На свободе я уже больше лет, чем провела не на свободе. Действительно, прошло уже шесть лет. В это трудно поверить, видимо, на воле время быстрее бежит. Чувствую ли я себя свободным человеком? Думаю, что да. Но опыт, который был, все равно так или иначе вылезает. И это не страх. Тюрьма снится уже реже. Но тут как со шрамом — смотришь на него и вспоминаешь ситуацию, в которой ты его получил. Хотя я уже могу пропускать какие-то даты, кото»рые были для меня существенными, — день ареста или, наоборот, день освобождения. Теперь я могу через несколько дней вспомнить, что прошло 21 апреля, день суда о моем освобождении. Наверное, это хорошо.
Жизнь в тюрьме делилась на этапы. Я поняла, чтобы сохранить рассудок, нужно ставить себе маленькие задачки: ждать приезда адвоката или свидания через месяц, подходит срок УДО — занимаешься документами. Этапность позволяла времени течь немножко быстрее, иначе оно ужасно растягивается.
Я вернулась в конце апреля, дочке было около 5 месяцев. А к концу лета мои коллеги по правовому управлению ЮКОСа позвали меня на работу. Они организовали фирму и занимались обычной юридической практикой. Со свойственным мне комсомольским энтузиазмом я ринулась в это дело. Круг наших клиентов — средний бизнес, иногда это физические лица. Чаще всего мы решаем корпоративные вопросы, собственно, те же, которыми занимались в ЮКОСе. К сожалению, опыт показывает, что в большинстве случаев они связаны с уголовными составляющими. Когда партнеры ссорятся, кто-то на кого-то обязательно пишет заявление в правоохранительные органы. Конечно, уровень задач не тот, что был в ЮКОСе, по объемам, цифрам, суммам. Но это не значит, что этим не надо заниматься.
У меня нет ощущения ужасного падения, нет депрессии.
Я примерно понимала, что будет происходить, когда я выйду. Не ставила перед собой несбыточных задач, хотя иногда, конечно, жаль, иногда фантазируешь о том, что могло бы быть, если бы ЮКОС не развалился, если бы я не попала в эту ситуацию. Есть же люди, которые ушли из компании добровольно или вынужденно и стали развиваться вне ее рамок. Наверное, и со мной могло бы такое произойти, если бы я заняла какую-то другую позицию или ушла чуть раньше. Но уж как есть.
Требовало ли мое трудоустройство какой-то высокой визы? К счастью, нет, это абсолютно частный вопрос. Если бы я попыталась пойти в «Газпром», такая виза или согласование, наверно, потребовались бы. Но в моей ситуации согласований не было. Виза, если так можно выразиться, была разве что на мою публичность.
Были определенные намеки, что-то вроде рекомендации, что мне не стоит быть слишком публичной персоной. Когда ты выходишь условно-досрочно, понимаешь, что ты все равно на крючке, что есть некоторые правила. Ты сам это понимаешь, и люди с другой стороны понимают, что ты понимаешь.
Когда я вышла, мне хотелось бы чем-то помогать людям, которые оказались в ситуации, подобной моей. Я даже не до конца понимала, чем именно и как, с учетом ситуации и возможных ограничений. Сначала я просто занималась отдельными историями, мимо которых не могла пройти. Например, историей с Юлией Кругловой из Тольятти. Круглову осудили по экономической статье, она была директором филиала страховой компании, и, как водится, всех собак повесили на женщину, может быть, в надежде, что ее не посадят. У нее было четверо детей, она была беременна пятым, но за два месяца до родов суд дает ей три года реального срока и «закрывает». Как мне потом Юлин муж рассказывал, они везде писали, Астахову и так далее, но ничего не помогало. Меня это зацепило, я написала об этой истории на сайте «Эха Москвы», ее тут же подхватили, я написала статью в «Новую газету», по счастливому стечению обстоятельств вдруг нашелся Павел Астахов, назначилось кассационное рассмотрение жалобы, и городской суд заменил реальное наказание на условное, а товарищ Астахов торжественно вывел Юлю из тюрьмы.
Когда я вышла, узнала, что сбор подписей о моем освобождении организовал совершенно посторонний мне человек — московский предприниматель Валерий Баликоев. Он был знаком с Людмилой Телень, и они вместе реализовали эту идею. Валерий, кстати, недавно эти талмуды с подписями торжественно мне передал, говорит, почитай, если будет грустно. Так вот, когда я вышла, позвонила Валере с выражением благодарности, а через какое-то время мы пересеклись, и он сказал, а не сделать ли нам фонд. Я поняла, что с этим человеком я готова этим заниматься. Осенью 2013 года мы сели и решили, что сделаем фонд «Протяни руку» и будем заниматься гуманитарным аспектом: рассказывать людям, обществу о тех, кто пока за решеткой, и о том, как мы можем им помочь. Собирать средства на это гораздо сложнее, чем на больных детей.
Есть такая позиция: раз ты попал, так или иначе ты преступник. Кто-то считает, что государство заботится, и достаточно для этих людей. Требуется разъяснительная работа.
Я понимала, что не могу в полной мере заняться правозащитной деятельностью, я точечно включаюсь в процессы. И я не могу позволить себе потерять нить, которая связывает тебя с этими самыми органами, потому что как только органы почувствуют, что ты хочешь с ними конфликтовать, сразу закроется гуманитарное окошко. Приходится выбирать. Иногда мы помогаем адресно, особенно если важная история — как, например, в случае со Светланой Давыдовой. Но чаще мы стараемся сделать какую-то программу, которая может помочь группе людей. Например, многие женщины с детьми выходят из тюрьмы практически без всего необходимого. А им нужно добраться домой, иногда с грудным ребенком существовать несколько дней и так далее. И у нас появилась программа: рюкзачок на выход — с набором простых вещей (памперсы, маленькие игрушки для ребенка, минимальная одежда для смены на несколько дней), тебе негде это взять, если у тебя нет денег, родных или родные не очень могут тебе помочь. В рюкзачке вместе с набором вещей мама получает еще телефон с предоплаченной сим-картой на тысячу рублей, этого ей хватит для того, чтобы поговорить с родными, доехать до дома, сделать звонки в социальные службы, детский сад, ясли. Плюс коляска, в зависимости от сезона либо летняя, либо та, которая может ездить по снегу. Уже год вручаем эти рюкзачки. Получили от соответствующих колоний списки людей, даже не списки, а количество. Пытаемся сотрудничать с региональными ФСИН, выходит с переменным успехом. Еще есть образовательная программа по компьютерному обеспечению — мы начали с Можайской воспитательной колонии, где сидят подростки, мальчики от 14 до 18 лет. Набрали класс из 10 человек, у них были какие-то компьютеры, мы договорились с местными колледжами профобразования, и преподаватели в течение четырех месяцев приходили и обучали ребят элементарным навыкам. Еще у нас есть программа, когда мы вывозим детишек на всякие развлекательные вещи типа дельфинария, театра и так далее. Детки, которые сидят с мамами в колонии, по сути ничего не видят, живут в четырех стенах, хотя не являются осужденными.
Еще у нас есть глобальная программа, которая пока довольно трудно идет, потому что опять-таки требует взаимодействия с колониями, с органами. Сегодня только в 7 из 13 домов ребенка при колониях у мам есть возможность проживания с детьми, как в общежитии. Обычно мамы живут отдельно в своих бараках, а дети живут в мини-детдоме на территории колонии. Есть госпрограмма на эту тему, но она продвигается довольно медленно. Ведь как получается в колонии? Мама родила ребенка, а сейчас все рожают в вольных больницах, и это хорошо, но тем не менее мама остается в больнице на несколько часов, а дальше едет к себе в колонию — это связано с конвоированием, с невозможностью ее охранять на территории больницы. Ребенок остается в больнице — как обычные дети, на 3–5 дней. Возможность грудного вскармливания уже под вопросом. Дальше ребенок попадает в колонию, в условный дом малютки, и мама его только навещает. Это неправильно. Неудивительно, что мамы теряют связь с детьми, случается, что мама потом отказывается от ребенка.
Да, в тюрьме я была беременна третий раз. Как это — быть беременной в тюрьме?
Трудно, в основном психологически. Ты не понимаешь, что с тобой будет, и несешь ответственность уже не только за себя, но и за кого-то другого. Когда я узнала об этом счастливом событии, у меня были крайне противоречивые чувства, притом что в силу воспитания и жизненного опыта вопрос избавиться от ребенка не стоял. Есть и бытовые проблемы. Например, проблема помыться. Душ, так называемые бани — раз в неделю, это и для обычной женщины плохо, а для беременной особенно. Никаких дополнительных талончиков на баню у меня во время беременности не появилось. К этому моменту, к счастью, я уже не работала на «промке», то есть физических нагрузок у меня не было, но подъем такой же — в 6 утра, в течение дня ты не имеешь права лечь, так же, как и все остальные. Те же проверки на плацу. УЗИ мне сделали уже на восьмом месяце беременности, когда я попала в ЛПУ, лечебно-профилактическое учреждение в системе ФСИН. Никакого наблюдения, это, конечно, сильно пугало. Все немножко как в XIX веке.
У меня со всеми детьми близкая связь, я немножко сумасшедшая мама, может быть, в связи с обстоятельствами. Старшему буквально на днях исполнилось 18, среднему скоро 14, моей младшей дочери шесть с половиной, осенью она идет в школу. Она, кстати, в силу возраста не очень давно узнала историю своего рождения. Она, конечно, не понимает всех деталей, для нее тюрьма — это что-то такое довольно абстрактное. Она спрашивает: «А почему, собственно, ты туда попала?» Ну что я могу сказать? Средний сын ей сказал, что она помогла маме выйти из тюрьмы. И она теперь периодически вспоминает об этом: «Ну вот, я же тебя спасла». Я, правда, стараюсь не очень развивать эту тему. Но она понимает, даже гордится какой-то своей особой связью с мамой.
Так получилось, что моя первая встреча с детьми в тюрьме была за год до освобождения, мне дали отпуск. Отдельная фантасмагория — сначала ты туда едешь, вообще не понимая, как это может быть, а потом своими собственными ногами возвращаешься в тюрьму. Тогда я увидела своих детей впервые за три с половиной года. В тот момент они не знали всех обстоятельств, считалось, что мама в длинной командировке, а потом просто вернулась. Не знаю, правильно или нет, но такую историю мы придумали. Так вот, когда мы встретились с детьми, младший мой сын меня не узнал. Когда меня арестовали, ему было 3 года и 3 месяца. И у него в комнате по его просьбе были развешаны мои фотографии, но одно дело — фотографии, а другое дело — живой человек. Когда его увидела, поняла, что он в первые секунды не понял, кто перед ним. Его папа спрашивает: «Видишь, кто приехал?» Он немножко смутился и только через мгновение сказал, что это мама. Это, конечно, был ужасный момент.
Ходорковский звонил мне через какое-то время после своего освобождения.
Поприветствовать коллегу по несчастью, что называется. Мы поговорили, и это было странное ощущение, как будто разговариваешь с другой планетой. Вся история, связанная с ЮКОСом, всегда будет политической, с этим ничего не сделаешь. И вокруг нее всегда будет повышенный градус обсуждения. По поводу суда и ареста имущества — это длинная история, в которой, на мой взгляд, нет ничего сверхъестественного, все было известно заранее, изначально было объявлено, что люди будут бороться за права, за имущество, за деньги. Понятно, что это нервирует наше государство. А когда что-то нервирует наше государство, оно думает: а что бы такое сделать взамен? Просто автоматически.
Как я думаю о будущем? Всегда надеюсь на лучшее и стараюсь не опускать руки. Поэтому да, такой природный оптимизм, граничащий иногда с идиотизмом. Есть такое.