В России не удалось создать современную экономику. Реформаторы не учли силы действующих в обществе в обществе неформальных правил.
Многие планы проваливаются, а их реализация приводит к непредвиденным последствиям. Но большинство таких ситуаций исправляются, сглаживаются сами собой, в ходе автокоррекции. Однако есть «запущенные» случаи, когда этого не происходит, а повторяющиеся раз за разом попытки вырваться из порочного круга неудачных институциональных решений не приводят к успеху. Один из примеров такой ситуации — неудача России с переходом к рыночной экономике. Подобные события Стефан Хедлунд, шведский экономист и славист, профессор университета в Уппсале и автор нескольких книг о России, называет «системными провалами». Он пытается доказать, что такие провалы вызваны неудачами не только в реальной политике, но и в развитии общественных наук, на которых эта политика основывается. Перевод книги Хедлунда «Невидимые руки, опыт России и общественная наука» недавно выпустило издательство ВШЭ.
После краха СССР, пишет Хедлунд, занимающийся Россией уже больше 30 лет, считалось, что высвобождение средств (благодаря окончанию гонки вооружений) позволит России стремительно стать либеральной демократией и рыночной экономикой. Конец советской власти стал крахом общественного порядка, основой которого были институты, созданные, чтобы подавлять демократию, рыночную экономику и правовое регулирование. Но оптимисты не учитывали, что со временем эти институты «обросли нормами, верованиями и ожиданиями, которые к моменту распада СССР глубоко укоренились среди населения», замечает Хедлунд.
Поэтому изменения одних лишь формальных правил игры в случае СССР было совершенно недостаточно. Неформальные нормы «старше» формальных: первые обеспечивают вторым легитимность, говорит институциональная теория. И если писаные правила жизни слишком отклоняются от неписаных, практика отнюдь не следует бумажным предписаниям. Результат — системный провал. Проект интервенции с целью установления демократии в Ираке был, пишет Хедлунд, ничуть не более успешным, чем построение капитализма в России; среди его результатов — усиление Ирана, дестабилизация Пакистана, увеличение роли «Аль-Каиды», углубление ближневосточных противоречий.
Многие рассуждения и выводы, к которым приходит в этой книге Хедлунд, кажутся банальными и вторичными. Автор склонен к морализаторству и старается не упустить возможности упрекнуть эгоистических индивидов и корпорации, вашингтонский консенсус, либералов, «невидимую руку рынка», призывает ограничить действия, мотивированные «чистой жадностью». Хедлунд очень неплохо знает историю России и новую институциональную теорию, но он явно симпатизирует европейским левым интеллектуалам. Поэтому его работа не экономический анализ, а скорее социально-философское эссе. Но когда Хедлунд говорит не о глобальном финансовом кризисе, а о России, он нередко оказывается прав. Хотя он совершенно не учитывает многочисленные ограничения, в которых приходилось действовать российским реформаторам, и тем лишает себя возможности оценить их деятельность объективно.
Рассуждение об альтернативных вариантах истории — вещь неблагодарная. Советские институты, подавлявшие любую рыночную активность, были демонтированы не по воле Егора Гайдара и товарищей, а потому, что СССР рассыпался так же быстро, как в 1917-м, по выражению Василия Розанова, «слиняла» Российская империя. Но вот к чему это привело? И тут Хедлунд прав: наличие доступных для расхищения госактивов привело к тому, что люди воспользовались свободой во вред, они занялись не созданием улучшающих ситуацию в стране предприятий, а «беспределом и мародерством». Бароны-грабители нажили огромные состояния за счет государства, продлившийся почти 10 лет «дикий капитализм» принес рекордное падение ВВП, обнищание населения, сделал Россию «больным человеком Европы». Но ведь исправная рыночная экономика — это не грабительский рентоориентированный капитализм и не откровенная клептократия.
Главная проблема, по Хедлунду, в том, что реформаторы не учитывали: за социалистическим фасадом советской экономики скрывались традиционные российские институциональные модели. Начиная с Московского царства страна ощущала себя в кольце врагов, ключевыми были угрозы безопасности. Отсюда склонность к мобилизационной модели и ключевая роль госслужбы, значение государства в экономике, отсутствие городов как привилегированных очагов автономии. Эти свойства остались неизменными с XVI века вплоть до конца СССР, пишет Хедлунд.
Но рынок, официально подавленный и запрещенный, существовал внутри советской модели. Было множество возможностей преследовать собственный интерес, уклоняясь от правил. Фрагментированные квазирынки в советской экономике были, отмечает Хедлунд (впрочем, кажется, работ Кордонского он не читал). В этих играх участвовали все, отсюда блат, непрозрачное распределение льгот и неофициальные платежи нужным людям за услуги и привилегии, продажа налево неучтенной продукции и т. д. Запрещенный правительством горизонтальный обмен существовал — это были искаженные рынки. В этой ситуации внезапно появившаяся возможность открытого обмена привела к безудержной игре «все против всех, или каждый за себя». Ведь этому принципу и подчинялись искаженные рынки, существовавшие в СССР. Эти квазирынки и помешали России построить рыночную экономику в общепринятом смысле этого слова. Первые российские коммерсанты стали действовать примерно так, как в позднем СССР действовал директор магазина или ресторана. Предприниматели из иерархий, ориентированных на добывающий сектор, пишет Хедлунд, захватили государство и отобрали у него активы, а предприниматели из неформального сектора были предоставлены самим себе и сами разбирались с рэкетирами и госслужащими, вымогающими у них деньги. Из этого сектора государство самоустранилось.
Открывшееся поле возможностей постсоветская элита использовала для реализации не созидательных, а хищнических, перераспределительных стратегий. Последующий рост экономики в 2000-х годах был лишь ширмой, за которой сохранялись прежние модели отношений. Ни модернизации, ни вестернизации не случилось, пишет Хедлунд: наоборот, во многих отношениях (книга написана в 2010 году) Россия все больше походила на Московию: автократия, нечеткие права собственности, служилые дворяне, зависящие от доброй воли правителя, ксенофобия... Если при Ельцине формальные и неформальные нормы далеко разошлись, то при Путине они снова соединились.
Оказалось, что отпустить цены и легализовать частную собственность даже не полдела: главное — привести в порядок институты. Как говорил нобелевский лауреат 2009 года Оливер Уильямсон, «без государства индивиды могут владеть имуществом так, как собака владеет костью. Но частная собственность — это социально защищенное притязание на актив, набор прав, реализуемых судами, которые поддерживает силовая власть государства». В этом смысле судов в России как не было, так и нет, а «силовая власть» занимается совсем другими вещами. В отсутствие государства рынки не создаются: для их функционирования необходимы непростые нормы и государственные санкции за их нарушение.
Формальные правила поменять можно быстро, а неформальные меняются очень долго. Скандинавский опыт высоких предельных ставок налогов создал ситуацию, когда, замечает Хедлунд, уклонение от них перестало быть поводом стыда, а стало поводом для гордости. Однако снижение налогов до приемлемого уровня не ведет к мгновенному восстановлению прежних норм. Точно так же российская коррупция, во многом обусловленная низким уровнем оплаты чиновников и силовиков, не снижается автоматически, когда чиновникам повышают зарплаты. Изменение неформальных правил — очень длительный процесс. Даже Восточной Германии не хватило 20 лет после объединения с Западной, чтобы преодолеть усвоенные за предыдущие 40 лет нормы социального порядка, стимулирующие развитие антирыночных умений и антирыночного человеческого капитала.
В России в 1990-е годы невозможно было быстро отказаться от коммунального духа (в противовес индивидуализму), неприязни к богатым и презрительного отношения к коммерции, недоверия к формальным договорам, к госорганам и вообще к людям за пределами личного круга, от склонности к вероломному преследованию собственных интересов (в СССР иначе было нельзя) и предпочтения нерыночных видов деятельности рыночным. А в 2010-е идея отказа от этого советского наследия была отвергнута, заменившись его ренессансом. Попытки вести экономическую политику без оглядки на культурно-историческое наследие, нормы и привычки потерпели фиаско.
Как писал Дуглас Норт, «если наиболее высокую норму прибыли в обществе имеет пиратство, то организации в этом обществе будут инвестировать в знания и умения, которые сделают из них лучших пиратов». И в современной России, и в СССР наиболее высокую прибыль приносят различные виды ренты, а наделить правом взимания ренты может только государство. Этим и определяются стратегии людей и организаций. Новые правила начинают работать только тогда, когда акторы считают, что подчинение правилам соответствует их собственным интересам.