Третьяковке, где как раз доминируют представления о прекрасном XIX века, и ему такая святыня понятна и приятна. Здесь Христос как живой, Богородица — мадонна, но чуть скромнее, в платке, по-нашему, и деяния апостолов вполне обозримы.
Русское церковное искусство, особенно в новых, все открывающихся храмах навевает тоску. Но если старшее поколение переживает ее благостно, то младшее — тягостно. Закончится служба, юноша (девушка) выйдет на свет и со всех ног понесется в другой мир — мир комиксов, мемов, дизайна ИКЕИ и веселого современного искусства. И нет в мире такой точки, где бы эти миры могли сойтись. В таком разрыве никакая живая вера невозможна.
Новым поколениям предлагается верить на слово. Но новые поколения сегодня если и готовы поверить слову, то, скорее, слову с картинкой. А лучше, если картинка без слов вовсе. Еще лучше — «видос».
Только в слепой, пластически бесчувственной цивилизации, которой правят книжники, могло родиться противопоставление церкви и интернета. Подлинное религиозное чувство родится из долгих бдений у экрана компьютера, а не в толпе слушателей бессильных, кликушеских речей официальных спикеров русской церкви.
Плоскостное, аппликационное, комиксоподобное, предельно условное, очищенное, сжатое до знака, как бы записанное в двоичном коде искусство Византии внятно любому 15-летнему человеку, жующему перед компьютером чипсы, больше, чем тысяче «отцов чаплиных» вместе взятых. Этот парень с чипсами, конечно, ничего не знает о византийской иконе. Но ни один византинист никогда не почувствует эту икону так, как он. Потому что этот подросток и есть новый средневековый человек, который понимает этот мир в знаках, а не в словах, как все мы, читатели Forbes. Это и есть новое средневековье, о наступлении которого с отчаянием говорят социально чуткие пленники слова. Но это средневековье придумали Цукерберг, Джобс, Гейтс, Дуров, Тьюринг — непонятно кто. Но точно не Путин.
Главной силой католической Контрреформации стало самое авангардное, самое острое искусство своего времени, поставленное на службу церкви. Микеланджело, Караваджо, Тинторетто, Бернини продлили жизнь католицизма на столетия. Именно благодаря им западная цивилизация (даже и протестантская) выглядит так, а не иначе, но самое главное — живет. Но потенциал знаковой системы агитационного искусства католицизма выглядит сегодня исчерпанным. Зато византийское искусство, столетиями клеймившееся мертвым, в эпоху торжества информационных систем с двоичным кодом записи вдруг стало выглядеть ультрасовременно. Отцам русской церкви нужно заманивать в церковь (делайте, что хотите) бородатых мальчиков-дизайнеров в брюках-дудочках, а не байкеров и гопоту, готовую громить музеи.