Что такое собственность?

Владимир Бибихин (1938–2004) — русский Хайдеггер. Поэтому его замечания, сделанные во время лекций по философии собственности в МГУ в начале 1990-х, многим теперь покажутся прозрением. Бибихин тогда настаивал: идущая в стране приватизация не разобралась с сутью того, что такое собственность. Впрочем, и обобществление собственности большевиками в начале ХХ века тоже с этой сутью не разобралось. Вот и получилось, что результаты передела собственности после революции 1917 года были легко опрокинуты за несколько лет в начале 1990-х годов. Но и нынешняя приватизация, говорил Бибихин, будет так же легко опрокинута, поскольку не задумалась о самом характере собственности как собственности. Иными словами, результаты ее будут легко отменены. Читая эти строки в 2009 году, когда на повестке дня стоит вопрос либо о ренационализации крупнейших компаний, либо об их банкротстве и новом переделе собственности, думаешь: насколько был прав Владимир Вениаминович?

Читать Бибихина и трудно, и легко — как и Хайдеггера, впрочем. Их мысль не повторяет философские определения, выведенные в учебниках. Она всматривается в ту мудрость многих поколений пользователей русского или немецкого языка, которая запечатлена в нашем обыденном словоупотреблении. Ведь устойчивые обороты речи, связки корней слов, именно эти, а не другие приставки и суффиксы произвели на свет так знакомые нам наши обычные слова. Слова эти когда-то было неологизмами, но одержали верх над другими неологизмами — их конкурентов народ отбросил как ненужные или не совсем удачные инновации — и закрепились, а потом и вовсе стали стертыми монетами, которыми мы постоянно пользуемся в нашей повседневной речи. Пользуемся, не замечая те интуиции об устройстве мира, которые эти слова и их связи подсказывают.

И Бибихин, и Хайдеггер проясняют эти интуиции. Они помнят Ницше: любое научное или философское понятие — это затертая метафора, чье происхождение обычно забывают. Но тайна первопроисхождения, так сказать, по-прежнему налицо в каждом понятии.

Например, впечатление — это в-печатление, впечатывание чего-либо в сознание, как если бы оно было воском, в котором отпечатали перстень-печатку. Представление — это пред-ставление, когда что-то поставлено перед тобой, и ты это детально рассматриваешь, как предмет. А сам пред-мет есть нечто выметанное перед тобой или вброшенное в поле твоего зрения (сравните ob-ject, производное от латинского ob-jectare, «вбросить, вметнуть перед кем-либо» — все знают кнопочку eject на магнитофонах?) Поэтому, кстати, строго говоря, можно иметь научные представления, но нельзя иметь «представления о Боге»: Бог, в отличие от пробирок и микробов, не есть что-то, что можно легко поставить в поле своего зрения и долго его рассматривать. Бог является вам, когда хочет он, а не вы, — это одна из его главных характеристик, приводившая в отчаяние многих монахов.

В философской традиции Хайдеггера и Бибихина важна не только структура слова, иногда схватывающая фундаментальную структуру мира, но и те связи, которые схвачены нашим обычным и устойчивым словоупотреблением. Например, посмотрим на русское слово «собственность», предлагал Бибихин. Оно — как и латинские proprietas или proprium или английское property — связано и с термином «свое», и с термином «свойство». Слово «свой» в древнерусском языке было связано со словами «собь» (отсюда современное слово «особь») и «собина» (община). Спрашивается, зачем русскому языку нужно было придумывать такого громоздкого уродца, как «собственность», когда ему хватало первоначально и таких более простых терминов, как «собьство» (качество или состояние, производное от «собь»)? И на какие связи с другими характеристиками мира указывает эта «собственность», если следовать расхожим тропкам русского языка?

Бибихин говорит: в вопросах собственности, особенно в эпоху нынешней приватизации, главным кажется ее захват. Не зря же в языке используется именно это слово. Оно, как мы увидим дальше, подразумевает и что-то другое, сразу не очевидное: человек жадно захватывает мир, но, как выясняется, сам всегда и везде уже захвачен чем-то более фундаментальным. Собственность — это не значит только набить карманы, зарегистрировать титул в государственном реестре и почивать на лаврах или стричь купоны. Это значит дать вещи стать собственно ею самой и дать самому себе стать собственно собой. И быть захваченным этим процессом. Иными словами, собственность — это не только набор вещей или другой объект контракта, но это и качество или состояние, когда что-то существует как собственно оно само. Собственность, пишет Бибихин, это качество того, «что вернулось к себе и стало собственно своим». Собственность — это захваченность своим. Сложно сказано? Возможно, но имеется в виду одна очень простая мысль: собственность — это когда что-то есть как собственно оно само.

Идею эту легче ухватить, следуя принципу словообразования: собственность относится к собственному, как справедливость к справедливому, а тонкость к тонкому. Все эти слова схватывают качества, характеристики бытия (бытия собственным, справедливым, тонким). Иначе говоря, собственность — это не только чисто юридическое присвоение, но также и освоение чего-либо. Освоение, понимаемое не в смысле покорения («освоение целины»), а как о-своение, как делание чего-либо им самим, превращение чего-либо в оно само, в собственно оно. По Бибихину, кроме внимания к собственному, собственность имеет и другой аспект: внимание к захвату. Но собственность это не только захват чего-либо, а и захваченность чем-либо, и прежде всего не чем иным, как своим.

Поясним все это на примерах. Остановимся сначала на первом аспекте собственности (то есть на делании чего-либо собственно им самим). Любимый пример Бибихина: земля становится собой, когда ею пользуются как землей, а не как просто пространством для перепродажи и прибыли. (Отсюда, скажут многие, и идут законы ряда стран про право изъятия земли у номинального владельца, если он не использует ее по сельскохозяйственному назначению. И начиная с Кодекса Юстиниана освоение и пользование есть первая составляющая права собственности.) Поэтому никто так не освоит землю, не сделает ее собственно землей, как крестьянин, в нее вросший и на ней выросший. Присвоит любой, освоит не каждый.

Как следствие, отобрать присвоенное легко, отобрать освоенное часто просто невозможно — ведь отобранная у истинных хозяев вещь перестает быть самой собой, исчезает в своем прежнем качестве: отобравшему достанется что-то другое. Никакая нарезка собственности не отменит этого факта: я — настоящий собственник, если делаю вещи собственно ими самими. И тогда их у меня не отнять, их не разрушив. Именно таков тогда диагноз 2009 года, по Бибихину: многое в России присвоили, но мало освоили — вот и идет снова передел титулов собственности.

Поясним и второй аспект собственности, который, как мы помним, связан с захватом. Захват этот происходит тогда, когда не только ты захватил что-то, а когда и что-то захватило тебя, когда происходят самые «захватывающие» моменты нашей жизни, как мы говорим. Мы не замечаем себя во время таких моментов, мы полностью поглощены происходящим. Восхитительные моменты жизни — это когда нас кто-то похитил у нас самих, когда происходит «вос-хищение». Мы чаще всего на данный счет даже и не рефлексируем, т. е. не замечаем сам тот факт, что в наиболее интересные моменты жизни мы прежде всего отдались полностью чему-то другому, были захвачены чем-то другим, а не собой, были увлечены, т. е. у-влечены: нас уволокли в другой мир или в другое измерение нашего мира.

Все это могло бы показаться красивой игрой слов, если бы это хищение и этот захват не лежали в самом основании мысли и жизни. Взять одну из главных форм мышления — понятие; само слово «понятие», латинское слово con-cept подразумевает захват или, точнее, если учесть значение латинской приставки, «при-хват». В немецком термине Begriff эта хватка особенно видна — термин связан с глаголом greifen, «схватить, поймать». В русском языке слово «понял» подразумевает таким же образом «по-ял», «по-имел», «по-ймал» — схватил, взял и заимел. По-нять — если задуматься — находится в контрасте с «отъять», или «от-нять», и с «раз-ять». Надо помнить, однако, что обладание это не однонаправленно: мир захватывает нас так же интенсивно, как и мы пытаемся загрести его — либо раскладывая захваченные вещи по своим карманам, либо схватывая его в сети своих понятий (чтобы потом пойти его преобразовывать с помощью полученного, «по-ятого» знания).

Вообще, захваченность человека миром, его удивление им — самая базовая характеристика ранней греческой философии (до Сократа), на которую и сейчас способен каждый. Досократики «дивятся» на мир, как крестьянин в треухе из середины «Братьев Карамазовых» дивится на тишину заснеженного леса, где он стоит один, смятый ощущением чего-то бесконечно больше его.

Захваченность собственностью, подобная захваченности миром, известна многим. И это не только интенсивное и захватывающее переживание. Это также и захваченность собой: по Бибихину (и он здесь опирается на Гегеля), стать собственно самим собой может лишь тот, кто помог вещи стать собственно ею самой. Бибихин пишет о том, что дела настоящего человека неустранимы давностью, и это можно интерпретировать так: только особое отношение к собственности вещи даст историю замечательной жизни, которая останется в веках.

Но можно тезис о захваченности собой интерпретировать и более приземленно. Когда ты захвачен собой, владение здесь другого плана, чем простая принадлежность. Дело в том, что ничто так не владеет мной, как само «я», как я сам, и владение здесь понимается в том смысле, что уйти из «своего» нельзя, не потеряв самого себя. Из общества уйти могу, так как заключил с ним контракт и могу его расторгнуть. А из бытия своим, из этого состояния или качества «свой-ности», уйти не могу: иначе это буду уже не я. От себя не убежать, как мы говорим.

Бибихин приводит одно интересное следствие тезиса, что человек становится истинным собственником и самим собой, если делает вещь собственно ею самой. Тот, кто помогает вещи вернуться к себе, обращается с ней по ее истине, может для этого даже расстаться с юридическим титулом собственности, если истина вещи включает ее свободу от него.

Современная история дает нам характерный пример. Михаил Ходорковский как-то говорил в одном из своих последних перед арестом выступлений, что пока его компания была размером в 300 человек, он пытался контролировать все. Когда она стала размером в 3000 человек, он пытался контролировать только вице-президентов, давая им полную свободу в оперативном управлении. Когда компания достигла размера в 30 000 человек, стало ясно, что и их контролировать нельзя, а надо убеждать. Он утверждал, что стало понятно: придется заниматься политикой (внутри компании) — это и питало его политические амбиции на другой арене. Когда компанию отобрали, стало ясно еще и другое: истина этой вещи, возможно, требовала уже других игр, чем чистое частное владение, — слишком большие вопросы суверенитета и власти были на кону. И номинальный юридический владелец ее отдал. Но и будучи отдана, она, тем не менее, дала возможность стать Ходорковскому Ходорковским.

По Бибихину получается, что настоящее имя есть не у того, кто просто имеет (заметьте связку корней этих слов!), а у того, кто имеется, имеет-ся, т. е. имеет себя, а не только вещи. Достоин имени тот, у кого есть собственность духа — как писал Бибихин, опираясь на Гегеля, — а не только собственность в виде присвоенных вещей.

Отвечая на вопрос о том, как сочетать собственность вещи и собственность духа, Бибихин писал уже не только о собственности, но и о другом термине, производном от слова «свой» — о свободе. И что суть свободы, если исходить из того, что подсказывает нам наш обыденный русский язык, не продумана до конца. Как, видим мы, и суть собственности.

Автор — проректор Европейского университета в Санкт-Петербурге