Покоритель Килиманджаро и Монблана и управляющий партнер фонда прямых инвестиций «Эльбрус Капитал» Александр Савин называет себя не экстремалом, а искателем приключений. Преодоление себя намного важнее острых ощущений — такой урок он извлек из своих драматических похождений.
Слово «экстремальный» мне совсем не подходит. Если честно, я вообще боюсь высоты. Я даже к офису на 52-м этаже долго привыкал. Скорее активный, интенсивный или то, что называется английским словом adventurous — искатель приключений.
Моя история такова. В юности я увлекался туризмом: школьный учитель был большой энтузиаст, и в математической школе мы ходили на байдарках по глухим местам дней на тридцать. Потом в университетские годы я все деньги тратил на всякого рода поездки. Возможности нынешних времен почти безграничны. Я был в 80 странах, во многих из них по много раз. Особенно запомнилась поездка на Камчатку пять лет назад, где мы арендовали вертолет и улетели на озеро Медвежье. Медведей там очень много. А из людей — только егерь и его жена. Нетронутая природа, озеро, где нерестится шесть миллионов лососей. А медведи тусуются на берегу и едят эту рыбу. Фантастическая гладь, окруженная сопками, которые внизу зеленые, из-за того что покрыты лесом, а наверху снежные с большими прогалинами. Ощущение, что вокруг нет людей, — это ни с чем не сравнимые эмоции, очень экстремальное чувство. Полный уход в себя, очень необычно. Ты понимаешь, что даже со спутниковым телефоном ты не очень защищен, и рассчитываешь только на себя.
А пару лет назад я вспомнил об увлечениях прошлого — рафтинге и горных походах. В 2010 году решил подняться на Монблан. Я не альпинист, я обычный человек. Играю в футбол, хоккей, теннис, хожу в кино, езжу с семьей на пляжи. Мне было интересно, чего я могу достичь в моем возрасте (мне 41 год) и при моих физических возможностях.
Для не спортсмена, не скалолаза, не подготовленного восхождение на Монблан — это большое испытание. На высочайшую вершину Альп — а это 4810 м — пытается забраться до 20 000 любителей в год. И это вполне реально для человека в хорошей физической форме — несколько дней потренировался, и все. С другой стороны, это гора, на которой погибает больше всего людей.
Сначала три дня я готовился, учился ходить в кошках, с веревками. Потом мы ждали, пока погода наладится. Я ходил один с гидом. Видимо, все очень резво делал, и он мне предложил пройти маршрут не за два дня, а за один, да еще и по более сложному пути.
Мы проснулись очень рано (точнее, я-то не проснулся — я не спал, нервничал), двинулись в путь, и произошла обычная горная история. Где-то в середине маршрута за какие-то пять минут испортилась погода. Голубая гладь неба превратилась в темнейшие тучи. Ветер, холодно, страшно. Мы потеряли какое-то оборудование, в пропасть упала палка, улетела перчатка, плюс от страха сильно дрожали ноги. А когда они дрожат восемь часов подряд, то очень устают. И ты боишься, что кошки зацепятся друг за друга.
В этот день на маршрут вышли 200 человек, до вершины дошли лишь пять. Это была борьба. Мы с гидом выиграли, а остальные 195 проиграли. Последние метры мы были вынуждены лезть на гору спиной — из-за сильнейшего ветра. Группа, которая шла перед нами, развернулась за 200 м до конца. Гид тоже несколько раз настаивал, чтобы мы развернулись. Осознание, что в критический момент я не сказал нет, а взял на себя дополнительный риск, — вот это ценно.
Первое чувство на вершине — абсолютное переполнение эмоциями и напряжение сил. Слезы накатывают, начинает трясти: ты дошел. Это не ощущение «какой я молодец», ты вообще плохо соображаешь. На высоте страдаешь из-за давления, высотной болезни; у меня даже были галлюцинации. Передо мной шел человек, и я видел, что раз — и уже не две ноги впереди, а восемь ног, из них три пошли налево, одна прямо, четыре обратно, я пошел туда, где три, и свалился в какую-то яму.
На вершине ты будто не в себе. Нормальных эмоций типа «сфотографировался и вау» нет. Это переизбыток чувств, как после выигранного спортивного матча. Ощущение как у теннисистов, что бросаются на землю после победы. Даже не оттого, что это сделал, а оттого, что физическое и эмоциональное напряжение резко отпускает.
Дойдя до вершины, я понял, что обратно, видимо, не вернусь: сил на спуск не осталось совсем. Гид вывел меня обманом. Я лежал с подветренной стороны вершины, а он кричал мне: «It’s time to go!» (Там за два часа можно умереть: минус тридцать, и кажется, что скорость ветра достигает 200 км/ч.) Я попросил вызвать вертолет, но погода была ужасная, естественно, что он не вылетел бы. У меня замерзла вода, я ничего не пил восемь часов, не было сил даже залезть в карман за энергетическим батончиком. Гид меня обманул, сказав, что мы как-то пройдем 10 минут, погода улучшится, будет связь и будет вертолет. Проползли 10 минут, он опять спел ту же песню.
Когда я финишировал — спустился к станции на высоте 3800 м (причем последнюю дистанцию в полтора километра я полз полтора часа), — то открыл дверь и упал, 40 минут лежал замертво. Потом достал телефон, позвонил жене и произнес: я жив, я дошел, больше никогда. Но сейчас, конечно, я думаю, что полезу куда-нибудь еще.
На порогах все по-другому. В горах ты боишься высоты, боишься остаться один и замерзнуть, потому что нет сил сделать следующий шаг. А на рафтинге тебя на огромной скорости несет неконтролируемый поток воды: ты неистово гребешь — так, что гнутся алюминиевые весла, — и упираешься всем, чем можно, в лодку. И ничего не видно. И кажется, что течение — 100 км/ч, хотя в реальности, наверное, 30–40 км/ч. Кругом какие-то огромные камни в потоке, периодически получаешь по голове веслом от машущего им товарища. Это происходит очень быстро, за долю секунды. И когда все проходит, у тебя ощущение, что «слава Богу, закончилось, ух».
Позже, когда у меня были сложные ситуации, иногда возвращался к мысли, что уж если ты поднялся на Монблан (и сумел спуститься), то и здесь как-то разберешься. Преодоление себя — это иногда даже важнее, чем достижение цели. Когда ты делаешь вещи, которые, как тебе казалось, не способен делать. Вот это самое сильное.