Как российское самодержавие едва не стало конституционной монархией
Политическая оттепель, гласность, невероятное брожение умов, раздоры между «демократами» и — как результат — восстановление тиранической власти. В России такая череда событий повторялась неоднократно. Вот история, случившаяся 280 лет назад. Вместо самодержавной Российская империя могла стать конституционной монархией…
В ночь на 19 января 1730 года в московском Лефортовском дворце, который и поныне стоит на берегу Яузы, умер 15-летний император Петр II. Семь членов высшего государственного органа страны — Верховного тайного совета — призвали на царство представительницу старшей линии династии, дочь царя Ивана Алексеевича вдовую герцогиню Курляндскую Анну. Но при этом выдвинули ограничивавшие ее власть условия, или «кондиции».
Поздно вечером 25 января 1730 года делегация из Москвы во главе с Василием Лукичом Долгоруковым прискакала в провинциальную Митаву (ныне Елгава в Латвии). Прозябавшая в курляндской глуши царевна без споров подписала «кондиции» — по существу первую российскую конституцию. Ради императорской короны Анна признала, что отныне все вопросы войны и мира, введения новых налогов, назначения на ключевые посты и продвижения по табели о рангах будет решать исключительно с согласия Верховного тайного совета. «У шляхетства и имения и чести без суда не отымать; вотчины и деревни не жаловать; в придворные чины, как русских, так и иноземцев, без совету Верховного тайного совета не производить. Государственные доходы в расход не употреблять», — гласила русская хартия вольностей. Не смутила Анну и последняя фраза: «А буде чего по сему обещанию не исполню и не додержу, то лишена буду короны росиской».
Росчерком царского пера изменились вековые устои российской власти. Самодержавная монархия впервые стала формально ограниченной. Таковой она была ровно месяц. Но этот месяц стал небывалой политической оттепелью: дворяне, собравшиеся в Москве на царскую свадьбу и угодившие на похороны, сочиняли и публично обсуждали построение новой политической системы. Опытный лидер министров-«верховников» князь Дмитрий Михайлович Голицын предвидел, что оглашение «кондиций» вызовет вопросы: с чего бы это государыня сама себя «изволила» ограничить? Возражений он не допустил, но предложил собравшимся разработать и подать правительству проекты нового государственного устройства, что они и сделали.
Сколько их было? Судя по подписям явившихся в Кремль и расписавшихся под семью дошедшими до нас проектами, примерно 500 человек. Но они и составляли тогдашнее российское общество — ту его часть, которая была грамотна, занимала посты в армии и управлении, лично участвовала в масштабных реформах и имела хоть какое-то представление о государственных нуждах. Согласно официальной исторической науке, как дореволюционной, так и советской, против самодержавия выступили родовитые вельможи, желавшие сделать Россию «олигархией». Эту версию выдвинула еще Екатерина II: «Безрассудное намерение Долгоруких при восшествии на престол императрицы Анны неминуемо повлекло бы за собой ослабление и, следственно, и распад государства; но к счастью намерение это было разрушено здравым смыслом большинства».
На самом деле в феврале 1730 года большинство высказалось за самый массовый и называемый по числу подписей под ним «проект 364-х». Его «подписанты» выражали чаяния всего служилого сословия. Они желали гарантий личной безопасности, отмены закона о единонаследии 1714 года, определения сроков дворянской службы, «порядочного произвождения» дворян по службе и неназначения их рядовыми солдатами и матросами.
Они не протестовали против «кондиций» — здесь разногласий с «верховниками» не было. Но в принципиальном вопросе о верховной власти мнения разошлись. Министры и те, кто их поддерживал, желали сосредоточить руководство страной в руках Верховного тайного совета, который сам бы себя пополнял. А оппозиционные генералы и «шляхетство» предлагали ликвидировать совет в его прежнем составе (при выдвижении кандидатов предлагалось «более одной персоны из одной фамилии не выбирать») и создать вместо него «Вышнее правительство» из 21 «персоны». Всех его членов, как и сенаторов, губернаторов и президентов коллегий, надлежало «выбирать и балатировать генералитету и шляхетству <…>, а при балатировании быть не меньше ста персон» — т. е. предстояло создать особое собрание, которое определяло бы назначения на ключевые должности в системе управления.
Среди подписавших этот документ лиц генеральского чина мы видим как обучавшихся за границей «птенцов гнезда Петрова», так и не «обращавшихся в науках» служак. Большинство же выступивших за радикальную политическую «перестройку» — это «персоны» VI–IX классов Табели о рангах: полковники, майоры, капитаны и равные им по чину «статские» служащие, люди уже зрелые (в возрасте от 40 до 60 лет) и как будто не самые бедные. Это те, кто прошел огонь, воду и медные трубы петровских войн и реформ, те, у кого Петр Великий хотел пробудить инициативу, ответственность, чувство долга, оставляя их при этом в условиях всеобщей несвободы. Ведь именно в петровское царствование эти самые дворяне (и прежде всего наиболее знатные) по воле царя-реформатора знакомились с европейскими «нравами» — и сравнивали увиденное с отечественными порядками.
Упрятанные в архив бумаги об обстоятельствах воцарения Анны Иоанновны сохранили не только дворянские проекты, но и планы реформ самого Верховного тайного совета. Теперь мы знаем, что «верховники» не были упертыми «олигархами». Они согласились на компромисс: увеличить совет до 12 человек и избирать его поровну из представителей «старых фамилий» и «шляхетства». Выборы должны были проводить не только они сами, но и представители «генералитета и статских тех рангов, которые тогда в резиденции быть случатца».
Каким же было это первое в российской истории революционное правительство? В его состав входили президент Коллегии иностранных дел Гавриил Головкин, вице-канцлер Андрей Остерман, четыре представителя княжеской семьи Долгоруковых, а также князья Дмитрий и Михаил Голицыны.
Формально первым среди равных был канцлер империи Головкин, но при всех своих чинах оставался фигурой скорее декоративной — он никогда самостоятельностью не отличался. Отец невесты Петра II Алексей Долгоруков ведал исключительно царской охотой, а фельдмаршалы Василий Владимирович Долгоруков и Михаил Голицын были отличными полководцами, но не политиками. Претендовать на лидерство могли трое: дипломат Василий Лукич Долгоруков, много лет прослуживший послом в Польше, Швеции, Дании, Франции; обрусевший «немец» барон Остерман — «выдвиженец» Петра I и фактический архитектор российской внешней политики после смерти императора — и Дмитрий Голицын. Последний был фигурой незаурядной — но вместе с тем и типичной для Петровской эпохи. Как и многие сверстники, воевал в рядах петровской гвардии; затем последовали назначения на дипломатические, военные, финансовые посты, где Голицын показал себя способным администратором. Как и многие другие вельможи, он испытал на себе гнев Петра: в 1723 году по делу вице-канцлера Шафирова был лишен чинов; тогда он прибег к заступничеству царицы Екатерины и бил перед ней «челом» в пол. В качестве по-петровски (т. е. в процессе службы) широко образованного человека и владельца знаменитой библиотеки Голицын открывал галерею типичных для XVIII столетия вельмож, у которых тяга к просвещению естественно сочеталась с обладанием 10 000 крестьянских дворов.
«Верховники» обсуждали и другой вопрос — чтобы «шляхетство» избрало 20–30 «годных и верных отечеству людей», которые утвердят между собой «к ползе отечества порядок», который «имеет вечно твердо и нерушимо быть». По существу речь шла о созыве Учредительного собрания для сочинения нового государственного устройства, куда могли бы приглашаться не только дворяне, но и представители других сословий — духовенства, купечества и «от всякого чина».
Действовать в атмосфере гласности опытные и образованные бюрократы не умели. Их планы обсуждались в тиши дворцовых покоев, а участники дворянских съездов подозревали, что правители не желают их слышать и власть в стране перейдет в руки Голицыных и Долгоруковых или того хуже. «Я зело в том сумнителен, чтобы не сделалось вместо одного самодержавного государя десяти самовластных и сильных фамилий», — размышлял над перспективой дворянской республики казанский губернатор Артемий Волынский. Выходец из знатного рода, вынужденный с юности самостоятельно прокладывать себе дорогу, он не верил в сплоченность и нравственные достоинства своего сословия. Народ наш наполнен трусостью и угодничеством, писал Волынский, пренебрегая общей пользой, дворяне будут лебезить перед главными персонами, и вместо вольной дискуссии «бездельные ласкатели всегда будут то говорить, что главным надобно».
Не очень годился на роль «отца русской демократии» и князь Дмитрий Голицын. Английский консул Рондо так отозвался о нем в феврале 1730 года: «Это человек духа деятельного, глубоко предусмотрительный, проницательный, разума основательного, превосходящий всех знанием русских законов и мужественным красноречием. Он обладает характером живым, предприимчивым; исполнен честолюбия и хитрости, замечательно умерен в привычках, но высокомерен, жесток и неумолим». С грустью писал о своем знакомстве с Голицыным предприниматель и экономист-самоучка Иван Посошков: «На что добрее и разумнее господина князь Дмитрея Михайловича Голицына, а в прошлом 719 году подал я ему челобитную, чтоб мне завод построить винокурной и вотки взять на подряд, и, неведомо чево ради, велел меня за караул посадить. И я сидел целую неделю и стало мне скушно быть, что сижу долго и за что сижу не знаю… велел я уряднику доложить о себе, и он, князь Дмитрей Михайлович, сказал: «Давно ль де он под караулом сидит?» И урядник ему сказал: «Уж де он целую неделю сидит». И тотчас велел меня выпустить. И я, кажетца, и не последней человек, и он, князь Дмитрей Михайлович, меня знает, а просидел целую неделю ни за что…»
В зимней Москве кипели страсти. Датский посол Вестфален отмечал в донесениях «громогласные обвинения, словесные и письменные, против Голицыных и Долгоруких за непримиримую их ненависть к памяти Петра Великого и к его несчастному потомству». Их оппоненты тоже старались — Феофан Прокопович вспоминал «безбожную некую душу», которая «похваляла» казнь английского короля в 1649 году. От тех дней чудом дошла, кажется, первая отечественная политическая карикатура. В 1740 году по делу Артемия Волынского был схвачен Юрий Кологривов — бывший «художественный агент» Петра I по приобретению картин и скульптур в Италии, доставивший в Петербург статую Венеры Таврической. Следователей заинтересовал рисунок в одном из конфискованных писем, и на допросе Кологривов признался, что его автором был член Юстиц-коллегии Епафродит Мусин-Пушкин (подписавший «проект 364-х») и «оная персона — ея императорского величества». Своей карикатурой Мусин-Пушкин «разумел тогда следующее, а имянно: в надписи объявлено, что «вся в пластырех», и то значило, что самодержавию ея императорского величества не все рады…» И не сносить бы Епафродиту головы, если бы он, на свое счастье, не скончался еще в 1733 году.
Пока одни размышляли и спорили — другие действовали. Вокруг прибывшей 10 февраля в Москву Анны Иоанновны образовалась небольшая, но активная «партия» сторонников восстановления самодержавия. В нее входили родственники императрицы Салтыковы; главной закулисной пружиной стал срочно «заболевший» член Верховного тайного совета Андрей Остерман, а главным пропагандистом — идеолог петровских преобразований архиепископ Феофан Прокопович. Одним он рассказывал о жадности «верховников»: семейство Долгоруких, мол, тащит столовое серебро из дворца. Других пугал ослаблением и развалом страны: «Самим им господам нельзя быть долго с собою в согласии: сколько их есть человек, чуть ли не столько явится атаманов междоусобных браней, и Россия возымет скаредное оное лице, каковое имела прежде, когда на многия княжения расторгнена, бедствовала». Все эти аргументы были созвучны сложившимся дворянским представлениям о «деспотической демократичности» самодержавной власти — только ее «гроза» может противостоять произволу могущественных бояр.
Одни верили, других пугало новое. Глядя на «проект 364-х» и другие «прожекты», нельзя не заметить сложности предлагавшихся мер. Как, например, организовать выборы в собрание из 100 «персон» по всей стране? Кто мог избирать и избираться? Перед кем избранник отвечал бы? Какие вопросы были бы в компетенции такого собрания? Как разграничивались бы его полномочия с «Вышним правительством» и императором, о котором проекты вообще не считали нужным упоминать? Да и как жить без полновластного государя? Многим служивым именно петровские реформы дали возможность получать чины, ордена, имения, как подписавшему «проект 364-х» Кириллу Ивашкину, взятому в службу из дворовых людей князя Одоевского и дослужившемуся за 19 лет до капитана, не имевшему, правда, ни вотчин, ни крестьян.
Третьим — хлынувшим в Москву для принятия присяги государыне провинциальным дворянам — политические споры и вовсе были чужды. Таким был безымянный автор дневника на полях печатного «Календаря» на 1730 год. Под 19 января он отметил смерть Петра II «от воспы». А 16 февраля, в самый разгар интересующих нас событий, выехал из Москвы сначала в Болхов, а потом в свое имение Баимово и даже не был у присяги. Вернулся в столицу он только через месяц и тогда уж «присягал в саборе в Успенском», после чего 17 марта опять отбыл в деревню.
Между тем императрица умело «набирала очки». 12 февраля она впервые явно нарушила «кондиции» и в присутствии прибывших для ее охраны гвардейцев объявила себя полковником Преображенского полка и капитаном кавалергардии. Кавалергардам и офицерам-преображенцам она лично поднесла (каждому!) по стакану вина. Офицеров ждали служебные повышения, а гвардейское «солдатство» при въезде в Москву государыни получило жалование на месяц, порцию водки, а сверх того по рублю — все это было куда понятнее каких-то мудреных «прожектов».
«Верховники» все заседали, как будто ситуация была у них под контролем. Но 25 февраля во дворце неожиданно появилась дворянская депутация. Она вручила Анне прошение о созыве шляхетского собрания, чтобы «форму правления государственного сочинить», раз совет игнорирует мнения дворянства. Анна тут же подписала челобитную и увела членов Верховного тайного совета на обед, дабы те не мешали челобитчикам. Под охраной гвардейцев депутаты никакой «формы правления» сочинить не смогли, тем более что офицеры ясно дали понять, что готовы сложить к ногам императрицы их головы. И тогда «шляхетство» подало вторую челобитную с просьбой «всемилостивейше принять самодержавство таково, каково ваши славные и достохвальные предки имели». Вслед за тем Анна «всемилостивейше изволила изодрать» поданные ей «кондиции»…
Был ли у «верховников» шанс на успех? Подтверди Анна «кондиции» сразу по прибытии в Петербург, быстро издай она манифест с оглашением «кондиций» и проведи присягу, все власти империи были бы поставлены перед свершившимся фактом. Затем последовали бы раздачи от имени новой императрицы чинов, наград и должностей для одних и отправка недовольных подальше от столицы: в полки, на воеводства и губернаторства. Позднее начались бы коронационные торжества с новыми милостями. «Партии» других членов царского дома (царевны Екатерины Иоанновны, Елизаветы Петровны, «голштинского» принца — будущего Петра III) не представляли реальной силы, и ни одна из них не выступала в 1730 году самостоятельно. Все это, пожалуй, сулило известные шансы на успех — хотя бы на какой-то срок.
Но «верховники» не рискнули действовать самовластно, а затем не нашли общего языка с теми, кто был готов поддержать ограничение «самодержавства». Последним пришлось еще труднее. Смелые прожектеры, недовольные выбором благодетельницы вельможи, полковники и капитаны, сравнивавшие достоинства кандидатов в императоры, наконец, просто захваченные политическими спорами служивые — как же трудно было им договориться о новом государственном устройстве! А если добавить давление фамильных, корпоративных и карьерных интересов, открывшуюся возможность смелой интригой обеспечить себе счастливый «случай» или оглядку на желание влиятельного родственника-«милостивца»…
Долгоруковых и Голицына ожидали ссылки и казни. Но «победа», одержанная самодержавием 25 февраля, была вычеркнута из истории. Анна не желала вспоминать, что в этот день кучка дворян вернула ей самодержавную власть, ведь могли и не вернуть. Отмечался день смерти Петра II 19 января — как напоминание о нерушимой преемственности самодержавного правления с демонстрацией настоящего патриотизма по особому ритуалу. Гостям во дворце надлежало пить «по большому бокалу с надписанием речи: «Кто ее величеству верен, тот сей бокал полон выпьет». Не терпевшая пьяных, Анна Иоанновна в этот день, наоборот, ожидала демонстрации преданности именно в этом духе. «На людей, пьющих умеренно, — пояснял консул Рондо в 1736 году, — смотрят неблагосклонно; поэтому многие из русской знати, желая показать свое усердие, напились до того, что их пришлось удалить с глаз ее величества с помощью дворцового гренадера». О «кондициях» же полагалось забыть навсегда.
Автор — доктор исторических наук, профессор Российского государственного гуманитарного университета