Грузино-российская война напомнила о том, что и спустя почти два десятилетия после исчезновения СССР его территория взрывоопасна
Когда три года назад Владимир Путин назвал распад Советского Союза крупнейшей геополитической катастрофой ХХ столетия, это было преувеличением. По количеству жертв событие несравнимо с двумя мировыми войнами, которые перекроили географическую карту и перетряхнули баланс сил на планете.
Но с одним спорить трудно. Крушение империи, которая на протяжении нескольких столетий структурировала гигантское евразийское пространство, запустило тектонические сдвиги. Чем и когда они закончатся, предсказать трудно, а поэтому пока невозможно оценить и истинный масштаб «катастрофы». Скажем, если одним из результатов преображения постсоветской сферы станет появление исламистского режима в какой-нибудь из республик Центральной Азии, коллапс Советского Союза предстанет в ином свете.
Государственность всех стран, возникших на месте СССР (включая и Российскую Федерацию), является хрупкой и неустоявшейся.
Во-первых, ни одна из них не существовала ранее в нынешних границах. Во многих случаях эти границы трудно назвать «естественными» — с исторической, этнической, психологической точки зрения. Почему, например, территории с преимущественно нерусским населением (Северный Кавказ) или обретенные относительно недавно (Калининград) входят в состав России, а Киев — колыбель русской государственности — нет? Рационального объяснения не существует, это прихоть истории.
Потенциал территориальных конфликтов, и не только с участием России, безмерен. Когда Владимир Путин на саммите НАТО в Бухаресте объяснял Джорджу Бушу, что Украина — «искусственное государство» (имея в виду расширение ее территории в советское время), оживился президент Румынии Траян Бесэску. Спустя пару дней он публично напомнил, что Буковина отошла Украине по пакту Молотова — Риббентропа. Нетрудно представить себе и ожесточенные споры в Центральной Азии, где от контроля над водными ресурсами во многом зависит выживание.
Во-вторых, ни в одной из постсоветских стран не сформирована национальная идентичность. Кроме, пожалуй, практически моноэтнической Армении, население остальных бывших республик многонационально. Но успехов в строительстве современной гражданской нации, основанной не на факторе крови, а на сопричастности общему государству, нигде не наблюдается. Напротив, государственное строительство повсеместно сворачивает на этнические рельсы. (Исключением можно считать Белоруссию, но и там националистический ренессанс скорее отсрочен, чем предотвращен). Свой вклад вносит и международный контекст. Ведь в косовском случае мировое сообщество сознательно предпочло этнический принцип государственного размежевания попыткам сохранить мультикультурное образование.
Чем больше власти утверждают доминирование одного языка или одной, ориентированной на титульную национальность, версии истории, тем больше потенциал для общественного напряжения.
Прошлое становится инструментом самоидентификации, которая приобретает националистический уклон. Скажем, требование официального Киева признать голод начала 1930-х годов геноцидом украинского народа имеет очевидный, хотя и не декларируемый, политический подтекст — по приказу Москвы убивали украинцев.
Музеи оккупации в Тбилиси и Киеве или «колонизации» в Ташкенте, призывы приравнять коммунизм к фашизму используются для легитимации определенных политических устремлений. Накал исторической полемики растет, а с ним и напряжение как внутри стран, так и между бывшими окраинами и метрополией. Тем более что сама Россия отказывается размышлять над прошлым и тоже пытается соорудить идентичность на элементах исторических, националистически окрашенных мифов.
В-третьих, ни в одной из постсоветских стран не устоялась форма общественно-политического устройства. Мерилом оценки демократичности режима, по сути, служит не состояние институтов, а геополитическая ориентация. Пример Грузии наглядно показывает: активная проамериканская позиция весомее, чем подлинная приверженность демократическим принципам.
Вообще, переплетение внешних геостратегических интересов с внутренним развитием постсоветских государств идет в ущерб последнему. Превращение демократии в инструмент дискредитирует само это понятие и препятствует тому, чтобы нормальные предпосылки для демократического развития вызревали естественным путем.
В ситуации, когда принадлежность переходных государств к «клубу» предопределена, как это было в Центральной и Восточной Европе, патронат извне способствует реформам. Но если страна становится объектом глобальной конкуренции, трансформация резко осложняется. Внешнее вмешательство способно по-разному влиять на процессы внутри стран — и как катализатор смены режимов, и как стимул для агрессивной консервации и отторжения перемен. В обоих случаях итог для модернизации может быть плачевным.
Трагедия августа 2008 года — зловещая веха в истории бывшего СССР. Латентная стратегическая конкуренция переходит в открытую форму. И, что хуже всего, у нее нет четких правил.