Жестокая Романья

Оказавшись в Романье, первое, что вы должны сделать — перейти Рубикон. В конце концов, он находится совсем недалеко от популярного курорта Римини. Точнее, протекает — это речка. На третий день я поднимаюсь с пляжа, чтобы повторить исторический жест и заодно осмотреть окрестности.  «Рубикон? Нет проблем!» — открывает дверцу «Мерседеса» шофер Нино.

Через пятнадцать минут мы останавливаемся в чистом поле. Там, где наместник северных провинций Гай Юлий Цезарь в 49 году до н. э. вброд пересек полноводную реку, я нахожу мутный, поросший осокой ручей с хлипким железным мостком. Рубикон с грохотом пересекает пара пожилых джоггеров. «Ничего, — обещает Нино. — Бывает, после дождей…» Таким было единственное крупное разочарование, которое я испытала в Романье.

ДАНТОВ КРЕМЛЬ

Романский рельеф холмист, и на каждом возвышении — по крепости. У местных герцогов Малатеста было много родственников, и всякий хотел собственное жилье. Романское турбюро поминает герцогскую родню с благодарностью: добротных средневековых замков в регионе столько, что туристы не успевают покупать экскурсии.

От избытка предложений начинаешь привередничать: прочитав весь список, я решаю не тратить время на городки Веруккьо и Сантарканджело, где мне не обещают ничего, кроме кучи поросших мхом камней: «Как вам сказать? Замки и замки, XII век. Что там происходило? Да ничего, даже никого и не убили»…

Настораживает и история про девочку Аззурину, которой меня пытаются заманить в местный замок-с-привидениями. Аззурина была альбиносом, поэтому селяне считали ее ведьмой. Родители запретили ей выходить на улицу, но как-то дождливой ночью с громом и молнией она вышла — и пропала.

— С тех пор каждый год в ночь с 20 на 21 июля льет дождь, а в замке слышен детский смех и плач, — замогильным голосом заканчивает рассказ гид. От всего этого за версту веет профанацией.

— Может, в какую-нибудь дыру просто задувает ветер? — на правах опытного путешественника по историческим памятникам старой Европы предполагаю я.

— Да, дыру нашли. И даже заделали. А она все плачет и смеется, плачет и смеется, — заверяет меня гид.

Возразить мне нечего, но в обиталище Аззурины мы не едем. Я отмечаю на карте две точки: Градару и Сан-Лео. Первая — место встреч дантовских Паоло и Франчески, вторая — тюрьма, куда посадили графа Калиостро.

— Правильно, — одобряет гид. — Ваш бывший посол Николай Спасский тоже туда ездил. И бродил там в темноте.

— В темноте? — удивляюсь я.

— А что такого? Чтобы все по-настоящему прочувствовать. Говорят, ваш Спасский — большой поклонник Калиостро.

Подъехав к громадному, угловатому Сан-Лео на закате, я понимаю, что у Николая Спасского (ныне — заместителя секретаря Совета безопасности) довольно крепкие нервы. На постере над воротами — знаменитый узник с каким-то чисто ломоносовским разворотом головы. На грузинского артиста Нодара Мгалоблишвили из «Формулы любви» этот румяный витальный тип в белоснежном парике не похож вовсе. Говорят, граф и впрямь был весел, обаятелен и неумеренно болтлив. А поскольку охранники боялись, что за разговорами о сути вещей их ненароком загипнотизируют, говорить с заключенным было запрещено. Тогда Калиостро надергал сена из матраса, смастерил кисть, развел чернил из ржавчины с мочой и стал писать на стенах. Мемуары замазали белой известью. Через несколько месяцев узник начал буянить, и из комфортабельной сокровищницы его, предварительно крепко связав, перевели в каменный мешок с подачей обеда через люк в потолке. Там он, привязанный к жесткой койке, через четыре года и помер. Сидеть на этой койке, глядя в каменную стенку, и сегодня — занятие весьма неприятное. Кроме того, она звенит: многочисленные туристы накидали монеток (неужели чтобы вернуться?). Члены какого-то масонского общества, которые приезжают сюда в день графской смерти, 26 августа, украшают нары цветами, а потом выгоняют персонал музея за ворота, ставят у входа охранников и устраивают внутри торжественный ужин.

Умберто Эко в этой камере двадцать пять лет назад устроил презентацию «Имени Розы». В городке внизу у него вилла, куда он любит зазывать для интервью разнообразные CBS. Киноверсию тоже хотели снимать в Сан-Лео, но в поселке, увы, не нашлось достойной гостиницы для Шона Коннери. А ежедневно ездить в Римини съемочной группе не хотелось — поэтому жутковатый монастырь пришлось строить на студии «Чинечитта» в Риме. Жаль, такая фактура пропала!

После Сан-Лео Градара выглядит почти по-домашнему. Хотя бы потому, что она — Кремль. Красные стены — в знакомых зубцах «ласточкин хвост», есть даже небольшая Красная площадка перед входом. В центре ее — бюстик главного градарского злодея, очередного герцога Малатеста (на этот раз — по имени Джанчотто). При жизни бедняга позволял писать себя только в профиль — поскольку был крив (а еще хром и горбат). К своей невесте Франческе ему пришлось подсылать собственного брата Паоло. Чем это закончилось, известно: муж нанизал обоих на один меч, а дальнейшее описал Данте. О происшествии ему рассказали родители Франчески да Римини — правители Равенны: после изгнания из Флоренции Данте писал у них дома «Божественную комедию».

Я изучаю знаменитый профиль супруга Франчески.

— А что у него с глазом?

— Драка, — не моргнув отвечает гид. — Как только где-нибудь затевали драку — он тут же вмешивался. Очень любил врезать каждому лично.

ФЕДЕРИКО И ЕГО ДРУЗЬЯ

В шесть утра на пляже номер девять нет никого, кроме нескольких пенсионеров с болонками. Но в предрассветном зареве у кромки моря любой силуэт выглядит художественно: кажется, что свет на каждую болонку выставлял лично Феллини. Первый луч солнца падает точно в верхнюю часть огромной девятки, которой обозначен вход на пляж, что лишний раз убеждает меня в искусственности происходящего. Напротив через дорогу — площадь имени Феллини, дальше — сквер имени Феллини, и половина гуляющих там старичков — друзья детства Феллини. Классик здесь родился.

Представительница турбюро Римини, курчавая Алессандра, тащит меня домой к некоему Бенедетто Бенедетти, «который хорошо знал Федерико». Дряхлый Бенедетто при белоснежном канотье хорошо отработанным жестом приглашает меня присесть: общаться с журналистами — его профессия. «Федерико любил родной город», — сообщает он, привычно устремив взор вдаль. Чистая неправда: Федерико родной город не любил, уехал отсюда в юности и все сцены «в Римини» снимал на римской студии «Чинечитта». Надо сказать, декорации там строили на совесть: при входе на пьяцца Треи Мартири останавливается дыхание — это сюда падали хлопья снега в «Амаркорде»! На главном пешеходном променаде Римини — корсо д’Аугусто — маленький кинотеатр «Фульгор», где Федерико увидел первый фильм (сейчас здесь идет «Двенадцать друзей Оушена»). Рядом — кафе Vecchi (то есть древнее) с лучшим в городе безе: в десять утра — не пробиться, весь город здесь завтракает.

Гиперактивная Алессандра оттаскивает меня от прилавка с пирожными и увлекает дальше по «Феллини-маршруту» — на виа Клементини, где его родительский дом. Оттуда Федерико подсматривал в окно за грудастой соседкой Бьянкиной, что жила напротив. Теперь балкон дома номер девять завешен гигантской рекламой какой-то строительной компании. Финальная точка маршрута — как и положено, кладбище (которое я тоже явно видела на экране). У входа — чудовищный абстрактный памятник, какой мог бы поставить Зураб Церетели на могиле, скажем, Никиты Михалкова. Внутри можно найти семейный склеп семьи Феллини, который выглядит гораздо благопристойнее — если бы не записочки с текстами вроде «Федерико — бог!» и сердечками вместо подписей.

Впрочем, если даже и отвлечься от «Феллини-маршрута», посмотреть в Римини есть на что. Здесь, к примеру, находится самый старый в мире мост (из числа тех, по которым все еще ездит транспорт). Движение на мосту Тиберия оживленнейшее: в основном — бодрые старушки на велосипедах. Лучший вид на мост — с северного берега, с территории небольшой городской фермы с гусями и козлятами. Оттуда же, кстати, неплохо видно, что левый бок построенного в I веке н. э. сооружения украшен надписью «Смерть масонам!».

Стоит зайти и в прохладный храм Малатеста — главную церковь города, построенную на деньги многократно упомянутых выше герцогов. Ограда одного из приделов украшена знаками доллара. При ближайшем рассмотрении оказывается, что это затейливо переплетенные между собой инициалы похороненных здесь Сигизмондо и Изотты Малатеста. Когда я сообщаю о своем открытии гиду, мой шепот перекрывает автомобильные сигналы, доносящиеся снаружи. Акустика в храме выдающаяся: хрустнешь пальцами — слышно под потолком.

Те, кто недобрал впечатлений в Римини, могут съездить в соседний город-спутник Риччоне. Главную площадь его украшает фонтан работы феллиниевского сценариста Тонино Гуэрры: несколько фигур держат над головой по гигантскому дуршлагу, откуда сочится вода.

— Не иначе как Гуэрра дружит с местным мэром, — предполагаю я.

— Конечно! — с энтузиазмом подтверждает Алессандра. Она не слышит в моей фразе ни малейшей иронии, потому что, наверное, не бывала в Москве. Однако выясняется, что нет, бывала — еще в восьмидесятом году.

— Я была поражена — у вас там так чисто! А у нас, если платишь налоги, имеешь право бросить на тротуар бумажку! Смотри-ка, — Алессандра показывает на мрачную побеленную трехэтажную коробку с окнами, закрытыми жалюзи. — Это вилла Муссолини.

И мы приступаем к самой неожиданной части нашей программы.

БЕСКОНЕЧНЫЙ ПРОФИЛЬ ДУЧЕ

Оказывается, Романья — «экстремистский регион». Звучит угрожающе, но ничего страшного. Это означает, что, во-первых, здесь сильны профсоюзы (так что напороться на забастовку, допустим, чистильщиков пляжей — как нечего делать). А во-вторых, иногда можно услышать фамилию Муссолини. В других областях Италии с ним обходятся, как с Волан-де-Мортом в «Гарри Поттере»: называют Он или Этот. В «экстремистской» же Романье есть место, где его зовут Бенито. Это его малая родина — городок Предаппио близ райцентра Форли.

На самом деле городком Предаппио стал благодаря единственному своему знаменитому уроженцу. В 1883 году, когда будущий диктатор появился на свет, то был одинокий хутор в чистом поле. Потом Бенито подрос и возвел вокруг хутора целый населенный пункт, ныне знаменитый среди желторотых европейских неонацистов своими сувенирными лавками. Там продаются репринтные агитоткрытки с могучим фашистским богатырем, трясущим за шкирку хлипкого Сталина, пепельницы с изречениями Гитлера и бюстики «Муссолини-авиатор». Как только я достаю фотоаппарат, продавец прячется под прилавком, а покупатели (швейцарцы, обоим — лет по двадцать) бегут ко мне и тычут в объектив пятерней.

— Что, стыдно здесь сниматься? — ехидно спрашиваю я.

— Да, — быстро отвечает один.

— Нет, — поправляет его товарищ, очевидно, более сильный в английском. — Просто я не люблю журналистов!

Тем временем ко входу подъезжает «Мерседес»-катафалк (!) 60-х годов выпуска с венскими номерами. Внутри сидят ведьмообразная брюнетка в черной коже с заклепками и немолодой панк — толстый, бледный и неприветливый. Я невольно пячусь к выходу.

В доме-музее Муссолини обстановка поспокойней — прямо у ворот мне выдают план усадьбы, чтобы я не запуталась. Но начинка не менее пугающая — стены увешаны картинами с названиями вроде «День юного фашиста»: по полотну маршируют страшные дети с лицами куклы-убийцы Чаки из одноименного голливудского триллера. Это нацистские пионеры — балиллы. В углу картины намалевана странная дата — 13-й год и две буквы.

— Датировано годами фашистской эры. Она началась в 1922-м, — услужливо подсказывает директор музея. На шее у него — орел на шнурке. Я отворачиваюсь и сталкиваюсь с гигантским шурупом на постаменте. Табличка рядом гласит: Ренато Бертелли, «Бесконечный профиль дуче». Присматриваюсь и вижу: в резьбе проступают знакомая челюсть, нос, выпяченная губа…

Но все это оказывается сущим диснеевским мультсериалом по сравнению с тем, что ждет меня в фамильной крипте Муссолини на местном кладбище. В темной пещере с массивными мраморными надгробиями круглосуточно дежурят члены «Гвардии д’оноре» — локальной неонацистской организации: безмолвные, застывшие по стойке «смирно» парень и девица в темных робах. Пламя свечей, колеблющиеся тени — и туристы, не осмеливающиеся даже пошушукаться: им страшно.

Вечером я встречаю «гвардейку чести» в ближней траттории — она поглощает лепешку пьядину с оливковым маслом. Профиль ее уже не кажется таким чеканным. Выхожу на центральную площадь — кстати, она носит имя не Бенито Муссолини, а Данте Алигьери — и обнаруживаю, что фашистские лавки закрылись. Остались только лотки с цветочным медом и спелыми лимонами.