«Это тектонический сдвиг»

Основная роль цен в рыночной экономике — нести информацию. Без нее производители не могли бы принимать осмысленные решения об объеме выпуска и капиталовложениях, а покупатели — об оптимальном уровне потребления. К сожалению, ценовой сигнал не всегда можно истолковать однозначно: а вдруг новый уровень цен — это временное отклонение, и инвестиции в расширение производства не окупятся? Тем более когда речь идет о таком рискованном бизнесе, как зависящее от капризов погоды сельское хозяйство. Что означает скачок цен на продовольствие для населения и аграрного бизнеса, объясняет старший советник директора Организации ООН по продовольствию и сельскому хозяйству (ФАО) Евгения Серова.

В июне ФАО проводит глобальный саммит, посвященный продовольственной безопасности на планете. Но прежде чем искать решение проблемы, нужно поставить диагноз: скачок цен на еду — это временное явление или всерьез и надолго?

Происходит тектонический сдвиг. Эпоха дешевого продовольствия кончилась, и миру придется с этим как-то жить.

В этом процессе есть хорошие стороны. Последние десятилетия инвестиции в сельское хозяйство — не только в производство, но и в исследования — все время падали. В результате производители сегодня не готовы быстро нарастить предложение вслед за увеличением спроса. Нет наработок. Еды было много, она была дешевой, и мы расслабились.

Второй плюс: около трех четвертей бедных в мире живет доходами от сельского хозяйства. И рост цен на продовольствие — это большой шанс модернизировать аграрное производство за счет притока инвестиций.

Третий позитивный момент в том, что высокие цены помогут пересмотреть отношение к еде в развитом мире. Дешевое продовольствие — это и избыточный вес в США, и еда на помойках у нас, и избыточная роскошь питания для животных, притом что в мире около 800 млн голодающих и недоедающих.

Насколько велики в мире «резервные мощности», которые позволили бы оперативно увеличить производство продовольствия?

В сельском хозяйстве их практически нет. Разве что в небольших масштабах в России, на Украине и в Казахстане, где в ходе реформ земли были выведены из оборота и где можно без особого ущерба для экологии вновь вовлечь их в производство. Это, собственно, уже и происходит. В регионе есть резервы и в плане повышения урожайности и продуктивности — сейчас они на низком уровне, и их можно наращивать.

В остальном мире расширение площадей возможно только за счет осушения болот или расчистки лесов. Но это нанесет ущерб экологии, а климатические изменения — удлинение засух, более частые ураганы и наводнения — бьют по той же продовольственной безопасности.

Страны, способные быстро увеличить продуктивность, находятся на пределе своих технологических возможностей. Увеличить урожайность в Европе и Америке достаточно сложно — она и так уже высока. А страны, где она еще низкая, уже многие десятилетия показывают низкую отзывчивость на капиталовложения. Мир многие годы бьется над тем, чтобы увеличить продуктивность в Африке, но пока не получается. Я не говорю, что это невозможно теоретически, но это невозможно сделать быстро.

Во Всемирном банке любят приводить в пример пилотные проекты по субсидированию удобрений в Африке.

Да, это дало хороший результат в Малави. Но экономика — это, к сожалению, не физика. Любой эксперимент здесь нерепрезентативен: то, что получается в тестовом режиме, не всегда поддается тиражированию. Субсидии потребителям удобрений приводят к росту цен на удобрения. И неизвестно, в какой мере прирост урожайности может компенсировать удорожание удобрений. Россия тому пример: у нас удобрения субсидируются с 1994 года, и в 1996–1997 годах, по моим расчетам, субсидии приводили к выкачиванию денег из сельского хозяйства.

Рост цен — это сигнал миру, что продовольствием нужно заниматься всерьез, что само по себе оно не растет. Нужно инвестировать в исследования, в инфраструктуру, в технологии, в человеческий капитал, в противном случае мы столкнемся с мальтузианской проблемой — производство продовольствия перестанет поспевать за спросом.

Переходный момент будет очень болезненным. Без помощи бедному населению мы как цивилизация этот период просто не переживем. Иначе будут огромные человеческие потери. Поэтому сегодня первую скрипку играет Всемирная продовольственная программа ООН, которая нацелена на чрезвычайную помощь голодающим. Ведь быстро нарастить сельскохозяйственное производство невозможно.

Рост цен не был бы таким резким, если бы не субсидии производителям биотоплива в Европе и Соединенных Штатах. Стоит ли ждать, что под давлением «мировой общественности» ЕС и США откажутся от этой политики?

Остановить производство биотоплива мы не в состоянии — ящик Пандоры уже открыт. Но вполне можно обсуждать, нужно ли субсидировать это производство, стоит ли тратить на него столько продовольственного сырья или следует использовать технологии, позволяющие получать биотопливо из целлюлозы. Вообще, этично ли субсидировать биотопливо, когда половина мира голодает?

Я думаю, в мире будет меняться отношение к проблеме генетически модифицированных организмов (ГМО) и биотехнологий вообще. Только с помощью удобрений проблема продуктивности не решается. Чтобы увеличить производство, нам нужны технологии, подобные тем, которые позволили совершить «зеленую революцию» в Южной Азии. Ничего такого на подходе пока нет.

Вы ожидаете, что Европейский Союз снимет свои возражения против широкого применения генетически модифицированных сельхозкультур?

От роста цен в Европе серьезно страдает низшая часть среднего класса, но применение ГМО в сельском хозяйстве — это не европейская проблема. В развивающихся странах она гораздо острее. Я всегда думала, что работа с ГМО очень активно ведется в Китае, но недавно я встречалась с китайскими коллегами и выяснилось: в промышленных масштабах там выращивается генетически модифицированный хлопок, а производство генно-модифицированного продовольствия там тоже запрещено.

Что может помешать нашему сельскому хозяйству воспользоваться скачком цен на продовольствие?

Основная проблема нашего аграрного сектора — это человеческий капитал. У нас острая нехватка кадров, у нас слаба аграрная наука, нет селекции, нет людей, способных ею заниматься, нет школ, которые готовили бы таких людей.

Не проще ли покупать готовый селекционный материал на Западе?

Его все равно нужно привязывать к местным условиям. К тому же наши потребности таковы, что нам просто негде купить столько селекционного материала. За два года национального проекта мы так подчистили мировой рынок селекционного скота, что сегодня днем с огнем ничего не найдешь. И это тоже вносит свой вклад в рост цен.

После девальвации 1998 года перед нашим агробизнесом уже открывалось окно возможностей. Почему образовательная система никак не отреагировала на этот стимул 10 лет назад?

Очень велика инерция — не только в образовательной системе или сельском хозяйстве, но и среди бизнесменов. Я беседовала с инвесторами: банковское сообщество пока не видит привлекательности вложений в сельскохозяйственное образование, хотя при таком дефиците кадров это может быть очень выгодным проектом. Бизнес готов платить какие угодно деньги за высококвалифицированные кадры, ведь ему приходится нанимать менеджеров за рубежом.

В прошлом году валовой внутренний продукт России впервые с начала реформ превысил уровень 1990 года. Но наше сельское хозяйство до сих пор производит на 20% меньше, чем при советской власти. В чем тут дело?

Может, нам просто не нужно столько продовольствия? Планирующий центр толкал нас на перепотребление еды. С одной стороны, она было очень дешевой по сравнению с рыночной ценой: мясо субсидировалось на 80%, масло — на 70%, молоко — на 60%. С другой — кроме продуктов в Советском Союзе и купить было нечего.

Сегодня у потребителя есть выбор, и это один из важных факторов снижения спроса на продовольствие. Экспортные возможности у нас есть только по ограниченному количеству продуктов — зерну, подсолнечнику. Поэтому я не вижу особой трагедии в том, что мы еще не догнали Советский Союз, тем более что по тем продуктам, по которым у нас есть конкурентное преимущество, мы, в общем, хорошо растем.

И все же сельхозпроизводство у нас растет в два-три раза медленнее, чем экономика в целом. Есть ли у России потенциал для ускорения темпов в аграрном секторе?

У нас сосредоточены огромные ресурсы, и, хотим мы того или нет, наша задача — кормить мир. На территории бывшего СССР из производства были выведены десятки миллионов гектаров пашни — их обработка стоила дороже, чем получаемый на них продукт. При нынешних ценах эти земли вновь становятся выгодными для ведения сельского хозяйства. Они не успели зарасти, и их легко вернуть в оборот.