Батюшки в мундирах

В первой отечественной литературной утопии, вышедшей более двух веков назад, национальная идея базировалась на подозрительно знакомых принципах: жесткая властная вертикаль, подпираемая государственной церковью (на которую возложена задача «возрождения духовности» и «всеобщего очищения нравов»), мощный полицейский аппарат, отпор вредным поветриям, идущим из-за рубежа. Однако автор-утопист так и не решился опубликовать свое сочинение при жизни, потому что хорошо знал реальность. В частности, вековую «любовь» российской власти к какой бы то ни было критике в ее адрес — даже самой умеренной и верноподданнической.

Диссидент в спецхране

Споры на тему «как нам обустроить Россию» возникли, разумеется, не вчера и даже не век назад. Одним из первых, кто задался этим жгучим и вечно актуальным вопросом, был видный деятель екатерининской эпохи — историк, экономист, писатель и публицист князь Михаил Михайлович Щербатов (1733–1790).

Он родился в богатой и родовитой дворянской семье, получил неплохое домашнее образование и некоторое время служил в лейб-гвардии Семеновском полку, куда был записан с детства. Однако военная карьера не привлекала Щербатова, и в 1762 году, сразу после манифеста «О вольности дворянства», он вышел в отставку, всецело посвятив себя научной и литературной деятельности. Для этого, правда, пришлось усиленно заняться самообразованием: с раннего утра и глубоко за полночь будущий ученый и писатель штудировал научные труды, заполняя лакуны, оставленные домашними учителями.

Вскоре он был представлен Екатерине II. Исторические познания Щербатова произвели на императрицу столь сильное впечатление, что она предложила ему заняться ни много ни мало составлением истории государства Российского. Для этого Щербатову было высочайше разрешено пользоваться тогдашним «спецхраном» — перед ним открылись двери Патриаршей и Типографической библиотек, где хранились списки летописей, присланных по указу Петра I из разных монастырей. А чуть позже — московский архив Иностранной коллегии.

Щербатов резво принялся за работу, за семь лет написав четыре тома своей «Истории Российской от древнейших времен». Всего их вышло 18, последние были опубликованы уже после смерти автора. Кроме того, перу Щербатова принадлежат различные философские сочинения, а также фундаментальный труд «Статистика в рассуждении России». Название его не должно вводить в заблуждение — это была одна из первых русских научных работ по государствоведению, состоявшая из 12 разделов: «Пространство», «Границы», «Плодородие» (экономическое описание), «Многонародие» (статистика населения), «Вера», «Правление», «Сила», «Доходы», «Торговля», «Мануфактура», «Народный характер» и «Расположение в России соседей».

Екатерина, желавшая выглядеть в глазах России и Европы прямой наследницей «величия и дел Петровых», придавала работе своего протеже большое значение. Создаваемая история государства вместе с разрабатывавшимся тогда же новым сводом законов и другими реформами (среди которых был и проект отмены крепостного права) должны были стать основами новой национальной идеи, суть которой просвещенная императрица выразила одной фразой: «Россия — европейская держава». Труды Щербатова были высоко оценены: в 1778 году он стал президентом Камер-коллегии (центрального учреждения в Российской империи, ведавшего государственными доходами, сбором пошлин и недоимок и другими вопросами), а спустя год — сенатором.

Об одном не догадывалась высокопоставленная заказчица — у исполнителя ее замысла имелись свои взгляды на то, каким путем следует идти России. Во время работы в архивах Щербатов начал писать еще одну «историю» — на сей раз России вымышленной, утопической. России, какой бы он хотел ее видеть. Публиковать это сочинение автор благоразумно воздержался, потому что понимал: результат его изысканий шел вразрез с официально провозглашенной политикой Екатерины (другое дело, что большинство ее реформаторских «прожектов» так и осталось на бумаге).

Кто виноват

Свои идеи насчет желаемого будущего для России Щербатов изложил в привычной тогда форме литературной утопии — «Путешествие в землю Офирскую г. С. швецкаго дворянина». Писал он ее в 1773–1774 годах и, так и не закончив, отложил, как бы сейчас сказали, «в стол». Впервые книга увидела свет только спустя век после кончины автора — в 1896-м, представляя для тогдашнего читателя сугубо исторический интерес.

Зато еще век спустя отдельные положения этой любопытной утопии зазвучали на редкость актуально. Нынешние поколения идеологов как во власти, так и «при ней», в очередной раз озаботившиеся поиском национальной идеи, могут почерпнуть много любопытного в утопическом проекте более чем двухсотлетней давности. Потому что сочинение оказалось гадким утенком в мире утопий: в отличие от подавляющего большинства отечественных авторов-утопистов Щербатов грезил совсем не о свободной и демократической России — без крепостничества, социального неравенства, гнета самодержавия и тому подобного. И критиковал современную ему власть, вопреки установившейся позже традиции, справа — за излишний либерализм, забвение «исконно-посконных» традиций допетровской Руси и опасное заигрывание с Западом, приведшее к «общему повреждению нравов».

Сюжет «Путешествия» неоригинален для произведений этого жанра. Герой-рассказчик, возвращаясь из Индии, где он служил, в Европу, попал в шторм возле мыса Доброй Надежды. В результате корабль отнесло далеко к югу — к неведомому острову или материку (Антарктиду тогда еще не успели открыть, но настойчиво искали), на котором располагалась некая Офирская империя, или попросту Офирия. Герой знакомится с тамошней историей и нравами и рассказывает о своих впечатлениях читателю. То есть, как и в большинстве утопий, сюжет довольно монотонен — сплошные «лекции» и «экскурсии». Гораздо любопытнее, что именно сообщают герою его «лекторы» и демонстрируют «экскурсоводы».

Автор не скрывает, что Офирия — это Россия. Но Россия идеальная, о которой Щербатов мог только мечтать, и разительно отличавшаяся от страны, которой он всю жизнь служил, — как выяснилось, втайне ее критикуя.

Вообще, авторы всех утопий глубоко неудовлетворены окружающей реальностью. «Утопия» в буквальном переводе с греческого — «место, которого нет» и которое хотелось бы вообразить по контрасту с тем, что есть. А Щербатову многое не нравилось в екатерининской России. Более того, видный чиновник тайком поругивал даже петровские реформы — именно с «царя-западника», по мнению Щербатова, страна пошла «не тем» путем.

Признавая, что петровская «перестройка» являлась объективной необходимостью для России, автор утопии все же считает, что реформатор поторопился — страна, мол, была не готова к переменам. Семя упало на неподготовленную почву, и в результате началось то самое «общее повреждение нравов». Идеологические дискуссии XVIII века!

Особенно опасным Щербатову представлялось предпринятое Петром ограничение власти церкви, откуда недалеко и до безверия и прочего «вольтерьянства». Дальше начинается порочный круг. Разгул «безбожной вольницы» ожесточает власть — приходится утихомиривать разыгравшуюся стихию свободы, что редко обходится без «строгостей и насилия». А рост деспотизма в свою очередь вызывает новый виток анархии (за примером далеко ходить не пришлось — утопия писалась в годы пугачевского бунта).

Кроме того, последовательный «почвенник» Щербатов был недоволен урбанизацией страны, видя в городах главный источник духовной скверны. По его мнению, социальная мобильность, спровоцированная бурным градостроительством (чем как раз активно занималась Екатерина), отрывает и крестьян, и помещиков от «землицы», а кроме того, необратимо ведет к смешению сословий. Поэтому в Офирии часть городов ради общественной пользы вновь превратили в деревни.

Но наибольшее неудовольствие Щербатова, как можно судить по тексту, вызывал перенос столицы из Москвы в Петербург. В Офирии в свое время тоже совершили подобную глупость. Но затем разум восторжествовал, и государь с правительством вновь вернулись из Перегаба (для недогадливых читателей — маячок: город был построен неким царем-реформатором на болотах, и при строительстве погибло много народу) в исконную столицу страны — Квамо (то есть Москву).

Что делать

В «нынешней» же Офирии вообще хорошо поработали над ошибками (в каком государстве их не было) — и в результате взору «швецкаго дворянина» предстает подлинная утопия.

Во-первых, это «управляемая автократия», в которой «власть государская соображается с пользою народною». Власть монарха сильна, но он прислушивается к верноподданническим советам близкой к трону аристократии. На высшее дворянство возложена и законодательная функция, однако законы (которые «соделаны общим народным согласием») вступают в силу только после одобрения их государем. Монарх назначает всех чиновников вплоть до низших. В идеальном государстве «правительство немногочисленно, но и дел мало, ибо внушенная из детства в каждого добродетель и зачатия их не допускает». Переводя на современный язык: там, где существует развитое гражданское общество, нет необходимости в раздутом чиновничьем аппарате.

Последнее вряд ли вызовет возражение у сегодняшнего читателя — но такого в истории реальной России, увы, не наблюдалось никогда, разве что в утопической. Как и предусмотренные офирянами меры по предотвращению культа личности: тамошнему монарху не положены ни личные почести («ласкательство прогнано от царского двора»), ни особая охрана, ни памятники при жизни. Так и хочется добавить: ни кареты с проблесковыми маячками.

Кроме высшего дворянства, есть еще и рядовое — реальных рычагов власти оно лишено, зато владеет всей земельной собственностью в стране. Вообще дворянство в Офирии — замкнутая каста, попасть в нее иными путями, кроме наследственного, практически невозможно: в этот клуб избранных дверь не откроют ни деньги, ни образование.

Еще ниже располагается немногочисленное купеческое сословие. Торговля и промышленность в Офирии развиты слабо, поскольку ее граждане исповедуют разумное ограничение потребностей и скромность в быту и оттого не нуждаются в товарном изобилии. Что касается экономических связей с иными странами, то они вообще сведены к минимуму (флот в стране есть, но занимается в основном рыбной ловлей). Почему? Дело, как осторожно намекает автор, не в ксенофобии, а в «неких политических причинах». Далее станет ясно, в каких именно.

Наконец, в самом низу иерархической сословной пирамиды располагается крестьянство, которое автор время от времени называет «народом» — оговорка совсем по Фрейду. Народ, как полагается, пашет, создавая основной ВВП, и платит львиную долю государственных податей, при этом оставаясь в крепостной зависимости. Такова экономическая база, на которой зиждется здание утопии.

Однако еще интереснее ее идеологическая база.

Большое значение в «мирной» стране Офирии придается военной службе — власти больше озабочены воспитанием граждан в духе законопослушания и патриотизма, нежели повышением обороноспособности страны. С этой целью создана сеть военных поселений, описанных столь подробно, что закрадывается еретическая мысль: уж не попалась ли рукопись Щербатова на глаза всесильному министру Александра I графу Аракчееву, в начале XIX века осуществившему сей проект на практике? О том, что он с треском провалился, автор «Путешествия в землю Офирскую», разумеется, знать не мог.

Но самые поразительные откровения ждут читателя (особенно современного), когда автор заводит речь о религии и положении церкви в Офирии. В этой «идеальной» стране на священнослужителей возложены функции не только духовных пастырей, но и хранителей общественного порядка: все батюшки одновременно служат в полиции, нося вместо ряс офицерские мундиры. Настоящая «полиция мысли» за два столетия до Оруэлла.

Главное же, чем занято духовно-полицейское сословие, — это всемерное укрепление «благочестия», которое офиряне чтят в первую очередь (на втором месте закон и лишь на третьем — государь). Этому же служат и такие меры, как обязательные для всех граждан еженедельные молитвы в храмах, неупотребление алкоголя и уголовное преследование за богохульство. Уличенных в последнем преступлении лишают всех должностей, самого богохульника и его собственность передают под государственную опеку, а детей преступника отправляют в интернаты.

«Поповско-полицейская» братия бдительно следит и за нравственностью: в Офирии строжайше запрещены не только многоженство и внебрачные связи, но и разводы. Жил бы автор века на два позже — добавил бы в список запретных плодов и аборты с контрацептивами.

Кроме того, под неусыпное око государственных «хранителей добродетели» подпадают образование и культура, в результате чего и то, и другое сведены в утопии к минимуму. Государство прагматично поощряет лишь технические усовершенствования, умножающие материальные блага. Что касается гуманитарной сферы, то она в загоне. Офиряне вообще мало читают и на редкость нелюбопытны. Весь необходимый (с точки зрения государства) запас «духовности» гражданам сообщается в школе. Где учебный процесс контролируют все те же батюшки в форме.

И наконец главную опасность для Офирии власти видят в наличии у нее соседей. Это как раз и есть те «политические причины», по которым сведены до минимума экономические связи с чужестранцами, а также культурные и все прочие. Щербатов, конечно, не договаривается до «тлетворного влияния Запада» (Офирия находится в антарктических широтах), но русскому читателю и в XVIII веке, и позже было ясно без подсказки, откуда идет опасность.

Такой вот любопытный общественный идеал для России. Наверное, не стоило бы придавать ему большого значения. В конце концов современникам Щербатова его сочинение осталось неизвестным, а сегодняшний читатель вряд ли продерется сквозь дебри безнадежно устаревшего языка екатерининской эпохи. Но что на удивление не устарело за прошедшие два столетия, так это определенные идеи и идеалы. К сожалению, идея «духовно-полицейской утопии» по-прежнему многим греет сердце.